В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Вспомнив это напутствие мэтра, я вдруг расхохоталась в полном одиночестве, как сумасшедшая. Боже мой! Я только сейчас сообразила, что рассказ самого Круковера в его единственной книге для взрослых (знаменитый автор знаменитых сказок для сибирских малышей, вроде «Кукони» и «Амишки», года два назад сделал легкий шаг в сторону — издал полдюжины лирических рассказов), рассказ под названием «Незашторенное окно» — тоже плагиат, только более умелый. Я бы назвала это перелицовкой. Незабвенного О? Генри. Его не слишком известного «Пурпурного платья». Как Круковер даже меня, проведшую всю юность в обнимку с томиком О? Генри, запутал, заморочил описанием молодежного общежития и конструкторского бюро, влюбленностью девушки-конструктора в руководителя группы. Все это так напоминало мою бийскую жизнь (и даже незашторенное окно). Героиня мечтала украсить свое жилище красивой шторой. Тем более что симпатичный начальник собирался в качестве куратора по общественной линии проверить быт молодых специалистов. Но деньги, скопленные на занавеску, выпросила подруга, чтобы купить люстру в свою комнату — видимо, с той же целью — очаровать потенциального жениха уютом. (Помните, у О? Генри героиня тоже одолжила подруге деньги, предназначенные на выкуп пурпурного платья, сшитого к балу. И потом, когда старик портной любезно предложил забрать готовое платье, а рассчитаться позже, Мейда отправилась гулять в обновке по улицам под дождем, где ее и встретил сбежавший с душной вечеринки молодой управляющий, который, оказывается, больше всего на свете любил прогулки в плохую погоду.) А круковеровский инженер, оставшись вполне равнодушным к немецкой люстре Надиной подруги, заглянув к самой Наде, восхитился видом из ее комнаты и заявил, что больше всего на свете любит незашторенные окна. Потеря и там и тут неожиданно приносила главный выигрыш. Правда, рассказ О? Генри отличался не только парадоксальной концовкой, но и колоритной фигурой старого портного и незаурядностью характера героини, которая, получив долгожданное платье, не помчалась к остаткам вечеринки, а просто, без всякой задней мысли гуляла под дождем, чтобы отметить доброту портного, красоту платья и свои мечты о нем. Это ведь, согласитесь, нечто другое, чем горевать в комнате с незашторенным окном о неспособности отказать напористой подруге. Зато никто и не вспомнил об О? Генри, читая Круковера.

Мысль моя вернулась к плану статьи об издательстве: включать ли в нее замаскированный и неопознанный плагиат Круковера? Не станет ли возражать Потоцкая? Ее щепетильность была такого рода, что, узнав сию историю, она откажет Круковеру от редакции, может перестать с ним здороваться, но скандальной информации в газете не допустит. Впрочем, о чем это я разрассуждалась? Никакой аналитической статьи о работе издательства не будет — это как раз такие материалы Чикин и иже с ним аттестуют как ненужные широким трудящимся массам. А Регина не сможет с ними поспорить — ведь она подала заявление «по собственному желанию»…

Я вдруг впервые отчетливо осознала, что сегодня произошел какой-то слом, что-то треснуло. И даже не в моей биографии (хотя я плохо представляла, как буду работать в отделе без Регины Павловны), но в той не слишком идеальной, но все же обеспечивающей моральный комфорт структуре общества. Конечно, заряды агрессивного невежества, которые рассылал с трибун, из президиумов во все уголки страны Никита, подмачивали репутацию оттепели, заставляя тратить нервы и силы на борьбу с дураками (мы тогда с особым упоением пели: «Давно в обиходе у нас дураки, по фунту на грошик, на медный»). Но это были как бы частности, плата пени по старой задолженности со времен сталинизма. А вот официальное провозглашение антисемитизма — это нечто иное! Совсем иное!

Да полно! Не наврал ли мне Колотовкин? Или ему — Кустов?

Но почему же столько недавних событий укладываются именно в эту схему? Водились при отделе и другие графоманствующие старики и дамы, но репрессировали без каких-либо объяснений самого полезного из них — Якова Абрамовича Егермана. И разгрому подверглась рецензия именно Иды Яковлевны Пиккер, профессионализм и вкус которой до сих пор были вне всяких подозрений. И выкорчевав с корнем «абстракциониста» Маргулиса не только со страниц нашей газеты, но и из областного правления Союза художников, новосибирские мастера кисти избрали на его место, конечно, более талантливого, но еще более нетрадиционного, зато вполне русского Николая Грекова. О чем не без кислой мины нашего редактората мы опубликовали информацию.

Все факты вопили о том, что бой против «элитарных изысков» в искусстве превратился в отстрел людей определенной национальности. Это было еще и удобно: протаскивалась мысль, что именно евреи сбивают культуру и искусство с верного, патриотического, реалистического курса на скользкую дорожку буржуазного андеграунда.

