ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

Анна Филипповна Мишустина преподавала французский и в селе уважением не пользовалась. Никто ей прямо ни разу, конечно, не сказал, но мнение держалось общее — бесполезным занята она делом. Да и то посудить: зачем в русском селе французский язык? Его даже собаки не понимают. Но работа — ещё полбеды. Была она незамужней, а стукнуло ей… Много натикало, что там считать! Пружина женского (девичьего) долготерпения зажата до упора, ещё пол-оборота — не вовремя и не к месту брошенный намёк или сожаление — и лопнет. Не была Анна Филипповна ни сухарём, ни гордячкой: у хлопцев очи не туда смотрели. Хотя… их понять тоже можно: рядом с учительницей и поставить некого. Такую обычной бабьей долей оделить — сам себе потом не простишь.

Десятый год жила она при школе — флигель не флигель, курень не курень: летом хоть на пол ложись, зимой зуб на зуб не попадает. И вот нынешним августом, только из отпуска, от мамы с папой вернулась, вдруг подъехал к вечеру пятитонный «ЗИЛ». Вышли из кабины три славных витязя-богатыря. «Карета подана. Где ваши пожитки, мамзель? За верность и долготерпение колхоз жалует квартирой».

Собственно, пожитков оказалось на одну лошадиную силу, остальной табун напрасно томился под железным рихтованным капотом. Анна Филипповна, не сразу поверив — хлопцы уж больно весёлые, такие под настроение могут и «пошутковать», вывезти куда-нибудь в посадку или в шалаш на убранную бахчу, — а поверив, не сразу позволила возродиться перегоревшей до стылого пепла надежде.

Собиралась она суматошно. Три богатыря терпеливо дымили на лавочке, пока она «женское» утрамбует. Покидали в кузов узлы и коробки, стол да стулья, узкий — на одну — нелюбимый диван…

— Всё? — спросили сочувственно и не без осуждения.

— Книги ещё…

Полная кладовка, битком, в три ряда, как в библиотеке. Оказался среди витязей-богатырей бывший ученик Анны Филипповны, пошевелил в усердии губами — что-то да осталось «из ненужного», зацепилось за сухой пучок памяти — читал надписи на корешках.

— На четырёх языках… Минимум, — шепнул своим.

— Во… баба! — и покрутили головами. Прорвалось в грубом слове невольное уважение. — И что она у нас нашла?

— Говорят, давно просится, да замены нет.

— Да не-е, совсем не то! — знающе пояснил списанный на неноменклатурную гроб-технику «за язычок» бывший председательский шофёр. — Мамаша её в городе по второму разу замуж выскочила, ну, значит, дочке в доме места нет. Вот она здесь и загорает: не по чужим же углам нашей цыпочке огинаться.

Обживалась на новом месте Анна Филипповна тоже «не по-людски». Первым делом наняла Ходыдыма устроить на втором этаже, в самой большой и чистой комнате ещё одну печку — камин.

Потом привезли ей мужики за сумасшедшие деньги машину белых берёзовых дров, покололи, в сарай — где у нормальных людей скотина да птица — занесли, а часть сразу наверх подняли, красивым штабелем уложили, как хозяйка захотела. Пока носили да складывали, пошёл по комнате густой лесной запах, каждому что-то из детства вспомнилось. Получили плату, в дверях замялись: «Может, ещё что пособить?» —

спросили. То ли неловко стало, будто умом убогую или дитё обманули, то ли из комнаты уходить не хотелось. «Нет, нет, спасибо вам большое! — благодарила хозяйка, провожая. — Я теперь сама… Спасибо».

Третьим делом — опять Ходыдыму работа — полки для книжек. Так и комнату назвала: библиотека. А в остальной квартире и мыши не гоняют — пусто. Видно, всё-таки не зря до тридцати с добрым хвостиком неприкаянной дожила, от такой хозяйки любой сбежит, — ещё больше утверждались одинокие сельчанки и с новой надеждой выглядывали своих суженых, неизвестно где заплутавших дорогой…

Ходыдым заказ принял, да всё руки не доходили — Десятница не здорово «на баловство» отпустит. У неё всё наперёд рассчитано. И вот — вдруг — полная свобода. Нежданная, пугающая даже независимость. И тысяча проблем, от самой простой — где переспать ночь, до прекрасной и возвышенной — во имя и во славу чего жить теперь — не пугали его.

