ГРЕШНЫЕ АПОСТОЛЫ ЛЮБВИ

Конкурентов у Ходыдыма в последние годы не объявлялось. Не без того, конечно, что кое-кто из деревенских умельцев, — а какой русский мужик себя таковым не считает? в ком дерзости замахнуться по нужде на незнакомое дело не хватит? — не без того, что кое-кто из умельцев сам себе клал печки и грубки (так, не так — домашний ОТК непривередлив, лишь бы дым куда надо шёл да грело бы не соседа — уже и ладно!) — но таких по пальцам перечесть, и они не в счёт.

К Ходыдыму же очередь выстраивалась загодя (и эту очерёдность Десятница блюла свято), заранее соглашаясь на любые условия. И будь на месте Ходыдыма «деловой» по современным меркам человек — озолотился бы! Но он цену держал старую, годами неизменную, по сегодняшним доходам смешную в своём мизере.

С этим Десятница так и не смогла справиться, махнула в отчаянии рукой и только иногда, до боли растравляя душу, считала, сколько можно было иметь, достанься золотые руки Ходыдыма не такому вахлаку и блаженному.

Хозяйки старались отплатиться дополнительно обхождением да уважением — сытными обедами и ужинами, щедрой выпивкой. Мужики-хозяева тайком придерживали сноровистого, азартного в работе Ходыдыма, говорили — да что там говорили! — стонали в показном отчаянии: «Да куда ты гонишь, Ходыдым?! Да чтоб она у тебя ночью развалилась!»

У них дармовщина, собственными же деньгами оплаченная, кончалась с первым дымом из трубы. У Ходыдыма она продолжалась бесконечно, только и разницы, что в другом доме, за другим столом.

Немало перевидал хозяек Ходыдым за свою бродяжью — из дома в дом — жизнь. Но такой, как Анна Филипповна, встречать ещё не приходилось.

В первый раз, пока он прикидывал, считал да планировал — что куда, приготовила она внизу кофе.

Ходыдым в обед перехватил на бегу, всухомятку, и этот кофе был злее любой заправки — быка бы съел, кажется, после чашечки дегтярно-чёрной, густой и горькой бурды.

На прощание, после работы — то же. До бутербродов, в детскую ладонь, будто в насмешку на стол поданных, он и взглядом не притронулся.

Ночевать отправился в мастерскую. Там и топчан на такой вот случай имелся, кожухи да фуфайки старые в избытке — тепло и под головой не кулак. Только щётки одёжной, как шутили мужики, и не хватало для полного удобства.

И всю голодную ночь бредилась Ходыдыму хозяйкина музыка. В деревне все эти симфонии да оперы и понимали, и любили мало — не по Сеньке, видно, шапка. И привычки к ним тоже нет. Ходыдым в этом от других не отличался. Анна же Филипповна целый вечер ставила пластинки одну занудливей другой. Хотел было Ходыдым что-то другое попросить, да вовремя передумал: было б другое, небось этим ни себя, ни его не терзала бы.

На другой день после работы зашёл Ходыдым в колхозную столовку, навернул две алюминиевых миски борща, мосол обработал — при своей пугающей добрых людей худобе Ходыдым поесть любил, — компотом заглянцевал и только после этого двинул к учительше.

На этот раз и кофе пришёлся ко двору — повеселел Ходыдым, как после стопки, в работе разошёлся, даже начал в забывчивости подмурлыкивать хозяйкиной музыке.

В последнее время Ходыдым пел редко и никогда — на людях. Если уж смутное томление заполняло душу от донышка до самого края, того и гляди выплеснется невзначай и в самое неподходящее время, он уходил куда-нибудь или запирался в одиночестве и с тоской вслушивался в собственный голос, уже тронутый нехорошей, нездоровой хрипинкой, вспоминал другой — чистый, как вода родниковая.

