ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

Через час, отправив Шевчука за новой порцией, мужики освобождали середину мастерской от железного нужного и ненужного хлама, мели пол, трусили в углу брезент — Перепечай согласился-таки показать йогу.

Сам он хлопотал больше всех, суетился и ни на мгновение не умолкал, пытаясь в эти немногие минуты рассказать обо всём, что вошло в его жизнь два месяца назад…

Проснулся Перепечай под звонок будильника. В кухне, давно не топленной, на полу, даже на сене и под кожухом, он закацуб до такой степени, что руки-ноги не разгибались. Голова гудела, как трансформаторная будка. Язык лежал вяленой колючей рыбиной, а горло, опалённое бешеным бабкиным самогоном, горело огнём.

Но противнее всего было вспоминать себя вчерашнего в холодной грязной мастерской, на мазутном брезенте, в одних трусах среди пьяных друзей-товарищей, тоже лезущих на брезент, вгорячах выворачивающих себе руки и ноги в немыслимых, осквернённых позах прекрасной древней гимнастики.

Вспомнил Перепечай и свои песни на улице, крик жены. А ведь уже сколько дней она даже голос не повышала, терпела все его чудачества. Да что там терпела — помогала даже. Где он сейчас? Перепечай осторожно отвернул уголок занавески, глянул одним глазом в дырочку. Двор был пустой, но из трубы, едва заметный, шёл дым. Значит, давно уже встала, завтрак готовит.

Опустил на место занавеску Перепечай, сел на кожух, застонал: «Ох, сволочь я, сволочь. Вот дурак так дурак… Столько держался — и на тебе! И чего вдруг? Афонь-трава поперёк горла стал… Нашёл на кого вину свалить. Нет, сам виноват, сам… И нечего дрожать, как цуцик под чужим плетнём. Не-че-го!» Перепечай вскочил, будто сам себя за шиворот на ноги вздёрнул. Поднял кожух, встряхнул, бросил к порогу. Начал собирать сено. Голова закружилась так, что чуть не упал. Да-а, хорошо он вчера набрался, под самую пробку!

— Ну, ладно — на прощанье! — вслух, зло и твёрдо, сказал он, и от собственного голоса, разорвавшего тишину в кухне, стало легче. — Теперь, как Митька Дериглазов! Лучше удавлюсь, руки себе отрубаю…

Он пересилил себя, сгрёб сено, толкнул дверь. Дождь сеял мелко-мелко, не дождь — пыль водяная между небом и землёй, холодная, в озноб бросающая. Всё вокруг мрачное, мутное, застывшее. Грязь чавкала под ногами — напилась земля досыта, уже не принимала больше.

Перепечай отнёс сено, вернулся, подмёл сенную труху, начал торопливо раздеваться. Его опять мутило и качало, глаза будто выдавливали изнутри.

— Что, головка вава? — зло подгонял он себя. — А ты как думал? Кундалини они решили разбудить… Петухи криничанские…

Опять вспомнив вчерашний день, он даже остановился с одним сапогом в руке. Сегодня мужики на карачках ползать будут, в общем пьяном азарте они разве что на ушах не стояли. Ну, будут знать, на пользу.

Во дворе ходила жена, гремела цибаркой, скрипела воротом колодца, ругалась вполголоса. На чердаке скреблись и что-то ненасытно точили мыши. За окном поднимался день. Дождь так и не собрался, ветер разогнал тучи, и стало похоже на весну.