ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

— Да это-то так… Ну что, отдохнул? Подлечился? Чтой-то, гляжу, не поправился на дармовых хлебах. Или в две смены пахал? Там, говорят, публичка ещё та!

— Вот именно: ещё та, — усмехнулся Перепечай. — На них бы восьмилемешный цеплять, в самый раз по габаритам, а они — не тронь, больные… Жир душит, дышать уже не могут, само себя не понимает, а глянул бы, как в столовку рвутся! Только двери трещат.

— У тебя, наверное, полный сундук впечатлений?

— Игната! Человек спокоен, пока он ни хрена не знает и не видит. Сидим мы в своей дыре, носа не высовываем — вот то и благо! Но мне повезло… Игната, ты даже не представляешь, к, а к мне повезло.

— Оно и видно: очи, как у кота в чулане, так и блестят.

— Правда?! — непонятно отчего вдруг возликовал Перепечай. — Что, уже заметно?

— Ты погоди радоваться, Марфушка ещё не то заметит! Ты ж как с креста снятый — один шнобель остался. Угадал, как в анекдоте: «Мы тоже ночами не спим!»

— Мимо, Игната, мимо! Тыщу лет будем вот тут стоять, и не угадаешь. Ты-щу! — пальцем разбил слово Перепечай.

— Ну-у?

— Хоть ну, хоть гну! — Перепечай по-детски радовался, глядя на озадаченного Зимогона, — я б тебе, браток, рассказал, но… сам себе слово дал: первой — Марфутке моей. От ежели она с катушек не слетит и меня из хаты не вытурит — всё! Тогда — «приходи ко мне полночь-заполночь»! — всё выложу, как на духу.

В хату Перепечай вошёл перед обедом. Марфуша будто специально подгадала — чугунок со свежим борщом в угол печи отодвинула с огня — упревать, как муж любил. В хате было натоплено и так душно, что Перепечай с улицы даже поперхнулся. Он поставил чемоданчик на скрыню под вешалкой, не спеша, по-хозяйски оглядел ждущую жену у печи, стол под иконой, занятый нечистой посудой, будто хозяйка за ним только что бригаду кормила, не подметённый в хлопотах пол, знакомые стены с огоньковскими «красивыми» картинками на гвоздиках, стулья с потемневшим за долгий век деревом, окна в морозной бахроме, слезящиеся изнутри чистой влагой, — и всё внимательно, будто знакомясь или проверяя усталую с непривычки память, ощупывая взглядом.

Сзади, из открытой настежь двери, обрадовано валил к печке белый пар, будто облако заползло в дом погреться.

— Та двери-то чего разляпил? — наконец разомкнула губы Марфуша. — Тут же ж тебе не санаторий. Зачини!

Перепечай усмехнулся как будто облегчённо: жена верна себе. Но ответил серьёзно:

— Чистый воздух, мать, — основа всего. Жизнь человеческая измеряется количеством дыханий. Сколько тебе изначально выделено — на то и рассчитывай. А в таком срачу, как рыба на льду — успевай зевать.

Нёс Перепечай что-то совсем несуразное. Марфуша даже носом потянула: неужели надрался уже где-то, успел?! Но даже её сверхчувствительный нос на таком расстоянии дал сбой, и потому она, поняв, что на этом встреча и закончилась, а вместе с тем и то неожиданно подаренное состояние прощения и любви (в жизни-то она это слово ни разу Перепечаю не сказала, да и он без него обошёлся и в самые решающие когда-то минуты), что началось: прежняя колотнеча и маета. Она решительно прошла мимо мужа к двери, гулко прихлопнула её на место, будто печать поставила.

Перепечай возражать не стал, только усмешку не скрыл. Марфуша опять прошлась по нему подозрительным взглядом: черти его знают, и тот Перепечай — и будто подменили его.

— Ну, чего светишься? — спросила она, возвращаясь мимо к печке. — Вылечили?

— Это дело теперь в наших руках, — примирительно ответил Перепечай.

— Ага…

— Точно. Здоровье каждого — в его руках.

— Кабы б так, вечно б жили.

Перепечай опять усмехнулся, умудрено, будто ведомо ему несравненно больше других людей, Марфушу и не считая.

— Та чего ты всё посмехаешься?! Во: приехал!

— На всеобщее заблуждение, мать.

— Че-го? Чтой-то ты такое городишь? Никогда такого не городил!

— Это ты точно заметила, мать: никогда. Потому что ни хрена до этого не знал.

— До чего — до этого? До чего это — до этого? Ты вроде не в санатории лечился, а вроде академию кончил. Всё тебе не так! И хата, бачу, не такая, и воздух уже не такой. Може, и я не такая? Так ты скажи.

Пока Марфуша жала на гашетку, в упор разя Перепечая, он не спеша приблизился к ней, неся в глазах уверенное нетерпение.

— К воздуху — ладно — принюхаемся. А с тобой счас будем разбираться: такая или не такая. — Перепечай ухватил железной лапищей жену за тёплый, податливо-упругий бок, притянул к себе.

— Ой, та пусти, скаженный! Ой, Петро, — стыдливо среди бела дня вырывалась — без всякой, впрочем, надежды и охоты, — из его объятия Марфуша. — Давай борща насыплю. Только сварила. С мясом. Старшего петуха зарубала. Совсем осатанел: зима, а он прямо без разбора топчет, пообскубал до колодочек.

— Ну, вам не угодишь.

— Ага! Зато у вас одно на уме.

Перепечай, почти приподнимая жену на ходу, повёл её из первой комнаты.

— А борщ…

— Будет и борщ. Всё будет, — утешил он, неизвестно от кого ногой на ходу закрывая дверь.

Борщу пришлось ждать долго… Когда же после Перепечай достал из чемоданчика белые атласные трусы с тройной резинкой, разрезами по бокам, а потом чёрные с красными полосками кеды, Марфуша и вовсе примолкла.

Снарядившись, Перепечай подмигнул ей:

— До колодезя дорожка есть?

Она встрепенулась.

— Та ты что? Голый побежишь? — обречённо спросила она.

— Уже двадцать второй день, мать! И без пропусков.

— Петро… Та люди ж… День на улице.

— Нехай завидуют.

— Та кто ж там позавидует?! И морозяка. Хоть бы штаны та свитер надел.

— Мать! Вернусь — растолкую. А пока не журись, книжки из чемодана достань, они там с картинками.

Марфуша, получив разрешение, открыла чемоданчик, пошелестела газетой, повернулась к ждущему Перепечаю.

— А костюм, что писал? На молнии… — она голос хорошо удержала: ни обиды, ни разочарования.

Перепечай кивнул: вот, мол, всё перед тобой. Марфуша, будто не веря, ещё раз перебрала книги, какие-то маленькие свёрточки — в такой костюм не спрячешь. Книги были в самодельных, не фабричных обложках.

— Ладно, я побёг. Через полчасика вернусь.

— Та ты что! — в белый клубящийся пар крикнула Марфуша, но дверь уже гулко ударила. Воздух туго толкнулся в уши.