ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

Ой, опять чтой-то не туда заносить её стало. Взяла Марфуша письмо, нашла место, что больней других царапнуло, перечитала: «…а кому не нравится так тоже свободный человек и может как ему схочется вот». Чёрт неграмотный! Писать не умеет, а туда же! Уж лучше б ты ещё одну сотню просадил, а не слушал, кого зря. «Умный человек…» — передразнила она Перепечая Перепечаевым же голосом. Ну ж доберуся я до вас, умников! Покажу доразу, кто свободный и чего он может.

Причитая, грозясь и жалуясь, собралась Марфуша, вместе с оскорблённым котом в сени вывалилась и тут только, глядя, как шуганул рыжий, пыхкая свежим снегом, придержала себя, осадила: нечего на люди своё нести; кому оно нужно, чужое горе?

В правление сгоняла на одной ноге, всё узнала — адрес, название санатория, как ехать и где пересадку делать. А главное не то что не сказала — и спросить не могла: где там её Перепечай, что с ним, обормотом, случилось?

Охолонув на морозе, дома дух перевела и задумалась: ну куда её понесёт? А ну как рванёт раньше срока Перепечай с нетерпячки до новой жизни, разминутся в дороге — то-то будет картина. Нет, куда уж ехать… Дома нужно ждать, мимо, поди, не проскочит. Тогда уж разберутся, какой она будет, новая жизнь, — больно ли счастливая или так себе, не слаще других…

Ох, бабий язык, бабий язык… День терпела Марфуша, благо дал Митрофан Христофорович дома поуправиться, вроде непланового выходного; два терпела — в амбаре семенную проверяли, весь день начальство крутилось, из жмени в жменю пересыпали, языками цокали: тоже, видать, работой считают; три терпела — и случай был, и слушатели, но уж действительно — терпела. Может, правда, и потому ещё, что сама не знала, как и о чём рассказывать, на что жаловаться, мало того — на кого — тоже. А вечером заявилась Десятница — нынче баба вольная и злей горчицы. Её будто на свежанину потянуло — так и пристала. И цену ей Марфуша знала, а вот поди же? И рассказала, и письмо прочитать дала.

— Бросит! — как отрубила Десятница. — Я тебе так скажу: самое страшное — мужика из рук выпустить. То — всё! А ты вздумала — на месяц в санаторий. Моего заманули полки сделать — и всё! Не иначе, опоила чем-то, зараза городская.

Она будто забыла, о чём всё село знало: сперва Ходыдым от неё ушёл, месяц по селу скитался, а уж потом к Анне Филипповне прибился.

Случай с Ходыдымом был не рядовой. Уходили и раньше мужики, но чтобы из-за этого всеобщий переполох — и не на день? — такого не было.

Началось с того, что уже через неделю Ходыдыма было не узнать: будто в живой воде выкупали! Тут сразу многие мужики перья распускать начали: гляди, мол, баба, — уйду! Вон Ходыдым пристроился, и я не хуже.

Бабы — что бабы? — и Десятницу знали, и с городской Анной Филипповной себя равнять не стали. Терпели: время покажет. Может, и вправду повезло Ходыдыму, не всё же с мешком ходить. А может…

Следом — того хлеще! — отказался Ходыдым от всех договоров. С работы — домой! В обед — домой! Будто ему там мёдом намазано. Вечером под ручку с молодой женой то в клуб, то — и вовсе смех — в ближний лесок, «на природу».

«Эх, — мечтательно вздыхали бабы, — нашу б француженку да на денёк зимой в степь. Вечером небось голой ж… на печи сидела б! И за ноги не стянул бы!..»

Но Десятница о том помнить не хотела и во всём винила даже не Ходыдыма — Анну Филипповну.

— Ты чего сидишь? — напустилась она на Марфушку. — Вот такая охмурит, опутает — видала, он уже костюмчик купил! А оказалось, что голое тело — лучше. И не стесняется такое, паразит, законной жене писать! Ещё небось и писали вместе, она подсказывала. Тоже какая-нибудь городская, грамотная. Я ж наперёд вижу! Или твой Ходыдым до такого дотумкался бы? — в запале она и не заметила, что Перепечая назвала Ходыдымом. — Ой, Марфушка, я тебе скажу: хватай палку и давай туда! Будешь потом локти кусать, да поздно. Мой взбесился: «Тронешь хоть словом — убью!» А уж его-то я знаю!..

