ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Наташа совсем плохо умела кататься, у нее и коньков-то не было, позаимствовала у какой-то подружки. И очень боялась упасть, цеплялась за него, ойкала. У Юрки появилась редкая возможность подколоться к ней. Лихо, вздыбив ледяные фонтанчики, развернулся перед ними, небрежно отодвинул Валька, крепко ухватил Наташу за локоть:

— Давай прокачу! С ветерком!

А Валёк едва не шлепнулся, с трудом удержал равновесие, подрастерялся, не знал, как сейчас повести себя. Решил, что надежней будет обратить все в шутку, изобразил беспечную улыбку. Но Наташа вырвалась, процедила, сморщившись:

— Руки не распускай, козел!

— Кто козел? — пятнами пошел Юрка. — Да ты… На себя погляди, козлина рыжая!

Стало не до улыбок — притворных и не притворных. И делать дальше вид, будто ничего особенного не происходит, было невозможно. При нем оскорбляли Наташу, даму его сердца, загоготал рядом Ленька.

— Ты тут не очень-то разоряйся, — хмуро сказал Юрке.

— А ты чего встреваешь? — раскалялся Юрка. — Вали отсюда, придурок!

Если бы не было рядом Наташи, не услышала бы она этих слов, все, может быть, завершилось иначе. Ну не простил бы он Юрке, перестал бы водиться с ним, по крайне мере, пока Юрка не извинится. Но это — «если бы». Стукнуть Юрку решимости не хватило, пихнул его в грудь:

— Сам ты придурок.

Юрка к этому не был готов, шлепнулся на задницу. Быстро вскочил — и врезал ему по носу. Сильно врезал. Валёк упал, затем почувствовал, как течет по губам горячая кровь. С трудом поднялся на колени, и такое увидел, что все остальное мигом вылетело из головы. Юрка стоял на четвереньках, упираясь ладонями в лед, а на Юрке, не давая ему подняться, сидела Наташа, молотя его кулаками куда попало. Продлилось это недолго, Юрка извернулся, сбросил ее с себя, теперь Наташа оказалась поверженной, а Юрка возвышался над ней, без шапки, взъерошенный, с белыми глазами. Как бы он дальше повел себя, предположить было трудно, девяносто девять из ста, что отлупил бы Наташу, не посмотрел бы что девчонка. Вот уж чего нельзя было допустить, пусть бы Юрка даже убил его. Но вмешался Ленька Закон, подоспела еще пара ребят. Наташа была «дворовой», одного этого достаточно. Юрка понял, что ничего ему здесь не светит, хватило его только на то, чтобы удалиться с достоинством, грязно выматерившись напоследок.

А Наташа, вся зареванная, поковыляла домой, раз за разом оскальзываясь на льду и нелепо взмахивая руками…

* * *

— Если б не ты, и не вспомнил бы, — рассмеялся Воскобойников. — А что, дом построили на том месте, где мы каток заливали? Я ведь как из Киева уехал, не наведывался больше.

— Построили, будь он неладен, — вздохнул Ленька. — На первом этаже, где раньше столовка была, сейчас ресторан, музыка до поздней ночи гремит, пьяные орут. Тоже непонятка: в магазинах шаром покати, народ неизвестно как перебивается, а там гульба напропалую, деньжищи летят. Верно говорят, кому война, а кому мать родна. Мне еще повезло, что один, а у кого семья, дети, всех кормить надо? — Иронично хмыкнул: — Ну, тебя это, уж прости, не очень-то колышет, вы, медицина, свое всегда возьмете. Какое б время ни было, а люди все равно лечатся, помирать никому не хочется. А ты ж еще в главных ходишь, тебе больше всех должно перепасть.

— Это верно, мне больше всех перепадает, — усмехнулся Воскобойников. — Побывал бы ты в моей поликлинике, поглядел бы, до чего она дошла. Врачи сами себе халаты стирают, ручки покупают, писать нечем, стекло выбитое вставить не за что. И по мне разве не видно? Как это ты сказал? Не Копенгаген?

