ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Испытывал свое убогое творение, когда стемнело, и подальше от своего двора, чтобы на глаза никому не попадаться. Минут через десять разочарованно сел неподалеку от старого одноэтажного домишки, каких немало еще осталось даже не на окраинах, стал думать, как быть дальше. Пришел к мысли, что лучше, пожалуй, вообще быть «безлошадным», чем стать дворовым посмешищем. Разобрать его, вытащить драгоценные подшипники, а потом найти кого-нибудь, кто поможет смастерить настоящий, правильный самокат, на себя надежды не было. Не приходило только в голову, кто бы мог быть этот доброжелательный умелец. Миша сразу отпадал, даже если согласится посодействовать — руки у Миши не т. е. Игорь Довгань мог бы, вот у кого руки что надо и не откажет, но к бабушке в деревню уехал. На других приятелей, дворовых и школьных, рассчитывать не приходилось — вряд ли кто захочет столько времени на чужой самокат угробить…

— Поменяться со мной не хочешь? — услышал насмешливый голос.

Оглянулся, увидел в сгущавшихся сумерках красный глазок сигареты, потом различил курильщика — плотного круглоголового дядечку. Не понять лишь было, почему он уселся прямо на землю. Или это у него скамеечка такая низкая?

— Чем поменяться?

— А транспортом. У меня почти такой же, только не тарахтит, как твой, на всю улицу.

Пригляделся — и высмотрел, что сидит дядечка на инвалидской тележке и обеих ног у него высоко, под самый живот, нет. Шутка была не самая удачная, но тоже в ответ как-нибудь отшутиться стыдно было. Ничего больше не придумал, как извиниться:

— Это самокат у меня такой. Я больше не буду, сейчас уеду.

— В другом месте тарахтеть? — По тону чувствовалось, что не в тарахтении дело, этому дядечке просто скучно, поговорить не с кем. — Так сделай, чтобы не тарахтело, не срамись.

— Да я пробовал, не получается, — признался. — Что-то не так, наверное, сделал.

— Так переделай.

— Переделывал, толку-то. — Зачем-то добавил: — Я ж первый раз, как сумел.

— Ну, попросил бы кого, чтобы поучили. Некого или гордый такой?

Не было желания откровенничать с чужим человеком, ответил глупо:

— Не знаю.

Приспособился уже к полумраку, сумел получше рассмотреть нечаянного собеседника. Оказался тот совсем еще не старым и вовсе не лысым — постриженным наголо. Лицо простецкое, нос картошкой. Инвалид глубоко, так, что щеки впали, последний раз затянулся, далеко отшвырнул окурок, мечтательно сказал:

— Эх, а я, помнится, такие самокатики варганил, никаких велосипедов не надо! У отца столярка была — день и ночь там пропадал! А ты всё книжки небось читаешь, руки не приспособлены? Отца нет что ли?

Прав был инвалид, умелыми руками он в самом деле похвастать не мог, но вдруг обиделся:

— С чего вы взяли, что не приспособлены? И что отца у меня нет, не при чем тут.

— Тогда ясно.

Что ему стало ясно, не понять было, зато понял, что пора заканчивать этот ненужный разговор. К тому же скоро совсем стемнеет, дома волноваться начнут. Встал, взял за руль самокат:

— Ну, я пошел. До свидания.

— Погодь немного, — задержал его дядечка. — Меняться так меняться. У тебя книжек, наверное, много. А у меня времени теперь много, чтобы читать, только нечего. Ты принеси мне какую-нибудь поинтересней, а я тебе твою тарахтелку в божеский вид приведу. Годится?

— Годится, — порадовался такому счастливому обороту. Знал бы этот безногий дядечка, что перед тем собирался он разломать свой самокат. — А что вы хотите почитать?

— Вот есть такая книга про золотого теленка. Очень, говорят, смешная, мне бы сейчас в самый раз. Есть у тебя такая?

Книга эта у него, верней, опять же у Миши, была. В ней не только «Золотой теленок», но и «Двенадцать стульев под одной обложкой. Загвоздка в том, что Миша часто ее перечитывает, сразу обнаружит пропажу. И какой обмен имеется в виду — насовсем отдать ему за ремонт самоката?

— Ну, есть у меня, но я…

— Нет, я только почитать, — догадался о его сомнениях. — После какую-нибудь другую принесешь, эту отдам. Лады?

— Лады. — Сразу повеселел. — Я прямо завтра утром и принесу. Вы не передумаете?

— Не передумаю. Драндулет свой оставь, зачем взад-вперед таскать.

