В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Кажется, что затесалась Вера Матвеевна сейчас в мой сюжет ни к селу ни к городу. Между тем она и ее мать, Ольга Константиновна, свою роль в нашей с бабушкой жизни сыграли. А Ольга Константиновна даже претендовала на центральное место в первом варианте этого рассказа. Я ведь его задумала вскоре после переезда в Новосибирск…

Когда пришла с документами в руках по адресу и постучалась в дощатую дверь с двумя номерами квартир — «4−5», то дребезжащий голос долго допытывался, кто и зачем. Потом заскрипела щеколда; провисшая дверь, царапаясь об пол, нехотя растворилась, и из сумрака сеней проступила странная, фантастическая фигурка, сухонькая, маленькая, полусогнутая, с облепившими костлявый череп стрижеными желто-седыми волосами и большими, бесцветными, слезящимися глазами. Шелестящими, увядшими губами она объяснила мне, где моя квартира, провела через общие наши сени и успела пожаловаться, что сидит без капли воды — дочка с работы не явилась, а уже время давно прошло.

Я, хоть и обнаружила в сенях более чем наполовину налитое ведро, перелила воду в подставленные кастрюлю и чайник, подхватила опустевшую цибарку да еще вторую и рысцой слетала на колонку. Я и потом, до и после приезда бабушки, носила соседям воду, если удавалось опередить Веру Матвеевну, покупала по случаю продукты, мыла вне очереди пол в сенях.

Это требовало такого минимума усилий и времени от здоровой молодой девахи, что не заслуживало бы упоминаний. Но дело в том, что, впервые наблюдая так близко неподъемный быт одиноких пожилых женщин, я задумалась о старости не как о возрасте, а как особом состоянии души и тела. Я невольно сравнивала Ольгу Константиновну со своей бабушкой. Крохотная старушка всегда была всем недовольна: дочерью, которая якобы плохо о ней заботилась; сыном, жившим в Томске, который «неправильно женился», плохо воспитал детей, редко писал ей письма; погодой, которая была то чересчур жаркой, то чересчур ветреной; картошкой — чересчур мелкой; прежней соседкой, которая никогда не обметала крыльцо от снега (как минимум прошлогоднего, ведь стоял конец июля). Я думаю, что она была недовольна и мною, но говорила об этом не в глаза, а дочери — я слышала порой возмущенные крики Веры Матвеевны: «Мама, прекрати выдумывать и склочничать»; дочь вылетала с покрасневшим лицом и говорила мне: «Инна, я вас умоляю, не обращайте на маму внимания… Что она вам тут наплела?..» — «Все нормально, Вера Матвеевна, никаких конфликтов», — успокаивала ее я. Ведь глупо же было рассказывать о том, как подозрительно рассматривает Ольга Константиновна два куска мяса, купленные мной в магазине: «Любой, говорите? А тут косточка не больше? Нет, постойте, я тот возьму, там жира меньше. А здесь точно на четырнадцать семьдесят?» Или как она бурчит в сенях: «Кто-то опять брал веник, я же вижу, он стоял за ящиком, а теперь — за дверью».

Бабушка любила щегольнуть мне в пику своей организованностью: «Я еще одну ногу с кровати спустила, а у меня уже в голове план на день — что за чем». — «Какой план?» — про себя усмехалась я. Вытереть пыль, подмести полы и сварить обед можно без всякого плана. Но, наблюдая, как Ольга Константиновна бессмысленно кочует из комнаты в комнату, из кухни в сени, что-то перекладывает и переставляет и в конце концов встречает вечером уставшую дочь холодным чайником, я вполне оценила бабушку, у которой стряпня и уборка заканчивались за час-полтора до возвращения домашних, и она уже восседала на своей кровати с книжкой в руках. Кстати, теперь в мои «преклонные лета» я тоже составляю с утра план на домашние дела, и порой, не надеясь на слабую головушку, — на бумаге.

Сравнивала я и Веру Матвеевну с моей матерью: обе самоотверженные труженицы, обе отдавшие себя на заклание домашним. Но как осложняли и без того нелегкую материнскую жизнь ее обидчивость, дефицит чувства юмора! И как скрашивало беспросветное существование Веры Матвеевны сочетание в характере стоицизма и иронического взгляда на вещи. Глупому областному начальству, вздорной матери, нескончаемому грузу обязанностей она противопоставляла меткую шутку, усмешку, а то и просто веселый взмах маленькой, обветренной, с обломанными ногтями руки.

В тот июль (или август?) мне вдруг захотелось написать психологический этюд о старости, о том, как влияет прожитая жизнь на человека, о количестве и качестве собираемого в преклонные годы урожая чувств, поговорить, есть ли прямая зависимость между тем, что посеял и что пожал, или между тем, кто посеял и кто пожал (потому что Вера Матвеевна была преданной дочерью эгоистичной матери, а ее собственный сын относился к ней насмешливо и потребительски).

Чтобы не запутываться в сложных коллизиях, я решила разобрать по контрасту характеры бабушки и Ольги Константиновны. Но эта пара была слишком прямолинейно назидательна, слишком черно-бела; бабушкина моральная победа изначально обеспечивалась яркой индивидуальностью, необычной биографией. Я подумала, что хорошо бы взять третьим персонажем Степановну — что-то вроде золотой середины. Я даже записала в одном из блокнотов: «Стар. — бабушка, Ст., O.K.». Но тут как раз приехала сама бабушка, меня отвлекли другие дела и замыслы. А блокнот, как водится, был использован на редакционные нужды, а затем выброшен.

