ТРИ ДНЯ ЗАКОНА

Проснулся Воскобойников непривычно рано, нежное утреннее солнце не обрело еще дневной силы и прыти. Оля, встававшая обычно на час раньше него — много времени уходило на косметические ухищрения, — спала еще. Осторожно, чтобы не разбудить ее, выбрался из постели, постарался так же тихонько, оберегая теперь Ленькин сон, приоткрыть дверь. Ленькин диван пустовал. Заглянул на кухню — и увидел его, сидящего за столом. Перед Ленькой стояла ополовиненная уже бутылка кефира и лежал анатомический атлас, раскрытый на странице, изображающей строение сердца. Валентин Аркадьевич с трудом удержался, чтобы не выказать своего недовольства. Что полез Ленька в книжный шкаф, копался в нем, возмутило так же, как и эта бесцеремонно забранная из холодильника бутылка. И хоть бы стакан взял, не пил из горлышка, даже если вознамерился опустошить ее самолично. Суховато с ним поздоровался, Ленька с радостным изумлением вскинул брови:

— Здоровэньки булы! Ты чего в такую рань поднялся?

— А ты чего? — вопросом на вопрос ответил.

— Так ведь жаловался уже тебе, что со сном у меня нелады. А на новом, непривычном месте вообще завал. Кефира хочешь? Я люблю с утреца. Знаешь, кстати, отчего кефир так называется? Не знаешь, а еще главный врач! Кэф по турецки означает здоровье.

— Атлас мой тоже взял, потому что здоровьем интересуешься?

— Не, тут другое, — замотал головой. — Я человеческим сердцем интересуюсь. Это ж надо, механизм какой, сравнить не с чем! Что ты! Ведь отдыха-покоя не знает ни днем, ни ночью, пашет себе и пашет, да столько лет без перебою, научная фантастика! Я тут разобрался помаленьку: красные ниточки — это из артерий кровь, а синие — из вен. Такая из них мешанина, как вы только в ней понимаете? И желудочки эти, и клапаны, диву даешься!

— Кабы у всех оно без перебоев работало, нам, врачам, не так доставалось бы, — не стал комментировать Воскобойников. — Ладно, пойду в порядок себя приведу. — И скрылся в ванной.

Пока душ принимал, пока брился, прошло не меньше получаса. А выйдя, застал в кухне Олю. Она сидела напротив Леньки, подперев голову кулаками, и отрешенно смотрела на него. Ленька же увлеченно посвящал ее в таинства сердечной деятельности. Кефирная бутылка опустела.

— Ты чего так долго? — страдальчески сморщилась Оля при его появлении. И почти бегом удалилась из кухни, успев незаметно показать ему кулак.

Смалодушничал Воскобойников. Сбежал. Сбежал, не дождавшись Олиного возвращения, оставил ее один на один с Ленькой. Сказал Леньке, что должна сегодня прийти к нему серьезная комиссия, нужно подготовить документы. Страшился грядущего завтрака втроем, неизбежного выяснения с женой дальнейшей Ленькиной судьбы. А еще — непредсказуемого Олиного поведения, пусть уж без него все случится. Присвоенная Ленькой бутылка кефира оказалась единственной, чай Воскобойников кипятить не стал, выпил, не присаживаясь, минералки с куском батона, поспешно оделся и, уходя, крикнул жене через дверь в ванную комнату, почему так торопится. Закон счел своей дружеской обязанностью проводить его до выхода, со смешком сказал на прощанье:

— А ты все такой же, Валёк, раз — и пропал, ищи-свищи потом. Помнишь, как милиция захомутала тебя с велосипедом? Мамаша твоя весь двор тогда на ноги подняла, бегали все, высунув языки, искали тебя! Ты сегодня не задержишься?

— Не знаю, как получится.

В служебном своем «Москвиче» он ни на работу, ни с работы давно уже не ездил. Случалось не однажды, что и по делам среди дня добирался своим ходом. Из былого его поликлинического «автопарка», состоявшего из двух «Москвичей» и двух «Рафиков», на ходу остались только этот его «персональный» и один «Рафик», на ладан дышащий, без конца чинившийся. Не было денег на бензин, не на что купить запчасти. Да если бы и лучше все обстояло — в такую рань, шесть едва сравнялось, не приехал бы за ним водитель, тем более что не был предупрежден. В трамвае завспоминал он ту историю с велосипедом. И снова поразился, как не выветрились из Ленькиной памяти события, о которых и сам-то он думать забыл. Впору предположить, что Ленька, собираясь в Ростов, специально выуживал из памяти происшествия, связанные с бывшим соседом. Чего, вообще-то, быть не могло — ведь узнал тот, что Валёк в Ростове, от кого-то в поезде…

* * *

Было это весной, задолго до той драки на катке, надолго рассорившей его с Юркой. Юрка дал ему велосипед покататься, и он поехал на площадь недалеко от своей улицы. У себя во дворе можно было только пофорсить, а получить настоящее удовольствие — лишь там, на просторе, хоть и площадь была не очень-то велика. Примыкали к ней несколько киосков, а за ними трамвайная остановка. Огорчало лишь то, что нельзя как следует разогнаться, слишком людно. А в тот раз ехал он совсем медленно, объезжал бабушку с коляской. И ту женщину с объемистыми сумками в руках увидел вовремя, притормозил. Она не шла — бежала к приближавшемуся к остановке трамваю.

