ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Уроки заканчивались в половине второго. Последние полчаса просидел в скверике, откуда видны были уличные часы. Минутная стрелка двигалась со скоростью одно деление в сто лет. Наконец доползла она до заветной шестерки, но к школе он направился еще минут через двадцать, когда все, не пожелавшие слушать его рассказ, успеют разойтись.

Объявление кто-то снял, но это ничего уже не меняло. Прошел по гулкому пустому коридору и взмокшей ладонью потянул на себя дверную ручку. В классе сидел мальчик. В углу на последней парте. Один. Вовка Горелик с его двора, на два класса младше учился. И сидел как-то странно, словно спрятаться хотел или сбежать в любую секунду изготовился. Он и разглядел-то Вовку не сразу — от этого убийственного зрелища прямо-таки в глазах помутилось. Тонущий, говорят, за соломинку хватается. А человек, когда совсем плохо ему, старается что-нибудь придумать, чтобы хоть чуть полегче стало. Вот и у него спасительная мысль мелькнула: может быть, все подумали, что он заболел, раз в школу не пришел, и поэтому свой рассказ читать не будет? В первые секунды решил, что не станет перед одним мокроносым Горелым распинаться, это ж курам на смех получится. А затем передумал. Во-первых, пусть по крайней мере еще один человек узнает, что он сочинил. А во-вторых, нехорошо получится: все-таки Горелый терпеливо дожидался его, не то что другие. Хмуро спросил;

— Будешь рассказ мой слушать?

Вовка головой мотает и еле слышно шепчет:

— Буду.

— Тогда садись поближе.

Горелый перебрался на первую парту, а он, чтобы лицом к нему, сел за учительский стол и принялся читать. Оказалось, что вслух читать собственное произведение не так, конечно, тяжело, как сочинять его, но тоже не прогулка. Старался не бубнить, чтобы каждое слово понятно было. И на Горелого не глядел, в тетрадь уткнулся. Чувствовал только, что уши постепенно раскаляются, беспокоился, не заметит ли это Вовка. Во рту сухо стало, язык шершавым сделался, точно песком его обсыпали. Под конец голос сипнуть начал, гмыкать приходилось. Закрыл тетрадку и заставил себя поднять на Горелого глаза. Вовка, тоже отчего-то покашляв, спросил:

— В самом деле ты написал?

— А то кто же? — И глупо добавил: — Пушкин, что ли?

— Здорово, — похвалил Горелый. — Мне понравилось. И смешно как. А ты это все придумал или так и было?

— Примерно так и было, — солидно ответил. После Вовкиной похвалы язык уже не мешал и голос окреп. По Вовкиному лицу видел, что рассказ ему действительно понравился, не кривил Горелый душой. — Вообще-то, — протянул, — кое-какие эпизоды я, конечно, придумал, для художественного впечатления. В образе Мурзика, например. — Даже самому понравилось, как это сказал.

— Здорово, — повторил Горелый. — Я бы так никогда не смог.

— Да ну, — счел нужным изобразить смущение, — ничего особенного. Надо только очень захотеть, цель перед собой видеть. Ты попробуй, может, и у тебя получится. Вдруг и у тебя литературный талант, я ведь тоже раньше о себе ничего такого не знал.

— Вдруг не бывает, — вздохнул Вовка. — С таким талантом родиться нужно.

Он ощутил, как ширится в груди мягкое, пушистое тепло. И Горелый этот очень ему понравился. Упрекнул себя, что не обращал раньше на него, тихоню, внимания, как на пустое место смотрел. Хоть и шкет еще Вовка, но очень толковый, с понятием. А еще знал, что положено автору благодарить слушателей, тем более Вовку, единственного, кто пришел по объявлению. Кабы не Вовка — увидел бы перед собой пустой класс, тогда хоть вообще пропадай. В школе никому больше, и Валёк сейчас это окончательно понял, настоящая литература не надобна. И честно, не лукавя, все это Вовке сказал. А Вовка, когда он ему это говорил, краснеть начал. Застеснялся, наверное. Или очень уж приятно было Вовке слушать, как высоко его оценили. Если бы…

Горелый потом во всем признался. Он и объявления-то никакого в глаза не видел. Листок этот, скорей всего, сразу же кто-то с двери содрал, может быть даже, Санька Хава. А у Горелого в классе пацан один есть, бандюга, проходу никому не дает. Чем-то не угодил ему в тот день Горелый, пообещал тот после уроков отдубасить его. Шансов у Вовки не было — куда ему против такого? И решил Вовка спрятаться где-нибудь, переждать, пока опасность минует. Удачно ему пустой класс подвернулся. А Валёк заходит и спрашивает: «Будешь рассказ мой слушать?»…

Когда возвращались с Вовкой домой, прикидывал, надо ли попросить его, чтобы никому во дворе не говорил о рассказе. Все-таки двор — это не класс, во дворе чего угодно ожидать можно. Хотя, с другой стороны, совсем неплохо было бы, если бы и во дворе о его писательстве узнали, больше зауважали. Если повезет, конечно, и какой-нибудь Толян Кидала подначивать не начнет, тут не угадать. Остановился на том, что пусть всё само собой сбудется или не сбудется, как судьба распорядится.

