ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Был уже поздний вечер, мама спросила, чем он занимается, почему спать не ложится. А он так скромненько глаза опустил и обыденным тоном сказал:

— Да вот, рассказик написал. — И тетрадку ей протянул.

— Я думала, ты уроки делаешь, а ты… — начала мама, но вдруг запнулась, заморгала: — Как это — рассказик? Ты что, в самом деле напи…

Не договорила, раскрыла тетрадку, начала читать. А он за выражением ее лица следил. И так волновался, будто жизненный вопрос для него решался. А когда мама, читая, заулыбалась, прямо камень с души свалился. Мама закрыла тетрадку, раскраснелась, засияла, обняла. Уж и умничка он, и солнышко, и радость ее, дала почитать тете Поле. Тете Поле тоже понравилось, она даже не улыбалась, как мама, а похохатывала. Дошла очередь и до Миши. Тот взял тетрадку с таким видом, словно одолжение делал. Не смеялся, конечно, и не улыбнулся ни разу, но тоже похвалил, изрек, что рад появившейся у братца-футболиста тяги к интеллектуальным занятиям. И напомнил о фамильных писательских склонностях. Но ложку дегтя все-таки не преминул добавить, сказал, что настоящий писатель должен быть хорошим психологом, в суть вещей проникать. Ведь если разобраться, история с Мурзиком была не комическая, а трагическая. Котенок перепугался насмерть, пострадал, маму едва сердечный приступ не хватил, и вообще все могло большим несчастьем обернуться. Поэтому смех должен быть обязательно добрым, незлобивым, не нужно путать юмор с зубоскальством.

Настроение сразу же потускнело, но Миша, глянув на хмурившуюся маму, все же добавил, что все равно молодец Валёк, и надеется он, что братец будет развивать свои творческие способности. Вот только еще немного дегтя — не мешало бы грамматику подтянуть, ошибок многовато.

Ночью долго не мог заснуть, с боку на бок ворочался. Мысли всякие в голову лезли. О том, например, что писателю — уже не сомневался, что станет писателем, — вовсе не обязательно быть шибко грамотным. Даже Пушкин, всем известно, плохо в лицее учился — разве это помешало ему стать великим? А еще думал о том, что с этим рассказом дальше делать. Ужасно хотелось, чтобы как можно больше людей его прочитали. Прежде всего, конечно, в классе — вот уж сюрпризик всем будет. Остановился на том, что даст поначалу тетрадку Юрке Пичугину. Во-первых, был еще тогда Юрка лучшим другом, а во-вторых — у Юрки язык за зубами не держался, в тот же день вся школа узнает, что Валёк Воскобойников стал писателем. Утром подождал его перед школой и красиво так сказал, протянув тетрадку:

— Я тут рассказ написал, мне не безразлично твое мнение.

Думал, Юрка глаза от изумления выпучит, но тот лишь гмыкнул, сунул тетрадку в портфель и затараторил о том, какой вчера обалденный конструктор ему купили, будто ничего интересней быть не может. Валёк обиделся, но виду не подал. Чтобы не думал Пичуга, будто его мнение кому-то в самом деле так уж не безразлично. День терпел, второй — Пичуга о рассказе и не заикнулся. На третий не выдержал. После уроков шли вместе, спросил, как бы между прочим:

— Ну, как тебе мой рассказ?

— Какой рассказ? — удивился Юрка.

— Я ж тебе тетрадку с ним давал! — С каким удовольствием дал бы сейчас Юрке по шее!

— А-а, рассказ! — хлопнул себя по лбу Юрка. — Я и забыл о нем!

— Давай сюда тетрадку. — Постарался, чтобы голос не дрогнул.

Думал, Пичуга смутится, может быть даже, извинится, что все так нехорошо получилось, друг ведь. Не тут-то было. Юрка вытащил тетрадку, сунул ему и начал зудеть о том, как математичка несправедливо пару ему сегодня влепила. А Валёк, придумав, что надо в одно место забежать, свернул в проулок.

Утром следующего дня надумал показать рассказ Саньке Хавкину. Хава, единственный в классе отличник и председатель совета отряда, писал стихи, нараспев читал их на школьных собраниях, был бессменным редактором классной стенгазеты. Тарабарские Санькины вирши Вальку не нравились, да и сам Хава, много о себе мнящий, был не по душе, но все-таки тот какое-никакое отношение к литературе имел. Заодно пусть Хава узнает, что на нем свет клином не сошелся, меньше воображать будет. Тетрадку ему решил отдать после уроков, когда Хава домой пойдет. На всякий случай, чтобы никто из ребят не увидел. Подкараулил, дождался, пока никого рядом не окажется, и слово в слово повторил сказанное раньше Юрке:

— Я тут рассказ написал, почитай, мне не безразлично твое мнение.

Хава несколько секунд подозрительно на него таращился — уж не разыгрывает ли? — затем молча взял тетрадку и удалился. А на другое утро, еще звонок не прозвенел, подошел и так же молча отдал тетрадь. Стеклышками очков блеснул, губы поджал, круто развернулся — и затопал прочь, откинув голову. Можно было подумать, что оскорбили его чем-то.