Нелепо все получилось: он, чтобы разминуться, свернул влево, и она шагнула влево. Он повернул руль направо — и она подалась туда же. Он и въехал в нее. Совсем чуть-чуть, едва коснулся. Женщина — Воскобойников сейчас умудрился даже вспомнить ее щекастое, с сильно подведенными глазами лицо — с досадой поглядела на недостижимый уже для нее трамвай, опустила одну сумку, схватилась освободившейся рукой за руль. И заголосила, что поразвелось всякого хулиганья, дай им волю, всех передавили бы, думают, управы на них нет. Он принялся лепетать что-то в свое оправдание, но она и слушать ничего не желала. Вдруг лицо ее просветлело, крикнула:

— Жора! Иди сюда!

Проследил за ее взглядом — и увидел милиционера, оказавшегося неподалеку.

— Отведи этого мерзавца в отделение, чтобы неповадно было людей давить! — велела женщина милиционеру. — И учти, я потом проверю!

Милиционер почему-то козырнул ей, тоже взялся за руль:

— Слезай, давай за мной. — И пошел, ведя Юркин велосипед.

Он, холодея от страха, затрусил следом, пытался убедить, что никого он не давил, даже не дотронулся до нее, просил отпустить, но Жора словно не слышал, молча вышагивал дальше. И лишь когда отдалились они от женщины, пробурчал:

— А ты тоже хорош. Нашел, на кого наезжать. Это ж моего начальника жена, балбес ты.

Он не понял, почему балбес, но не это заставило обреченно забиться сердце. Чуяло оно, что добром это не кончится, теперь уже всплакнул, но Жора ни звука больше не произнес. Можно было, конечно, удрать, никто его не держал, но не бросать же Юркин велосипед.

В милицейском отделении очутился впервые в жизни, порог переступил на ослабевших ногах. Жора сказал что-то дежурному у входа, поставил к стенке велосипед, а его, взяв за плечо, повел по длинному, как-то нехорошо, тревожно пахнущему коридору. Усадил на скамейку напротив перегородки, за которой находился еще один милиционер, усатый, шепнул тому что-то на ухо, а ему сказал:

— Сиди здесь. И чтоб ни шагу отсюда, понял? Только попробуй мне! Балбес!

Сжавшись в зябкий комок, размышлял он, чем все это для него обернется. Сообщат в школу? Исключат из пионеров? Заставят маму заплатить штраф, может быть даже, такой, что подумать страшно? Все варианты были жуткими, следовало что-то предпринимать, дабы избежать наказания, но ни одна путная мысль не приходила. Зареветь во весь голос в надежде разжалобить? Опять доказывать, что вовсе он не давил ту тетку, выдумала она? И кому доказывать? — этому усатому? В ответе ведь тот, кто привел его сюда, это Жоре жена милицейского начальника пригрозила, что потом проверит. А тот ушел и неизвестно когда вернется. Или — возможность эта еще больше пугала — решать его судьбу станет сам начальник отделения? Жена ему такого наплетет — чуть ли не убил он ее. Тетка, сразу видать, паскудная. И хуже всего, нет никого, кто подтвердил бы его правоту, почему должны верить ему, а не ей? О том, как всполошится Юрка, что пропал он надолго вместе с велосипедом, и думать боялся.

Оттого, что время уходит, а он сидит здесь без толку, с каждой минутой сильней отчаивался. Сделал первую попытку — начал рассказывать усатому, как все было на самом деле, но тот, погрозив ему пальцем, велел рот держать на замке, а то доиграется. От вида этого страшного пальца, от этого «доиграешься» вообще жить расхотелось. И укрепился в мысли, что изменить что-то сможет либо сам Жора, либо, худший вариант, теткин муж. Нужно было набраться терпения, ничего другого просто не оставалось.

Если бы не эта беда с ним, торчать здесь было бы даже интересно. Когда еще удалось бы посмотреть и послушать, что происходит в милиции. Приводили и уводили всяких людей — и оборванных бродяг, и прилично одетых, пьяных и трезвых, женщин и мужчин, молодых и старых, побывал здесь десятиклассник из его школы. И вели себя по-разному: кто орал, буянил, кто доказывал что-то, возмущался, кто понуро молчал, свесив голову. Случилась и вообще ужасная история: один бородатый очкарик, совсем не хулиганистого вида и не похожий на пьяного, обозвал милиционера держимордой и стал вырывать руку из милицейского кулака. Тот, немолодой уже, толстый, со всего маху ударил его в лицо. Очкарик упал, а толстяк так же сильно пнул его несколько раз ботинком, два раз по голове. Подбежал еще один милиционер, и они вдвоем поволокли куда-то обмякшее тело. Наблюдали все это несколько человек, но никто не вмешался, кое-кто даже отвернулся, будто никак их это не касалось.