Оставив жене мешок с инструментом, Ходыдым вместе с ним будто тяжкий груз обречённости оставил. И столько силы открылось в душе, столько уверенности в себе, что у него даже походка изменилась. Житейские же проблемы решились столь просто, что даже не отвлекли на себя ни его внимания, ни малой толики душевных сил. Взялся он переложить после работы старинную русскую печь у Затуливетра. Заработался, заговорился — у него и ночевать остался. Хозяйка расстаралась на угощение, Десятница так и в первый месяц не ухаживала.

С того дня и повелось: где работает, там и живёт. Из дома в дом, от хозяйки к хозяйке, будто дар бесценный передавался.

Принимал и теперь Ходыдым, но умеренно — у чужих себя блюсти нужно, не всю дурь выказывать. Как-то само собой установился порядок: утром стопочку да после всего, на ночь уже, — вторую.

Завелись у Ходыдыма деньги. Не бог весть какие, но скоро справил себе хороший костюм, купил фасонистые, не литые, пудовые, резиновые сапожки, плащ, шляпу кожаную — не признать Ходыдыма.

Остаток, будто чёрт под руку толкал, отнёс в сберкассу, счёт открыл. Уже когда на улицу вышел, понял, отчего у него внутри всё дрожит, будто кто подошвы гусиным пером щекочет, а смеяться нельзя: сегодня ж бабы из сберкассы Десятнице донесут. Какая там тайна вклада, ежели Ходыдым свою сберкнижку — завёл!

В развесёлом настроении и встретила его Анна Филипповна, несмело напомнила — полки он обещал сделать. Не зайдёт ли?

В первый вечер всё вымерял Ходыдым, на листе чертёжик набросал, хозяйке показал. Она у камина пластинки скучные слушала, книжку то ли читала, то ли в забывчивости просто в руках держала. К его удивлению всё забраковала. Достала свой рисунок. Такое Хдыдыму и не приснилось бы: уж больно мудрено и ни к чему, коли проще можно сделать. Но — промолчал. Давно уже покорился простому принципу: хозяин — барин.

Посчитал опять, почесал затылок — недели на две запрягся, не меньше. Добро бы лето на дворе стояло, когда каждый кустик поспать пустит, а тут — конец ноября, не разгуляешься. Но уж взялся за гуж…

Домой за эти недели забегал он раза два-три, перед этим выследив жену где-нибудь в другом краю села. Мать плакала молча, не уговаривала мириться и домой не звала. Знала, что он всё равно поступит так, как сам захочет.

В первые дни и жена за ним не бегала, не гонялась, видно, ждала, пока дурь сойдёт, пока сам перебесится. Так-то уже не раз было прежде. Обычно хватало Ходыдыма от силы на неделю. Домой возвращался виноватый, поджавши хвост. Мирился искренне, грехи искупал рьяно — и она прощала, хотя и не сразу. При каждом удобном случае не забывала напомнить того, что мужик виноватится, пока на то охота есть.

Но на этот раз миновал и один привычный срок, и другой, а Ходыдыму будто пошептали, будто он дорогу домой забыл. Десятница поймала его в мастерской. Непрошеных защитников шуганула так, что аж за дверью и опомнились. Ходыдыма зажала в углу — тактика отработанная и проверенная. Но на этот раз и она дала осечку: Ходыдым молчал. Десятница грозила, просила, винилась, чего раньше никогда не было, плакала, про мать напоминала — как об стенку горохом.

Когда же она, выговорив всё, что запасла и на ум пришло, тоже умолкла, он сказал коротко, как о деле давно и окончательно решённом: «Живи где хочешь, с кем хочешь и как хочешь. Полная на то тебе моя воля…»

Домой Ходыдым забегал по делу: первый раз — взять необходимый инструмент да на мать глянуть (Десятница за свекровью ухаживала по-прежнему, через то Ходыдым и дом жене оставлял), в другой — бельишко прихватил на пересменку.