Тетрадку раскрыл — и обомлел. Хава красными чернилами грамматические ошибки исправил — потом семь штук насчитал, — вывел в конце огромную красную двойку и размашисто, по-учительски, расписался. Еще то взбесило, что рассказ придется заново переписывать — кому теперь в таком виде покажешь? Весь день придумывал, как отомстить обнаглевшему Хаве, потом решил, что не станет мараться, просто никогда даже в сторону его не посмотрит, Санька для него пустое место. А если вдруг заговорит Хава с ним — повернется к нему спиной, будто не видит и не слышит.

Рассказ, деваться было некуда, пришлось переписать в другую тетрадку. Но нет худа без добра, заодно и кое-что изменил, слова более точные подыскал. Сейчас, когда время прошло, выпуклей увидел. Ну, и ошибки, конечно, исправил.

Странное дело, все эти дни не покидало ощущение, будто потерял что-то очень нужное, без чего обойтись не мог. Прямо жизнь стала не мила. Казалось, если не прочитает еще кто-нибудь рассказ, — измается вконец. И пришла в голову отличная мысль. Удивительно, что раньше до нее не додумался. Конечно же, следовало показать рассказ Светлане Ивановне — она ведь русский язык и литературу преподает. И тетрадку ей следовало отдать так же, как Хаве, чтобы никто не заметил. Дождался Светлану Ивановну на последней перемене возле учительской, вынул спрятанную за пазухой тетрадь и скороговоркой выпалил:

— Светлаванна, пчитайте, пжаста! — И убежал.

На следующий день, в пятницу, Светлана Ивановна после своего урока подозвала и сказала, чтобы в конце дня задержался, нужно поговорить. До конца еще два урока оставалось, намучился. Повезло, что не вызывали, а то бы бекал и мекал.

Разговаривали в опустевшем классе. Светлана Ивановна считала, что не туда у него мысли направлены, не о том пишет. Потому что литература должна не просто описывать события, а обязательно быть полезной, учить и воспитывать. Лучше, полезней всего, конечно, писать о жизни класса, о том, чтобы хорошо учиться и примерно вести себя. И вообще ему нужно активней участвовать в общественной жизни, особенно в работе стенной печати, потому что есть у него литературные задатки. Так и сказала: «задатки». И хоть бы словечко о том, понравилось или не понравилось, получилось или не получилось.

Он звука не издал, только головой вверх-вниз качал, чтобы истуканом перед ней не сидеть. И об одном мечтал — чтобы все побыстрей закончилось. Вскоре, к счастью, Светлана Ивановна поглядела на часы, недовольно поморщилась, вернула ему тетрадку и зацокала каблучками к двери. А он со своими литературными задатками остался. Плелся домой, и вспомнилась вдруг ему сказка «Гуси-лебеди». О девочке, которая брата своего искала. Лишь сейчас понял, о чем эта сказка. Не только о том, как унесли мальчика гуси-лебеди. Интересно, догадался ли об этом кто-нибудь, кроме него. Девочка спрашивает у печки, не видала ли та, куда гуси-лебеди братика унесли. А печка отвечает: поешь моих пирожков, тогда скажу. Спрашивает она у речки молочно-кисельной, речка говорить отказывается, пока девочка ее молока с киселем не отведает. Он теперь очень хорошо их понял. Испекла печь пирожки, а никто их не ест. И кисельные берега молочной реки никому не нужны. Как и не нужным никому оказался сочиненный им рассказ.

До того настроение испортилось, до того невтерпеж стало в себе носить, что не выдержал, взял и рассказал маме. Мама очень внимательно слушала, и он по глазам ее видел, что она правильно его понимает. Помолчала, задумчиво глядя на него, а потом сказала, что почти все писатели трудно начинали, доводилось им сталкиваться с непониманием и равнодушием. И если он действительно хочет заниматься писательством, если в самом деле считает это своим призванием, то должен упорно идти к своей цели, ни на что не обращая внимания. И посоветовала вот что. Не может быть, сказала, чтобы во всей школе не нашлось ребят, которые не заинтересовались бы его рассказом. Хотя бы из любопытства: что там сочинил пятиклассник. И он, если хватит у него характера, должен завтра повесить на школьных дверях объявление. Мол, тогда-то и тогда-то такой-то и такой-то будет читать свой юмористический рассказ «Мама и Мурзик». После чтения — обсуждение. Тем более что суббота завтра, можно договориться со Светланой Ивановной, чтобы разрешила собраться после уроков в их же классе, вторая смена не учится. И обязательно кто-нибудь, да и сама Светлана Ивановна, к нему придут. Уверена мама была, что не меньше десятка наберется.

Ему эта мамина идея сначала просто немыслимой показалась. Представил себе, как на него станут пялиться весь день, сколько он всего до конца уроков наслушается, — аж в животе заныло. И снова чуть ли не до полуночи заснуть не мог.

Решающую, наверное, роль сыграли мамины слова «если хватит у тебя характера». И утром, когда умывался, — все-таки решился. Будь, подумал, что будет. Но на все сто процентов характера все-таки не хватило. Написал объявление, не забыл о кнопках, примчался в школу пораньше, никого еще не было, приколол к входной двери листок, но на занятия в этот день не пошел. Тоже оказалось не просто, если домой возвращаться нельзя, заняться толком нечем и никого рядом нет. К тому же от нервотрепки и нетерпения время тянулось бесконечно. И вообще, казалось, все на него, без дела с портфелем слонявшегося, поглядывают, думают, что наверняка лодырь он и прогульщик.