Ленька пошмыгал носом, оправдался, что «не все, конечно, одинаковы», вот, к примеру, на его базе завалящий гаечный ключ проблема, а директор такую дачку себе отгрохал, иной дворец позавидует. Воскобойникову вдруг муторно стало сидеть с ним, пить это гадкое вино, вспомнилось, что завтра с утра должна припереться комиссия из горздравотдела. Будут в бумагах копаться, носы везде совать, задавать идиотские вопросы, на которые, и они это отлично знают, нет и не может быть у него ответа, захотелось поскорей очутиться в постели, прочно заснуть. Ленька снова разлил по стаканам вино, цокнул языком, глянув на оскудевшую бутылку:

— Ничего, Валёк, не пропадём! Что ты! Я горючим дома запасся, не пропадем! А теперь давай за нас с тобой выпьем. Что столько лет не виделись, а дружба наша не пропала. Вот ты сказал, что про ту историю с Юркой не вспомнил бы, если б не я. А я, знаешь, все помню, ничего не забывается, дал же господь память такую, не знаю, куда приткнуть ее для пользы. Сплю я, Валёк, плохо, бессонница у меня, лежу себе один, мысли всякие. В последнее время всё больше о том, что давно было. Годы, видать, такие подошли, в прошлое тянут.

— Завидую тебе, — похвалил Воскобойников. — А вот у меня с памятью проблемы. Номера телефонов не держатся, лица плохо запоминаю, дорогу. Из-за этого, не раз бывало, казусы приключаются.

Ленька прицельно сузил один глаз, горделиво повел плечами:

— А хочешь, наповал сражу тебя? Оно мне надо? — а я, к примеру, помню даже, как ты, Новый год как раз был, объявился вдруг на катке в новеньких коньках с ботинками, откуда только взялись у тебя. Я еще тогда позавидовал, мне бы такие. Что, сразил?

— Сразил, — кивнул Воскобойников.

Но вот уж это забыть он никак не мог. Часто вспоминалось, особенно когда мамы не стало. И тот Новый год, и мамин подарок. Встречали они Новый год вдвоем с мамой, тетя Поля с Мишей уехали в Васильков, городишко под Киевом, на чью-то свадьбу, кажется…

* * *

Они, репейная поросль конца сороковых, свято следовали еще одному закону неписаного мальчишеского кодекса чести, в котором одним из непростительных пороков считалась зависть. Его и мама учила никогда никому не завидовать. Но все-таки гнездился в нем этот грех — потаенный, давний. И зависть эта ни в какое сравнение не шла с той, например, какую испытывал он к Юрке. Завидовал ребятам, не потерявшим отцов. Зайдешь к кому-нибудь из них, а там — папа. Мужчина. Басом разговаривает, курит, подшучивает, мастерит что-нибудь или даже просто спит, накрывшись газетой. Человек из другого, неведомого мира, таинственного и непостижимого. Своего отца он не помнил — тот ушел на войну, когда сыну и трех лет не было. И видеть отца потом мог лишь на нескольких уцелевших фотографиях.

Были будни, были и праздники. А самым радостным, самым долгожданным, конечно же, — Новый год. Как ни бедствовали, как бы нужда ни скручивала, но елочку мама с тетей Полей покупали. И подарки для него и для Миши обязательно утречком ждали их под елкой. Пусть не ахти какие, грошовые, но — подарки. От Деда Мороза. Места для елочки в комнате не было, ставили ее на широком подоконнике, благо в том старом доме и окна, и потолки были высоченные. И нарядом елочка не блистала: украшения почти все самодельные, вместе с мамами изобретали, раскрашивали, клеили. Зато таким, как у них, Дедом Морозом, никто похвастать не мог.

Это был сказочный, ослепительный Дед Мороз. И сегодня затруднился бы сказать, из какого материала его сработали. Ближе всего, из какого-то редкостного стекла, а возможно даже — хрустальный. Маленький шедевр. Расписал его талантливый мастер, и краски сыскал такие же редкостные — с годами нисколько не потускнели.

