ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Гаврош, придя к ним, до того оробел, что полыхал весь и прятал руки, каждое слово с трудом давалось. А отмолчаться не мог, потому что приставали к нему мама и тетя Поля с расспросами. Но постепенно оттаял, согласился поесть суп, а пирожки уже наворачивал за милую душу. И видно было, как радостно ему ощущать себя как бы членом семьи, сидеть за одним столом, быть кому-то нужным и интересным. Когда спеть его попросили, ломаться не стал, снова порадовался, что нравится всем, как он поет, удовольствие доставляет. Угощали его, подпевали ему, хорошим, сердечным получился вечер. И лишь когда, под конец уже, мама осторожно завела разговор, что надо бы ему покинуть свой подвал, не дело это, в детском доме во всех отношениях будет ему лучше, сразу потускнел он, засобирался.

С того дня Гаврош — с легкой руки Валька все уже звали так его — нередко появлялся и в доме у них, и во дворе, познакомился с дворовыми ребятами. Но вдруг пропадал куда-то на несколько дней, и ни разу, как Валёк ни допытывался, где тот был, не признавался. В тот первый вечер, когда Валёк вышел проводить его, Гаврош с неприкрытой завистью сказал:

— Хорошо вы живете, и квартира у вас такая хорошая.

А Валёк впервые тогда подумал, как всё в этом мире относительно: Гаврошу после его подвала их комната в коммуналке чуть ли не хоромами показалась…

Попрощаться с Гаврошем не удалось. Дня за два до отъезда опять куда-то исчез, так больше и не увиделись. И медальон с Таниной фотографией потом запропастился куда-то, скорей всего, во время одного из переездов. Лет, наверное, двадцать назад, забыл уже по какой причине, вдруг вспомнил о нем, искал, не нашел. Оля тоже не знала, куда он мог подеваться…

* * *

— Слушай, — спросил Леньку, — а ты ведь не куришь. Раньше, помню, коптил вовсю. Давно бросил?

— С полгода уже. На спор. Поначалу места себе не находил, мучился страшно, особенно когда закуривал кто-то рядом, а потом ничего, поотвык, сейчас не тянет даже.

— На что поспорили—то?

— Не поверишь, из-за сучки одной.

И рассказал. Приблудилась к ним как-то дворняга, симпатяга и умница, прижилась, полюбили ее, подкармливали. Со временем родила она пятерых щенков, о них тоже позаботились, закуток соорудили. И что интересно, Жучка, так ее назвали, со всеми добрая и ласковая, невзлюбила начальника автобазы. Агрессии, разумения у нее хватало, не проявляла, но сразу скрывалась при его приближении, могла и поворчать, если цыкал он на нее. От начальника не укрылось это, он тоже симпатий к ней не питал и не раз выражал недовольство, что поразвелось тут всяких блохастых, порядка никакого нет. Но дальше слов не шло, потому, может, что видел, как прикипели к ней все, не хотел из-за ерунды связываться, и без того вся работа валилась. Или просто не до Жучки ему было, забывал, когда на глаза не попадалась. Но увидев копошившихся пятерых новых собачат, возмутился, велел завгару сегодня же щенков утопить, мамашу их сюда на пушечный выстрел не подпускать, а лучше бы утопить вместе с ними, чтобы глаза больше не мозолила. Ленька как раз курил рядышком, слышал это, вмешался. Сказал ему, что не надо тут живодерню устраивать и вообще грех на душу брать. Тот ответил, что пусть тогда забирает сучку с детенышами себе домой, если такой безгрешный и жалостливый. Ленька возразил, что это собака общая, не он один за нее в ответе. К тому же славная она псина, все к ней привыкли, ничего для нее не пожалеют, зачем же людей радости лишать.

— И ты ничего не пожалеешь? — ухмыльнулся начальник.

— Я — как все. — И прикурил, разволновавшись, новую сигарету от догоравшей прежней.

— А вот курить ради сучки этой бросишь? — подначил — знал ведь, что Ленька по две пачки в день высмаливает.

— Надо будет — и брошу, — ушел от прямого ответа Ленька.

С того и пошло. Начальник — сам он некурящий был и дыма табачного не терпел — на спор пошел: жить сучке и щенкам, пока не увидит он Леньку с сигаретой. А увидит — грех, значит, на Леньке будет, чтобы зря языком не трепал.

— Я, Валёк, и сам бросать собирался. Кашель такой, по утрам особенно, душить начал, еле отдыхивался; понял, что завязывать надо. Откладывал всё — то с понедельника, то с первого числа. А тут еще печень прихватывать стала, какой-то гепатит цэ у меня выявили, врач пугал, чтобы не выпивал, а о куреве и думать забыл, иначе не поздоровится. Но я не из-за этого, и не из-за Жучки даже. Смотрел он на меня, как на слабака последнего, ухмылочка такая гнусная. Лучше, подумал, изводиться буду, чем он потом с этой своей ухмылочкой поизгаляется надо мной, крепиться стану до последней возможности. Пока держусь. Хвали, доктор.

