ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Стряслось это морозным декабрьским днем незадолго перед Новым годом. Нагрянули в Киев небывалые холода, улицы занесло сухим вьюжным снегом, нос казать на улицу страшновато было. Усугублялось все тем, что мало у кого имелась надежная зимняя одежка, способная защитить от стужи. Он, помнится, ходил тогда в стареньком «семисезонном» пальто, доставшемся ему в наследство от Миши, которое ненавидел не только за то, что было несуразно велико ему, пальцы из рукавов едва видны, но и за позорный фиолетовый цвет. Мама велела ему купить хлеб, очередь была длиннющая, почти до угла, замерз он, пока достиг желанного магазинного нутра так, что в ледышку превратился. Но тут-то и поджидала его самая большая беда — хлеб закончился, едва оказался он в магазине. Донельзя расстроенный, домой он не шел, а бежал, чтобы хоть немного согреться, у ворот столкнулся с Наташей.

— Ты чего совсем такой? — спросила она. — Прямо синий весь.

— В очереди за хлебом стоял, там такая очередина была, а он, когда всего ничего осталось, взял и кончился, представляешь? — пожаловался ей непослушными губами.

Она как-то по-особому глянула на него, решительно потянула за воротник:

— Пошли, горячим чаем тебя напою, а то совсем окочуришься.

Дома усадила его на тахту, принесла огромные теплые валенки, неизвестно чьи и как здесь очутившиеся, завернула в одеяло. Он послушно давал ей обходиться с собой, как с малым ребенком, тихо таял от ее заботы, от такой немыслимой близости, когда она склонялась к нему, прикасалась. Впору было благодарить так немилостиво поступившую с ним судьбу, и даже то, что вернулся без хлеба, не казалось уже обломом. Наташа поставила чайник на электрическую плитку, села рядом с ним, участливо спросила:

— Ну, полегчало немного?

Ему в самом деле полегчало, но не хотелось в этом признаваться — чтобы она и дальше заботилась о нем, чтобы продлились эти восхитительные минуты.

— П-пока нет еще. — И очень правдоподобно застучал зубами.

Она снова, как при встрече, непонятно посмотрела на него — и случилось невероятное. Приподняла одеяло, юркнула под него, тесно прижалась, обняла:

— Так лучше?

Он не смог ответить. Показалось, что сознания сейчас лишится — все поплыло перед глазами, сделалось мутным, нереальным.

— Ты чего, язык проглотил? — послышался откуда-то издалека ее голос.

Что происходило дальше, осмыслению уже не поддавалось. Отдельно, независимо от него пришли в движение руки, он тоже обнял Наташу, ткнулся в нее губами. Ткнулся с закрытыми глазами, никуда не целясь, но угодил ей прямо в губы и, осознав это, едва не задохнулся. Наташа не шелохнулась, словечка не произнесла, только почувствовал он, как, дрогнув, напряглось ее тело. И не понять было, сколько просидели они так, молча, недвижимо, секунды или часы. Наконец она еле слышно сказала:

— Чайник кипит…

И от звуков ее голоса сразу встрепенулась тишина, все вернулось, обрело прежние контуры и краски. Наташа высвободилась из его ослабевших рук, отбросила одеяло, подошла к подоконнику, на котором стояла плитка, сняла с нее чайник, поставила на лежавший рядом асбестовый кружок и застыла у окна, не поворачиваясь к нему. А он неотрывно смотрел на ее худенькую спину в зеленом, мамой связанном свитере, и только сейчас ощутил, как колотится у него сердце. Сильно, часто, горячо. И не верилось, что совсем еще недавно мог он мерзнуть, рук и ног своих не чувствовать.

— Я пойду? — спросил он, ужасаясь тому, что сказал.

— А чай? — не сразу откликнулась она.

— Может, не надо? — Чего бы только ни отдал, чтобы она задержала его, оставила.

Наташа снова чуть помедлила, затем, все так же спиной к нему, хмуро сказала:

— Ладно, иди.

Уже у выхода, тщетно стараясь застегнуть заупрямившиеся пальтовые пуговицы, выдавил из себя:

— Мне еще приходить?

— Приходи. — Целая вечность прошла, пока сказала она это…

* * *

— Долго он будет там возиться? У меня все уже готово. — Он и не заметил, как в комнату вошла жена. Раскрыл глаза, блекло ей улыбнулся:

— Неисповедимы пути Господни.