Небольшой, с котенка величиной, их Дед Мороз выглядел прямо-таки царственно. Полюбоваться на него приходили соседи и знакомые, дети и взрослые, порой вовсе посторонние люди, прослышавшие о нем. Он знал, что не раз маму уговаривали продать его, хорошие деньги предлагали. Один старичок-коллекционер, помнится, едва ли не на колени становился, но мама и слушать не хотела.

И слушать не хотела, потому что был этот Дед Мороз папиным подарком. Подарком маме в их первый совместный, еще и свадебный Новый год. Где папа его приобрел, откуда взял, и поныне загадка — такого ни раньше, ни поздней, он, Воскобойников-младший, ни у кого не встречал. Бежали они от немцев, когда те уже входили в город, последним эшелоном. В панике, налегке, прихватив лишь самое необходимое. Но папиного Деда Мороза мама не оставила. И сберегла, не продала и не выменяла даже в самое горькое военное лихолетье…

А еще была тогда у него мечта. Пламенная, страстная, какая только могла быть у закомплексованного пацана. Он был влюблен в коньки, он грезил о коньках. Стократ обострилось все, когда появился во дворе их собственный каток. Коньки у него были — бездарные, поржавевшие «снегурки». Совершенно не гожие для льда — катался на них, скользя и падая. Со временем приспособился немного, но не более того. И что это вообще за коньки были? — веревки, которыми привязывал он их к валенкам с галошами, вскоре ослабевали. Красными, онемевшими на морозе пальцами он докручивал их палочкой-рычажком до боли в ступнях, но через несколько кругов коньки опять начинали вихляться. Повторял ненавистную процедуру с палочкой, накручивал еще сильней, веревка лопалась. У других ребят-«снегурочников» это как-то ловчей получалось, у него же — сплошное наказание. Он сидел, понурившись, на холодном сугробе, а мимо проносились баловни судьбы, счастливцы на великолепных, намертво вклепанных в подошвы ботинок коньках, залихватски резавших искристый лед…

Тот день, первого января, и стал незабываемым. И день накануне — тридцать первого декабря, отчаянно невезучий. Он ушел на каток, но через час уже вернулся домой. Веревки лопались раз за разом, все время вязал узлы и крутил палочку, пока и запасной веревки не осталось. А мороз, лютовавший в ту зиму, пробирал до последней косточки. Вернулся, бросил «снегурки» под вешалку, рухнул, не раздеваясь, на топчан, заплакал. И выпалил вдруг перепуганной маме — слезу из него вышибить было непросто:

— Ну почему у нас никогда нет денег? Почему у меня нет папы? Вот был бы папа, он бы мне обязательно купил коньки с ботинками! Я бы за них полжизни отдал! Нет, не половину — всю! Только бы один разочек покатался сначала, сколько захочу…

Утром первого новогоднего дня, не проснувшись толком, он поспешил к елочке за подарком Деда Мороза. И восторженно ахнул, утратив дар речи. Под елкой лежали новехонькие, глянцевито черные ботинки, посверкивая остроносыми, божественными, чемпионскими «канадками». Деда Мороза на привычном месте не было, но он это не скоро еще заметил…

— Давай-ка, дружок, спать ложиться, — сказал Леньке. — Завтра у меня тяжелый день, должен быть в хорошей форме.

Ленька приуныл, посетовал, что и не посидели толком, не посудачили, но Воскобойников настоял на своем.

Уже в постели, перед тем как заснуть, подумал, в самом ли деле займется Ленька завтра поиском гостиницы. Вроде бы ему обещали где-то, если не выдумал. Сам он на эту тему с Ленькой не разговаривал, тот ее тоже не затрагивал.

Оля пробудилась и, словно подслушав его мысли, сонно спросила:

— Надеюсь, посиделки эти навсегда закончились?

— Надейся, — ушел от прямого ответа.

В соседней комнате глухо забормотал телевизор. Ленька спать не собирался…