И — прикусила язык. Нечаянно вырвалось, что скрывала. Но Марфушке не до того было. Может, и правда: палку — и туда?

Предрассветные часы в зимней деревне самые глухие; пройди улицу из конца в конец — спит всё живое, досматривает, разомлев в душном тепле, вольные, ни одной канцелярии не подотчётные сны. И только кое-где, щедро затканные морозной драгоценной парчой, начинают теплиться скромным светом одинокие окна. В такое время Десятница уже грюкнула примёрзшей за ночь дверью, проскрипела подшитыми транспортёрной лентой валенками по утоптанной дорожке, вымахнула за ворота. Новость гнала её из дома, томила и мучила, как болезнь. Огляделась Десятница в темноте и торопливо подалась на ближайший огонёк.

Из хатки в хатку, из дома в дом, булгача хозяев, несла она «слово правды», как круто, но вполголоса выругавшись, брякнул ей прямо в лицо заспанный ещё, поднятый из тёплой постели воркующими женскими голосами на кухне Алексей Поликарпович Бойко, колхозный парторг.

«Ой, прямочки уже и сразу, — тугим задом вышибая дверь, оправдывалась Десятница и тут же соображала, как ей пристегнуть для большей убедительности к своему раправляющему крылья рассказу ещё и парторга. — За что купила, за то и продаю. А что? Пусть люди знают!..»

И не могло того быть, чтобы в это время, пусть и за тысячу вёрст от родного села и дома, спокойно спалось с, а д х, а к е Перепечаю, чтобы не икалось ему под вскипающие хмельной обильной пеной бабьи пересуды…

За оставшиеся до приезда мужа дни столько услышала Марфуша жалостливых слов, советов и вопросов, что уморилась проклинать тот час, в который занесло к ней чумную от одиночества Десятницу. Голова её шла кругом; она уже не знала, кого слушать, чему верить…

Перепечай приехал в воскресенье.

Восемнадцать километров он отмахал за два с половиной часа. Дорога со станции оказалась накатанной, но не скользкой. Снега были так чисты, степь блистала под солнцем столь яростно, что казалась ровной, как лист лощёной бумаги, — ни бугорка, ни ложбинки. Чемодан с книгами и гостинцами Перепечай на ремне перекинул на спину и только время от времени менял плечо и руку. Морозец был в самый раз, градусов восемнадцать: и не холодно, и шаг сбавить не даёт.

Не меньше радости и света, чем в степи, вмещала и душа Перепечая. Жизнь была так прекрасна и щедра, что даже сожаление о бездарно потерянных годах не могло надолго омрачать радость и счастье.

Когда с вершины последней горы открылось перед ним село. Перепечай остановился, с непонятным волнением глядел на знакомые улицы, дома, дороги, сады и огороды. Чистые дымы росли над каждой почти крышей, кучерявились верхушками. Пронзённые солнечным светом, они казались волшебными деревьями в сказочном саду.

Никогда раньше не остановился бы Перепечай поглазеть на пустую картину, поохать, навроде Ходыдымовой Аннушки-француженки. Да и другому б не поверил: эка невидаль — дым из печки. На то и мороз, чтобы дым стоял…

Он опустился с горы целиной, напрямик, срезая угол. Чалушку замело начисто, даже невысокие обрывистые берега не угадать. Лишь упругие хлёсткие лозины, пучками чернеющие из белых снегов, двумя длинными неровными краями обозначили её переменчивое русло.

Снега, видно, были такими обильными, что у деревенской ребятни не хватало терпения чистить лёд — перешли с коньков на лыжи да санки: всё вокруг утрамбовано, испещрено следами.

Поднимаясь проулком, столкнулся Перепечай с вышедшим из ворот Зимогоном.

— Ну ты там чё? — встретил его вопросом Игнат и протянул руку.

— А чё?

— Так тут про тебя гудёж!

— Ну так и ладно, все при деле. Полезно даже.