А Вовка Горелый кому-то рассказал, сарафанное радио сработало безотказно. Убедился Валёк в этом, когда тот же Ленька Закон спросил насмешливо:

— Что ты там о котенке своем накалякал?

Отступать было некуда, буркнул:

— Не накалякал, а написал. Тебе-то что?

Ленька куражился:

— Горелый сказал, что юморно ему было. А я, может, тоже люблю посмеяться. Тащи его сюда. Слабо, что ли?

Сидели на бревнах человек пять, и Наташа с ними. Тоже трудно было понять, хорошо это или плохо. Если позориться, то лучше, чтобы Наташа это не видела. Но она же всё и перевесила — незаметно подмигнула ему:

— Давай, Валёк, покажи, что не слабо. — И кулачком союзнически тряхнула: не тушуйся, мол.

Не стушевался он. Сбегал за тетрадкой, с духом собрался, прочитал им. И не как Вовке Горелому, монотонно, а, как любила повторять Светлана Ивановна, с толком, с чувством, с расстановкой. С выражением, одним словом, опыт какой-никакой уже приобрел. А когда Наташа первой захихикала, потом еще кто-то к ней присоединился, уверенности прибавилось. Позволял уже себе эффектные паузы делать, поглядывая на слушателей. И еще убедился он тогда, что нет ничего слаще, если таланты твои признают, нахваливают, еще и прилюдно. Не мама или тетя Поля, с ними всё ясно, — а те, кому потакать ему или притворяться нет никакого резона. По-настоящему счастлив был…

Но — в этом тоже множество раз убеждался — плохое с хорошим всегда рядышком бродят. Хуже того — плохое так и норовит из-за угла пыльным мешком огреть, когда очень уж чему-нибудь радуешься, точно мстит за это. Вернувшись на коне домой, услышал, едва порог переступил, страшенный ор. Приехала Раиса Тарасовна, и сразу, по тому же закону подлости, увидела выбежавшего в коридор Мурзика. Сопротивляться было бесполезно, слишком не равны были силы. Попытался он умилостивить главную банщицу, подлизывался к ней и так, и сяк, чего только не обещал, но тем, похоже, лишь еще больше распалял ее. И мама тут защитить не могла. Судьба Мурзика была решена. Выручил Вовка Горелик, взял котенка, хоть бездомным бедный Мурзик не остался…

* * *

Что позабыл он о том котенке, Валентин Аркадьевич простить себе еще мог — и не такое в жизни бывало. Но что выветрилось из памяти, как писал он рассказ, писателем стать собирался, — просто удивительно, не пустяковина ведь. Неужели так сражен был утратой котенка, побудившего его к сочинительству, что вся тяга писать навсегда пропала? Но тут, чтобы досконально разобраться, хороший психоаналитик нужен, самому не постичь. Спросил Леньку:

— Ты в церкви хоть раз в жизни побывал?

— Ну. В Софийском соборе, к примеру. Родичи из деревни приезжали, показывал им наши киевские достопримечательности. Красотища там, что ты! Одних куполов тринадцать штук насчитал! А мозаики какие и эти, как их, фрески! Нам еще гид хороший попался, рассказывал — заслушаешься! Ты это к чему?

— Подплываем уже, сейчас увидишь здешний храм. С Софийским, конечно, не сравнить, но тоже есть на что поглядеть, знаменитейший.

Катер приткнулся к причальному мостику, пассажиры пестрой вереницей потянулись на берег. Судя по тому, что почти все гурьбой направились в одну сторону, тоже хотели посетить знаменитую казачью церковь. Воскобойников с Ленькой покинули катер едва ли не последними. Не хотелось смешиваться с гомонящей толпой, немного от всех поотстали. Шли по узкому длинному скверу, Ленька вдруг притормозил, восхитился:

— Смотри, раки! Здоровущие какие!

Маленький худой мужичонка, не по сезону облаченный в брезентовый плащ, продавал раков, кучками разложенных на газете. Раки были уже вареные, огненно красные и в самом деле все, как на подбор, рослые, налитые. Ленька нагнулся, втянул носом воздух. Даже на расстоянии ощущался идущий от них крепкий укропный запах — недавно, видать, из кастрюли вынули. Ленька с любопытством разглядывал этих странных, ни на что и ни на кого не похожих существ, их вычурные стебельковые глаза, проволочные усы, корявые клешни, их мученически загнутые хвосты.