ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

— Из головы выкинь. Чтоб я на голову стала!

— Вот далась тебе голова. Будто других упражнений нет. Можно бегать.

— Я на работе так набегаюсь, месту рада. И тебе помогать не буду. Тоже надумал, середь зимы переезды устраивать.

— Счас белить начну. Ты мне только подскажи, как мазило приготовить.

Значит, всерьёз затеял, поняла Марфуша, если сам и белить собрался. Ну, точно, помешался Перепечай.

И вскоре кухню было не узнать: чистенькая, просторная, кажется, даже больше стала без барахла и мебели. На стенке полка с книгами. На полу старый ковёр, его Перепечай часа два по снегу елозил, не одну палку изломал об него. В углу — ослон, всего и мебели. Даже стола не оставил.

Чудесно изменился и Перепечай — Марфуше иной раз ущипнуть себя хотелось, на мужа глядя. Минул месяц — Перепечай держался. Каждый день, в любую погоду, бегал, потом делал зарядку, потом в кухне истязал себя, потом у колодца обливался, по-жеребячьи ржал на весь двор. Соседи с трёх сторон головами качали — диво бесплатное.

«Господи, — иной раз шептала Марфуша, — да неужто дошли до тебя мои молитвы? Неужто за ум взялся? Укрепи ты его, хватит ему дурью маяться…» Но такие сомнения случались всё реже. Марфуша привыкла к новому Перепечаю.

Наверное, не все молитвы дошли до бога, а может, в испытание было послано ей, но только однажды, выскочив на крыльцо, глазам своим не поверила.

— Давай, ат-валивай! — уцепившись обеими руками в штакетину, командовал Перепечай трактористу. — Я уже дома. Мать! Ма-ать, иде ты есть? А ну… Встречай, Прасковья, Гер-роя-мужа сва-а-аего! Хотел я выпить за-а здоро-овье… Тара-ра-ра-а-ра-ра-ра-ра-а!

Перепечай орал на всю улицу, и мотало его у бедной штакетины, как сухой лист на ветру.

— Надрался, собака, — вполголоса, будто делясь с кем-то своим наблюдением, сказала Марфуша.

— Ну что глядишь ты на-а-а меня-а-а?! — распевал Перепечай, а сам понемногу сокращал размах собственных колебаний, готовясь к последнему рывку от ворот до крыльца.

— Ах ты ж, идол поганый! Нажрался? Сто рублей загнал, а сам за старое? Ну ты у меня зараз подышишь! Ты у меня понюхаешь, чем оно пахнет! Я тебе квартиру определю: штоб в хату ни ногой — ото и живи в своей кухне.

— О-ох, да завела моя зазноба да прекрасный патефон…

Перепечая почему-то неудержимо тянуло на песню. Может, душа его пела в обретённой свободе или перестроиться не успел: в кабине заляпанного до крыши «Кировца» они мариновались вшестером и всю дорогу, стараясь один другого переорать, терзали песни на один лад.

И теперь, оставшись в одиночестве на улице. Перепечай наполнял пространство живым голосом.

— Хватит орать, паразит проклятый, хватит срамиться! То голяком бегает, то хуже свиньи припёрся. Чего ж за здоровье не думаешь? Чего ж не булишь свою куда… кудалину… Фу, господи, чокнешься с таким на пару. «Мать, завязал», — передразнила она и в горькой обиде разочарования приказала: — Не гребись, не гребись в хату — прямиком в кухню.

Потом, поздним вечером уже, видела в окно, как муж, оскальзываясь и роняя ошмётки, тащил в кухню оберемок сена…

А началось всё с утра: дождь заладил сразу и надолго. Ядрёный, размашистый косохлёст разогнал всё живое с улиц и дворов под крыши. Хорошо, хоть дал из дома до работы сухим добраться, и мужики в ремонтной мастерской, покуривая, стояли полукругом у открытых дверей, глядели из своего убежища на исчёрканную серыми быстрыми линиями знакомую картину машинного двора, без охоты перекидывались словами.

— Во полоскает. А тут ни в одном глазу. — Витёк Шевчук выстрелил окурком далеко во двор; алый полукруг оборвался на чёрной земле, только сизый дымок взошёл на месте падения и тут же растаял.

Витёк подошёл к столу, где лежал разобранный магнитный пускатель, куски кабеля, кнопочный переключатель, развернул поверх всего залапанную схему, повертел её туда-сюда и под усмешливыми взглядами развёл руками:

— Ну ни хренушечки не соображаю. Глухой коротыш в башке! И никаких условий для творческой работы.

— Так что ж теперь делать, Витёк? — невинно поинтересовался Димка Ткач, забежавший «на хвылыночку» в мастерскую и уже полчаса вместе с мужиками смоливший у двери.

— Не ждать милости от природы!

— Погодь, счас Афонь-трава пожалует, будет тебе милость.

— Дед, не пужай! Мы ужо… — весело отбрехнулся Димка. — На чём он, интересно, пожалует? Чи на крыльях прилетит, чи подлодкой по калюжам?

— Афонь-трава нас сиротами не оставит, — пообещал «дед», младший брат Алексея Поликарповича, Юрий Бойко, года три назад вдруг начавший неудержимо лысеть и сразу схлопотавший это прозвище. — Могу на спор.

— Спор — потом. Счас нужно решить, кому бежать, — деловито предложил Димка и глянул на Шевчука.

— А куда? Во, — тот вытянул руку, оказывая свои знаменитые, с недельным заводом, с полдюжиной стрелок, светящимся циферблатом, величиной с будильник авиационные, из армии «на память» привезённые часы. — Девять двадцать. Хоть умри, никто не подаст.

— Я маршрут дам, — пообещал Димка и понизил голос. — Сбегаешь?

Витек выглянул в двери, поёжился, обречённо кивнул: куда ж денешься…

— Давай по трёшке, — уже уверенно распоряжался Димка.

— Вот гадство: раньше по полтиннику скинулись — запах есть, а дури своей хватает. Потом по рублю; дороже, но терпимо. А теперь скоро без штанов останешься. Три петра бутылёк — стебнёшься!

— Дед, не ной! Будем, как Перепечай, нагишом бегать, закаляться. Перепечай, а ты чего сидишь такой постный? Гони партвзнос.

— Без меня, хлопцы, — легко отказался Перепечай.

— Да кончай ты! — покривился Димка. — Чё, так и будем, как дураки, трезвые в дверях стоять?

— Почему «как»?

— Ой, Перепечай, ты стал такой сознательный, что аж противно, — начал заводиться Димка Ткач. — на тебя глянешь, и занюхать хочется.

— Ну, дождались, Афонь-трава плывёт, — в сердцах сплюнул «дед» и первый пошёл от двери к верстаку.

Валентин Сергеевич Афонин, энергетик колхоза «плыл» не спеша, стараясь и на раскисшей дороге сохранить начальственную важность и солидность. Неприятности для него кончились, комиссия, разбиравшая причины пожара на овчарне, решила, что виной всему нарушение правил пожарной безопасности пьяным сторожем Сухенко, и Афонин, поджавший было хвост, опять воскрес.

Непотопляемый, как рыбий пузырь, — он и агрономом был, за что и схлопотал намертво прикипевшую кличку Афонь-трава, и директором совхоза, и в райисполкоме одно время председателем красовался, но в конце концов слетел сизым селезнем на машинный двор.