Он бежал домой и размышлял над тем, как переменчива бывает судьба. То такое подбросит, что не знаешь, куда деваться, а то вдруг словно за руку поведет. Он же мог остановиться где-нибудь в другом месте, не возле дома инвалида на тележке. И тот мог бы выехать покурить в другое время или просто не заговорить с ним — зачем ему какой-то пацан с самокатом? Случайно это или не случайно? И от чего зависит? Или от кого? Кто-то рулит сверху этими совпадениями и несовпадениями? Кто-то один? Но на земле больше трех миллиардов людей, не может ведь он заниматься каждым в отдельности, самокатом, например. А если может — значит, ничего без него не происходит? Что этот новый его знакомый без ног остался, тоже его работа? И война, и все смерти и беды — тоже он? Почему одним сохранил отцов, а другим нет, от чего это зависело?.. Почему-то никогда прежде ничего подобного не приходило ему в голову…

Утром незаметно спрятал книгу под рубашкой и поспешил к знакомому домику. Настроен был не так радужно, как накануне вечером. Было от чего занервничать. Инвалид мог оказаться вовсе не таким добродушным, как подумалось вначале. Книжку возьмет, а самокат не отдаст, попробуй потом отобрать. Или замарает ее так, что всякий вид потеряет, как перед Мишей оправдаться? Затаилась еще одна тревога, мало вероятная, но тем не менее, — вдруг «хороший» дядечка придумал этот якобы бы обмен всего лишь для того, чтобы заполучить подшипники, для его тележки пригодятся? Уже начал жалеть, что связался неизвестно с кем, попался в нехитро расставленные сети.

Но все сомнения вмиг улетучились, когда приблизился к домику. Самокат свой увидел издалека — стоял, прислоненный к стенке. Верней, догадался, что «свой», — ничего общего не имел с тем позорищем, который оставил здесь вчера. На таком не только кататься — смотреть на него одно удовольствие. Ладненький, гладенький, даже можно сказать, изящный, поблескивал свежим лаком — в комнате можно просто для красоты держать, как мебель. Безногий дядечка восседал рядом на тележке, наверняка поджидал его. Теперь Валёк мог хорошо разглядеть его. Раньше не заметил, что левая щека пересечена длинным шрамом, а левый глаз — неживой, стеклянный.

— Это… мне? — спросил недоверчиво.

— Не мне же, — ухмыльнулся инвалид. — Я, дружочек, свое отбегал.

— Когда же вы успели? — все еще с трудом приходил в себя. — Ночью, что ли, не спали?

— А у меня, — улыбка получилась хуже, — всё одно нет ночью сна, радуюсь, когда дело какое находится. Да и в удовольствие было такую занятную штуковину мастерить, давно не приходилось. Что, нравится?

— Спрашиваете!

— А ты на ходу его попробуй, я, сам понимаешь, для этого не гожусь. Должно быть нормально.

— Держите! — Торопливо вынул из-за пазухи книгу, отдал, ухватился за точеный, будто на станке заводском сработанный, руль.

Лихо прокатился в одну сторону, затем в другую. Доводилось ему ездить на разных самокатах, ребята давали, но ни одному из них не тягаться было с этим чудом. Легкий на ходу, послушный, и катит так мягко, словно под ним колесики на резине. Мелькнула даже крамольная мысль, что пусть дядечка и присвоит книгу, за такой самокат ничего не жалко.

— Нормально? — спросил инвалид, когда вернулся к нему.

— Класс! — помотал восхищенно головой.

— А за книжку не беспокойся, я с ней аккуратно. Завтра можешь забрать ее, за ночь прикончу. Еще что-нибудь принесешь? Только поинтересней, повеселей, чтобы не заскучать. Фантастику или приключения, в самый раз будет. Тебя как звать, не спросил?

— Валя. Вообще-то, все Вальком зовут.

— А меня дядя Сережа. Так принесешь?

— Принесу, конечно! Спасибо вам, дядя Сережа. Вы даже не представляете… ну совсем не представляете… — От избытка чувств не мог слова нужные подобрать.

— Представляю, всё я представляю, — уже без улыбки сказал. — Я теперь Валёк, всё хорошо представляю.

С дядей Сережей он сдружился. Перетаскал ему все, какие были у него, книги, потом делился библиотечными. Вот только о войне и как ранили его, рассказывать дядя Сережа не любил, сколько ни приставал к нему с расспросами. Выведал лишь, что был тот артиллеристом, а увечье свое получил даже не на войне с немцами, а уже после, с японцами. Когда очень уж допекал дядю Сережу, тот недовольно морщился:

— Зачем тебе эта война? Ничего в ней хорошего нет, не верь ты тому, что в книжках про нее пишут. Это работа такая, тяжелая да страшная, не знать бы ее никогда ни тебе, ни вообще кому. Хуже ничего не бывает…

Самокат, получившийся на загляденье, произвел во дворе фурор. На вопрос, где достал такой, небрежно отвечал, что повкалывали вдвоем с одним мужиком. И тешился тем, что теперь у него уже покататься просят, нахваливают.