Она непонимающе вскинула брови:

— Да что с тобой сегодня, Валя? Ты случайно никакую заразу от него не подхватил?

Тут и подоспел Закон, свежий, сияющий, с гладко зализанными мокрыми волосами. Воскобойников нехорошо подумал, что Ленька наверняка воспользовался их щеткой для волос.

— Спасибо, друзья, — проникновенно сказал Ленька. — Прямо как на свет народился! Я там носочки простирнул, повесил, ничего?

— Ничего, — закашлялся вдруг Воскобойников. — Пора нам, однако, и перекусить.

— Чудненько! У меня, по правде сказать, давно уже кишки романсы поют. — Прихватил со стола бутылку и, снова впереди них, двинулся на кухню.

Ленька — Воскобойников не удивился — безошибочно сел на его привычное место за столом и, дождавшись, когда и хозяева усядутся, ловко откупорил бутылку, разлил вино по бокалам:

— Ну, друзья, давайте за встречу. Это ж сколько лет не виделись, кошмар! Будем здоровы! — Залпом выпил, щедро наполнил свою тарелку, смачно зажевал.

Воскобойников сделал всего пару глотков, раздражение против гостя нарастало. Вот же сквалыга! С такой бормотухой заявился, не удосужился приличное вино взять. Пусть даже с деньгами у него туговато. Оля вообще едва пригубила.

— Да вы, я погляжу, трезвенники, — промычал Ленька с набитым ртом. — Как нерусские! А за встречу — святое дело! Это ж…

— Сколько лет не виделись, — закончил вместо него Воскобойников.

— Мама опять звонила, — подала голос Оля. — Совсем ей плохо, «скорую» вызывала. Ждет нас не дождется.

— А что с мамой? — обеспокоился Ленька.

— Сердце у нее, прихватывает часто.

— Тогда надо идти, нет вопросов, — замотал Ленька головой. — Мама — это святое. Да вы за меня не волнуйтесь, успеем еще и навидаться, и наговориться. Идите себе спокойно, я тут и один пока чудненько отдохну, телевизор посмотрю, может, и покемарю немного, в поезде какой сон.

— И Денис тоже звонил, — почти не размыкая губы, продолжила Оля. — Они к нам с ночевкой собираются. Полы лаком вскрыли, запах невозможный. Вместе с Люсей к нам на пару дней переберутся.

— Я так понимаю, Денис — это сынок ваш, а Люся — внучка?

— Правильно понимаете.

— Чудненько! — обрадовался Ленька. — Хоть познакомлюсь с ними, жалко было бы уехать, не повидавшись. Дети, внуки — это святое. Да вы ешьте, ешьте, чего вы сидите будто в гостях? Фигуры, что ли, после шести блюдете? — И захохотал, довольный шуткой.

— Я, вообще-то, другое блюду, — не отрывая взгляда от своей тарелки, сказала Оля. — Ума не приложу, как размещу их всех троих. Денису придется на полу постелить, на диване им троим не уместиться, Люсенька очень беспокойно спит, разбрасывается. А у меня даже матраса нет, придется одеяло подкладывать, Денису жестко будет. — И со вздохом добавила: — И одеяло-то нужное, потолще, одно-единственное.

— Это хуже, — опустил вилку Ленька. — Малышка, конечно… А что, разве кресло у вас не раздвижное?

— Нет, не раздвижное.

— Ну, беда не велика, — утешил Ленька. — Вы только не волнуйтесь, я, например, и сидя в кресле чудненько переночевать могу, я ко всему привычный, чего только в жизни не перепадало. Как вспомню… Давай, освежу тебе. — Подлил все это время молчавшему Воскобойникову в бокал, вновь наполнил свой, затуманился. — Все-таки за встречу обязательно всем нужно выпить, святое дело. Это ж сколько лет не виделись…

— Кошмар, — поддакнул Воскобойников.

— Ой, — поднялась Оля, — хорошо, что вспомнила! Куда только положила… Валя, ты должен знать. Извините, Леня, мы вас ненадолго покинем.

— Ничего-ничего, пожалуйста, — извинил Ленька, намазывая маслом хлеб.