Как оказалось, этот контраст между двумя старыми женщинами занимал, волновал и Веру Матвеевну. Правда, не как повод для литературных экзерсисов. Просто, вопреки ревнивым материнским упрекам, она подружилась с бабушкой, и когда я по-хамски на праздники укатывала в Бийск, звала ее к себе в гости, снабжала книгами по бабушкиному вкусу (они у нас с ней отличались), а когда я заболела, с лихвой вернула серебром и золотом мелкую медную монету моих услуг: колола дрова, носила тяжести, отдала свои валенки — мы не успели бабушке купить. Ведь мои друзья навещали нас лишь по воскресеньям, а жизнь длилась и в будни.

Приехав ко мне через месяц после бабушкиной смерти, Вера Матвеевна вспоминала, как в день переезда Ольга Константиновна нашептывала ей: «Для чужой старухи из кожи вон лезешь, а родную мать в грош не ставишь»…

И я в который раз вспомнила этот суматошный день и одинокую фигурку Ольги Константиновны, похожую на скрюченную троллиху из «Пер Гюнта», но не столько страшную, сколько жалкую на фоне всеобщей радости.

Чего мы так хохотали? От молодости. Без устали таскали мебель все мои накопленные за три сибирских года друзья. Книжный шкаф Оф перетянул двумя брючными ремнями, чтоб дверцы не открывались, и, взвалив на спину, пер один, отгоняя нехорошими словами маленького, прыгающего вокруг него, как Моська вокруг Слона, Ваську. Чиж и Дыхне размеренно, по частям, перенесли диван, его спинку, панцирную сетку бабушкиной кровати, кухонный шкафчик. Спинки кровати и стулья наконец-то достались Ваське. Бабушка уже сидела в кабине. Мы с Тамаркой подавали шоферу в кузов узлы с постелью.

Для всех этих молодых, безбытных, вроде меня, пересмешников мой дом с появлением бабушки обрел новую привлекательность. Оказалось, что им не хватает старости с ее сентенциями, по поводу которых так приятно скрытно улыбнуться; с ее незыблемыми моральными догмами, которые так и тянет нарушить, и только из вежливости решаешь удержаться; с ее беспомощностью, оберегая которую так наливаешься силой в собственных глазах; с ее властностью, подчиняясь которой чувствуешь себя одновременно маленьким и снисходительно взрослым. То, от чего мы так рвались «на волю, в пампасы», то есть в Сибирь, оказалось необходимо для полноценной жизни, как воздух.

Да, вот он, тот бесспорный выигрыш, который получила бабушка в Сибири. Конечно, всю свою жизнь — и в семье, и на работе, и среди знакомых — она прочно стояла на пьедестале любви и почета. А в содружестве, в сообществе, казалось бы, не нуждалась. Казалось бы…

Тогда почему в ответ на мои подробные письма в Ростов о нашем сибирском братстве она отправила мне копию с коллективного снимка, где кроме нее и Плеханова были Мартынов, Левандовский, Гусев-Драбкин и остальные. И надписала: «А вот это моя „бражка“». Значило ли это, что она готова была к дружескому сообществу, но только с людьми определенного уровня?

Нашла ли она этот уровень среди моих друзей? Но ведь кроме Дыхне, из которого гениальность так и била синими искрами глаз, языками буйных кудрей, блеском белых зубов и молниями мыслей, особой бабушкиной симпатией пользовался вполне ординарный и умеренный Васька (я думаю, она пленилась его аккуратностью и обязательностью), и неряха, невежа и увалень Оф, и кокетливая трещотка Тамарка, в которой бабушка находила то, чего ей не хватало во мне, — неистребимую женственность.

Нет, не за элитарность приняла она в сердце нашу разномастную компанию. А за бескорыстную взаимную любовь, за пренебрежение, с одной стороны, внешними удобствами, но в то же время приверженность к незыблемым человеческим ценностям. Во всяком случае — в те времена. И даже если у кого-то из нас и были тогда иные вкусы и потребности, то они стушевывались под напором общих тенденций.

В чем-то она как бы снисходила до нас, но в то же время и наслаждалась этим теплом, этой молодой суетой, гомоном, болтовней, спорами, которые на новой квартире звучали постоянно — все мы жили кучно: Башня, Больничный городок, Горская, Котовского — все это кривощековские места. Бабушка ходила с нами в кино и театр, принимала на ночлег проезжих из «Европы» и в «Европу», обсуждала коллективно и tete a tete служебные и личные проблемы, пила с нами сухое вино и подписывалась под нашими дурацкими телеграммами. Чудеса! Согласилась прописать у нас Офа под видом ее собственного племянника (как она терпеть не могла всякой лжи! Но «поступилась принципами» — на работу не брали без прописки). Да еще Оф жил у нас сам-третий, все на той же раскладушке, месяца полтора, пока не получил общежития.

К ней постепенно вернулся красивый цвет лица, приятная дородность и оптимизм, желание не только прогнозировать, но и проектировать нашу с ней дальнейшую жизнь. И когда летом пятьдесят девятого года мы веселой компанией, с чемоданами, узлами и дурацкими хохмами вывозили ее на дачу и она так радовалась соснам, цветам, бабочкам, реке, то никак не предполагали, что через четыре месяца повезем ее на кладбище…