А Валентин Аркадьевич о своем подумал. Беда Ленькина, значит, с этого гепатита и началась, нередкий случай.

— Как же не похвалить? Уж здоровья-то оттого, что курить бросил, точно не поубавилось.

И Ленька вдруг мечтательно вздохнул:

— Я, Валёк, хочу еще десяток лет прожить. Вот для этого в самом деле ничего не жалко.

— Почему десяток?

— До нового века. Ужасно интересно, что ты! Представляешь, поздравлять все друг друга будут не с новым годом, а с новым веком! Да что с веком — с тысячелетием! Обалдеть! Неплохо бы, конечно, и потом землю потоптать еще, поглазеть, какая в этом новом веке житуха пойдет. Кажется почему-то, что совсем другая, на нынешнюю не похожая. Очень уж тянет посмотреть, чем эта перестройка горбачевская обернется.

— И чем, по-твоему? — полюбопытствовал Воскобойников.

— Должны бы лучше зажить, иначе зачем бы все это зачинать, людей манить. Эти его ускорения-гласности меня меньше колышут, мне чего надо? Мне, например, надо, чтобы если захотел чего-нибудь купить себе поесть или из вещей — иду в магазин и покупаю. Хоть то, хоть это, чего душа желает, и чтобы без этих клятых очередей, и чтобы заработанных денег на все хватало. А еще куда хочу — туда и еду, что хочу — то и говорю, без вопросов. Я тут в несколько магазинов ваших заглянул — те же пустые полки, что и у нас, задавили народ совсем, после войны не многим хуже было, что ты! Так то ж после войны! А тебе верится, что получше будет?

— Как Денис мой говаривает, мечтать не вредно. Да и кто ж добра не хочет? Вот боюсь только, что наши партийные и комсомольские боссы так перестроятся, что все бандюги всплакнут от зависти.

— А у нас шуткуют, что следующий этап после перестройки — перестрелка.

— У нас тоже. Не приведи Господь.

Неподалеку остановился паренек того шаткого возраста, когда ломаются голос и самомнение, с чахлой растительностью под носом и длинными патлами под нахлобученной козырьком назад бейсболкой, с перстеньком на пальце.

— Глянь, — незаметно кивнул на него Ленька, — будущий хозяин двадцать первого века. Дождешься от него добра, как же. От такого.

— Почему бы нет? — защитил паренька Воскобойников. — Денис мой в его годы такой же был, выпендривался, и ничего, оболтусом не вырос, врач толковый, кандидатская на выходе.

— Нет, ты мне скажи, — заводился Ленька, — ну зачем он кепку задом наперед напялил? Ну вот для чего? Ведь себе же во вред, козырек для того и придумали, чтобы солнце не мешало. А я тебе скажу, для чего. Сигнал он подает, что не такой как все, никто ему не указ и закон ему не писан! Тоже выпендривается, скажешь, опять сына своего тыкать мне будешь? Ты его запомни, Валёк, хорошо запомни! Это он тебя в новом веке по стене размазывать будет, на помойку тебя, старого пердуна негожего, выбросит! Он тебе такую перестройку с гласностью устроит, что света белого не взвидишь!

— Ну уж, — постарался спустить на тормозах. — Не нагнетай. И потише давай, он уже на нас посматривает.

Паренек в самом деле заметил, что привлек их внимание, подошел, неожиданным баском попросил:

— Закурить не найдется, отцы?

— Какие мы тебе отцы? — вскинулся Ленька. — Был бы я твой отец, я б тебя… — И вдруг набычился: — А ну надень кепку как положено! И колечко свое барахляное сдери, не срамись, баба ты или мужик?

Паренек спокойно, даже как-то сочувственно, посмотрел на него:

— Пить надо меньше, папаша. Позеленел уже весь. Извини, что папашей назвал, сорвалось. — И отошел, глубоко сунув руки в карманы.

— Ну, что я тебе говорил? — криво усмехнулся Ленька. — Они еще с нами за всё поквитаются. Каждое словечко нам припомнят, всё, что поперек им было, что ты!

— Поживем — увидим. — Воскобойникову не хотелось продолжать этот разговор.

Ленька тоже замолчал, облокотился о поручень, воткнув подбородок в сплетенные пальцы. Валентин Аркадьевич смотрел на Ленькину худую согнутую спину, в который уже раз пожалел его. И знал, что испортилось у Леньки настроение не только из-за перепалки с юнцом в бейсболке. А тот тоже хорош, обязательно нужно было уязвить пожилого человека тем, что плохо выглядит. Безжалостные они, эти молодые, не пощадят. Ни друг друга, ни кого другого. Один шанс из тысячи, что удастся Леньке встретить новый век. Пожалуй, и этого одного нет. Уйдет он, последний Закон, — и следа не останется. Ванну в квартиру втиснуть — не ему заботиться.