ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Лет пятнадцать назад Воскобойников случайно встретился с ним в поезде, узнали друг друга, хоть и разительно Бобка изменился. От былой артистической шевелюры следа не осталось, крепко полысел и вообще не похож был на человека успешного. Посидели в вагоне-ресторане, узнал Воскобойников, что работает Бобка на заводе инженером по технике безопасности, чудный голос его после мутации бесследно пропал, с пением давно покончено. Воскобойников искренне ему посочувствовал — действительно жаль было лишиться такого дара — и с грустью отметил, как много Бобка пьет и быстро хмелеет…

Была с этим Бобкой Свирским связана одна некрасивая история. В классе начали пропадать вещи. То пенал у кого-то исчезнет, то книжка, то деньги, то еще что-нибудь. Класс забурлил. Всяко бывало, но красть у своих, «крысятничать» — хуже ничего нельзя было придумать. Как ни бедно жили, как ни нуждались порой в самом необходимом, но до такого никто не скатывался. Хватало в классе далеко не ангелов безгрешных, кое-кто и в милиции стоял на учете, но чтобы у своих…

Грандиозный шум поднялся, когда у Юрки Пичугина пропали часы, чуть ли не единственные тогда в классе. Юрка покоя не знал, теребить его начинали едва урок переваливал за половину, выпытывали, сколько минут осталось до звонка. Впрочем, Юрке это не очень-то досаждало, лишь прибавляло значимости и куражу. Носил он их на кожаном ремешке, и однажды, когда устроили на перемене кучу-малу, ремешок этот порвался. Повезло еще, что никто на часы в кутерьме ногой не наступил. Юрка, чтобы не потерялись они, сунул часы во внутренний кармашек портфеля. Перемена была перед последним уроком, под конец его кто-то спросил у Юрки, скоро ли звонок. Юрка полез в портфель — и лицо его окаменело. В кармашке часов не оказалось.

После уроков никто не расходился. Дознание вел сам Юрка. Его предложение никого не выпускать из класса, пока все не будут обысканы, сочли справедливым. Завздыхал только Бобка, спешивший на генеральную репетицию, но поддержки не нашел, согласились только начать с него, потом отпустить. Впрочем, Валёк догадывался, кто бы мог позариться на Юркины часы. И подозревал он, что и многие другие того же мнения. Недавно в классе у них появился новичок, откуда-то из Казахстана. Странноватый пацан, держащийся особняком, усевшийся один на задней парте. Внешне он тоже не привлекал: глаза под нависшими бровями глубоко спрятаны, зыркает оттуда так, словно ждет, что от кого-то защищаться придется. И было что-то в нем такое, отчего никто, даже Юрка, не затрагивал его. То ли из-за этого взгляда, то ли из-за «приблатненной» кепочки-восьмиклинки, той же сутулости и шаркающей походки. Кто он и что он, никто не знал да и не пытался узнать: не хочет общаться — и не надо. И выглядел он постарше других, и по всему чувствовалось, что прошлое у него не безоблачное. Он тоже не возражал против обыскивания, во всяком случае, не ушел, остался вместе со всеми. Молча стоял рядом с Бобкой, сунув руки в карманы.

Юрка сказал, как намеревается он всех по очереди обыскивать — ничего не упуская, портфели, всю одежду, даже обувку. Пусть никто не обижается — часы маленькие, их можно где угодно спрятать. Кто-то сказал, что вор не обязательно станет хранить часы при себе, затырит где-нибудь, а потом, когда в классе никого не будет, заберет. С этим тоже все согласились и решили, что никто не уйдет, пока не обыщут последнего, а уж затем, если часы не найдутся, обшарить в классе каждый закуток. Опять же только для Бобки сделать исключение, пусть, если он не вор, сваливает на свою генеральную репетицию.

— «Если он не вор»! — возмущенно передразнил Бобка. — Тоже мне! Нате, ищите! — И вывернул карманы куртки.

Юркины часы выпали из кармана, отчетливо звякнув о деревянный пол. Они тогда еще не проходили гоголевского «Ревизора» с его немой сценой, но получилось один к одному. Первым очнулся Бобка. На него страшно было смотреть. Помертвело лицо, запрыгали губы.

— Это не я! — захрипел он, вмиг утратив свою звонкость голоса. — Клянусь, не я! Я не знаю, как они у меня… Ну не брал я эти часы, да вы что?!

Все были действительно «что». Меньше всего подозрение в воровстве могло пасть на Бобку. Его и не отпустили сразу лишь потому, что ни для кого нельзя было делать исключения, и Бобка тоже это понимал. За пять почти лет все друг другу цену узнали. А уж Бобке, сыну известного писателя и работавшей в райкоме партии мамы, тем паче. И не только потому, что жил Бобка в достатке, ни в чем не нуждаясь, к тому же часы у него тоже были, только редко надевал он их в школу — мама, кажется, запрещала. Немало, конечно, было примеров, когда как раз дети образцовых родителей тем еще отребьем становились, — но только не Бобка. Ну не мог, не мог Бобка пойти на такое. Как если бы день вдруг сменился ночью. И сам перед всеми карманы вывернул, не побоялся. Но это все цветочки, а ягодки были в том, что выпали они все-таки из его кармана, тут уж крыть нечем.