Было ведь, что чуть не повернула его судьба совсем по другому пути. Сейчас даже догадаться нельзя, как бы всё у него устроилось… На последнем году службы занял он премиальное место на конкурсе художественной самодеятельности соединения подводных лодок. Послали его на флотский конкурс. Там он и приглянулся настырному капитан-лейтенанту из ансамбля песни и пляски. Еле отвертелся тогда старшина второй статьи Герда: до дембеля полгода, уже чемоданчик уложен, уже хлебные птюхи и компоты наперёд посчитаны, уже дембельская форма отутюжена: не тронь — обрежешься, а капитан-лейтенант как змей-искуситель! Ему перспективу рисует, златые горы обещает. Жалко, нельзя было те горы из Заполярья поближе к дому перенести…

За окном дождь и ветер, а в комнате тепло, уютно. Дрова в камине потрескивают, пламя играет — сколько ни смотри, не насмотришься и не надоест, музыка мурлычет. Мало-помалу разговорился Ходыдым. А его, как прикипевшие сани, только с места тронуть трудно, а потом одно знай — с горки притормаживай.

Странную картину являла в эти вечера «библиотека» Анны Филипповны: в дальнем углу, где по всем древним русским правилам висеть бы иконе да мирно кадить лампадке, Ходыдым соорудил себе верстак и безбожно чадил «термоядерными», самыми дешёвыми и злыми сигаретами. Дым пластался по комнате и медленно втягивался, как в воронку, в весёлое и ненасытное жерло камина. Ходыдым не умел работать быстро: всё-то ему нужно было обмозговать, повертеть в руках, прикинуть на разные лады. А ещё не умел работать молча: не с кем было — сам с собой и советовался, и спорил, и соглашался.

Анна же Филипповна, привыкшая терпеливо коротать одинокие вечера и сама о себе заботиться, чтобы не завыть с тоски, слушала рассудительный мужской голос с тихой, впервые пришедшей к ней умилённостью. Она чутко, почти против воли, ловила новые запахи — сигаретного дыма, мужского тела, чего-то ещё, непривычного, не до конца понятного, но тоже волнующего.

Ей хотелось, чтобы так у неё было всегда — каждый день и каждый вечер. Она больше не хотела быть одна, потому что до конца поняла, как наивны её уловки: эти умные книги, послушная музыка, длинные письма старым подругам, на которые так редко, так не скоро и так необязательно приходят ответы.

В первый вечер Ходыдым показался ей пожилым, почти старым и скучным, как вытертый с годами ковёр. Да она поначалу на него как-то и внимания особого не обратила — пришёл деревенский мужик сделать работу — ну и пусть себе делает. От камина ровной волной шло умиротворяющее тепло, не кончалась знакомая, верная, — всегда выручающая музыка, не наобум, по желанию выбранная книга в руках — что ещё нужно человеку в своём доме? Так она убеждала себя раньше и почти всегда соглашалась с собственными доводами: действительно, что ещё? — Ничего больше не нужно. Ни-че-го…

А вот в эти вечера уговаривать себя не было нужды — у неё на самом деле всё было. Пусть внешне, случайно, временно, но — было. И Ходыдым — Шурик, как незатейливо представился он, — оказался всего-то на несколько лет старше. А когда она подошла к верстаку, подошла в общем-то мимоходом, без дела и почти без цели, и увидела, как жутко и весело играют сатанинские кровавые отблески на хищном лезвии топора, которым Ходыдым в миллиметре от собственных не раз меченных шрамами пальцев рубил, не примеряясь, даже будто совсем не целясь, да при этом мурлыкал себе под нос непростую мелодию, она так и застыла на месте, не в силах оторваться взглядом. И не сразу поняла, что мелодия — странно, будто забытая мелодия — это ею любимый Перселл, но в чудной обработке деревенского печника и плотника. Но точно — Перселл, это его чистая грустная нота, его печальная мелодия, будто росток из земли — из тёмных тяжёлых пластов времени беззащитно проросшая в чужую жизнь.

В этом непостижимом соединении старинной английской музыки и наивного, но чистого дара русского мужика было для Анны Филипповны столько же завораживающего, заставляющего цепенеть душу и взгляд, как и в дьявольской забаве разящего железа с живым человеческим телом.

— Шу-ра… — с запинкой выговорила Анна Филипповна имя работника. — У вас хороший слух и отличный голос, а вы в колхозе плотником работаете. Почему?

Ходыдым пожал плечами. Взял с верстака потухшую сигарету, прикурил.

— Не знаю, — не особо задумываясь, ответил он. — Так вышло, — и вдруг с острым прищуром глянул на Анну Филипповну. — Да ты меня жалеешь, что ли?

Теперь уже она пожала плечами и опустила глаза. Но не ушла.

Через несколько дней Ходыдым зашёл в сельсовет и переписал свой дом на Десятницу. И в тот же день заночевал у Анны Филипповны.