— Как же они тогда тебе в карман попали? — угрюмо спросил Юрка. — С неба, что ли, свалились?

— Не знаю, — беспомощно развел руками Бобка. — Но я их не брал, да вы что?! — Глаза его заслезились.

Все молчали, переглядывались.

— Ты не знаешь, а кто ж тогда знает? — все больше хмурился Юрка.

— Я знаю, — сказал вдруг Игорь Довгань, предпочитавший обычно отмалчиваться. Развернулся — и дал новенькому по уху. У Довганя рука тяжелая, тот едва на ногах устоял. И ухо заалело сразу, будто кипятком ошпарили. Было это настолько неожиданно и непонятно, что все обомлели. Но хорошо понимали, что тем всё не закончилось, только начинается. Не засомневались, что Казах, как прозвали новенького, в долгу не останется. Не тот он, по всему было видать, тип. К тому же хиляком он уж никак не выглядел, запросто мог бы потягаться с Довганем. Новенький шумно засопел, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, потрогал ухо, затем повернулся и, еще заметней сутулясь и шаркая, быстро вышел из класса.

— Ты видел, как он подкинул Бобке часы в карман? — первым прозрел Юрка.

— Тут и видеть не надо было, — ответил Довгань. — Зря он, что ли, к Бобке тулился, повадка известная…

На следующий день Казах в классе не появился. Портфель его, точней, не портфель, а маленький фибровый чемоданчик, так и остался в парте до утра. Через день Казах тоже не пришел. Их классная дама, Светлана Ивановна, поручила Жеке Белецкому, старосте класса, отнести чемодан и узнать, почему новенький не ходит в школу. Жека, ее любимчик, зубрила и подлиза, побоялся встречаться с Казахом наедине, попросил Довганя, чтобы сопровождал его. Игоря тоже, заметно было, не очень-то прельщала такая перспектива, поэтому решили послать к Казаху целую делегацию, добавили Юрку Пичугина и его, Воскобойникова. Каково же было их удивление, когда оказалось, что по указанному адресу Казах не проживает и вообще никто из соседей ничего ни о нем, ни о его семье понятия не имеет. Кто он такой, откуда взялся и куда делся, так и осталось загадкой. Наверное, что-то узнали об этом директор школы или Светлана Ивановна, но до класса никакая информация не дошла. Как и то, куда делся фибровый чемоданчик. Жека пустил слух, будто лежали в нем не только книжки с тетрадками, но и стальной кастет, однако достоверных сведений об этом не было…

Простодушно таращил голубые глазёнки пастушок на картине, Воскобойников смотрел на него, задумчиво почесывал нос. Неожиданно вспомнил, как нелепо, глупо умер Жека Белецкий. Жеку не любили, знали, что ябедничает он Светлане Ивановне, но когда его не стало, позабыли обо всем плохом, провожали на кладбище всем классом, хлюпали носами. Это была первая смерть, близкая, совсем рядом, с которой столкнулись они после войны.

У Жеки разболелся зуб, прямо на уроке Светланы Ивановны. Он мучительно постанывал, держась рукой за щеку. Светлана Ивановна посочувствовала ему, послала к врачу, не дожидаясь перемены. Зуб Жеке в поликлинике вырвали, боль прошла, на следующий день он с гордостью показывал всем желающим образовавшуюся дырку, хвастал, как мужественно держался в зубоврачебном кресле. К вечеру у него поднялась температура, ночью «Скорая» увезла его в больницу, через два дня он умер. Металось по классу по-змеиному шипящее слово «сепсис». Все были потрясены. Умереть из-за какого-то зуба — в голове не укладывалось…

Воскобойников по-прежнему стоял перед картиной, не замечая уже на ней ни пастушка с дудочкой, ни всего остального. Думал о том, сколько он, полтинник всего прожив, потерял своих ровесников. Из ребят того, киевского, класса, прознал он только о судьбе Юрки Пичугина. И тоже случайно — от встреченного в поезде Бобки. Юрка погиб на Кубе, ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. За что — не сообщалось, но догадаться было несложно. Не стало уже и нескольких институтских друзей, и врачей, с которыми вместе работал. Одни умирали скоропостижно, трагично, другие медленно, пожираемые беспощадным недугом. Этой зимой повесился Кулик, дерматолог его поликлиники, тихий улыбчивый выпивоха, в жизни которого, насколько всем было известно, никаких особых проблем не было. И вообще не припомнит он года, когда довелось бы ему хотя бы раз не провожать кого-нибудь на кладбище. А еще подумалось, что это благодаря Ленькиному внезапному появлению ожили вдруг одно за другим события далеких лет. Раньше не вспоминались и не снились. Может быть, потому, что переезжал, так судьба складывалась, из города в город, отсекая тем от себя знакомых и друзей, упоение встреч с которыми — ностальгические посиделки с непременным запевом «а помнишь?» Письма писать он не любил, кое с кем изредка, по праздникам в основном, созванивался, да о многом ли скажешь по телефону…

Сел за стол и до самого появления Лиды, приходившей на полчаса раньше, кое-как прибиравшей в его кабинете и получавшей за это полставки санитарки, читал неведомо как попавший в ящик детектив.