Я все-таки написала с полдюжины ответов, думая свою кисло-горькую думу.

— Дина! — окликнула меня Потоцкая. Я не заметила, как она зашла в свой кабинет. — Я иду к Беспалову. Если будут звонить на мой телефон, снимайте, пожалуйста, трубку и скажите, что я вернусь после трех.

Она переоделась в перерыв в немыслимо элегантное платье, губы были подкрашены теплой розовой польской помадой, платиновые волосы — волосок к волоску.

Регина Павловна вернулась от редактора не через полчаса, как собиралась, а через полтора. По лицу блуждала какая-то странная полуулыбка, она теребила воланы своих белоснежных манжет и подозрительно сморкалась в кружевной платочек.

— Звонили? — спросила встревоженно и очень обрадовалась, услышав отрицательный ответ. — Знаете, — рассказывала она, — наверное, я погорячилась. Не так уж все плохо. Беспалов, конечно, слабоват духом против этих гиппопотамов, но кампания есть кампания. Он считает, что это временно, уже затихают эти атаки на инакомыслящих… Начальство перекинулось на очередную производственную реорганизацию… Он мне обещал свою поддержку… Только бы я не уходила… Знаете, — она замялась, — он столько мне хороших слов наговорил, что я даже немного раскисла… И нос задрала… — Регина Павловна еще раз сморкнулась. — Ну да ладно. Не будем об этом… Сейчас покажите, что у вас готового, я почитаю, а вы можете быть свободны. Только в семь я попрошу вас сходить в Союз архитекторов, возьмите информацию с общего собрания.

Ох, лучше бы она меня туда не посылала! Я ушла из редакции, успокоенная по поводу государственного антисемитизма, убаюканная заверениями Беспалова о прекращении нападок на «формалистов». А эти чертовы новосибирские архитекторы! Им же просто нужно было мероприятие провести после выставки в Манеже, галочку поставить. А как они распинались в верности партии, правительству и традициям реализма! Как закатывали глаза и били себя в грудь! Они не защищали свою честь, а просто мечтали, чтоб их насиловали, и готовы были лизать насилующий орган — в смысле ЦК КПСС. Впрочем, в оправдание им следовало бы сказать, что неделю назад в Союзе писателей происходило то же самое. Правда, там — мне в утешение — отсутствовал пребывавший в Москве на лечении Залыгин, и я могла пофантазировать, как все происходило бы, будь он здоров. К тому же информацию об этом похабстве писатели сочинили сами, мне мараться не пришлось…

На собрании в Союзе архитекторов я встретила родного мужа, который недавно вернулся из отпуска. Отзвонив Валеньке, я отправилась ночевать домой. Всю длинную с пересадками дорогу мы наперебой отплевывались от собрания архитекторов (к чести моего мужа, он был среди тех пятерых, кто голосовал против резолюции). Потом обменивались жизненными впечатлениями. О Кавказе и дочке муж доложил мне подробно пять дней назад, когда я встречала его на вокзале. Поэтому сегодня главным образом говорила я — рассказывала о редакционных проблемах, о предполагаемой официальной антисемитской кампании. Муж мой закипел моментально:

— Уроды! Суки! Я тебе всегда говорил, что от этого режима ничего хорошего не дождешься!

— Ну, и что ты предлагаешь? На баррикады?

Это был обычный фрондерский треп нашей среды. Он никакого выхода не указывал, но смягчал нервное напряжение, сближая нас, напоминая нам, насколько мы родственны. Муж и я, увлекшись в пути несложной и беспроигрышной работой по утверждению важного места евреев в русской и мировой культуре, не слишком воспаряли в надзвездные сферы, где обитали Мендельсон, Гейне (мой муж, кстати, любил упомянуть, что ему в глухой сибирской деревне дали имя как раз в честь этого немецкоязычного поэта), Мечников, Рубинштейн, Левитан и Бабель. Муж в который раз вспоминал, как в сорок первом году в его новосибирскую школу приехали эвакуированные столичные дети, среди которых было много одаренных, начитанных, воспитанных, благородных еврейских мальчиков и девочек, открывших ему дверь в мир новых понятий. И среди них его лучший друг — Алька Цейтлин и первая любовь — Ирка Шур. Я тоже поняла, что самыми яркими девочками в моем классе были Таня Шлесс, Нинка Надлерман и Лерка Клейнер. А в московской школе я больше всего дружила с Ленкой Косиор и Викой Швейцер. Рассказала я и о нашем завуче, Марии Михайловне Хохловкиной, которая вела со мной, четырнадцатилетней соплячкой, никакого отношения не имевшей к ее служебным обязанностям, задушевные беседы о смысле жизни, пыталась помочь разобраться в каше, кипевшей в моей голове, которую я выплескивала в сочинениях и на уроках, заставляя испуганно кривиться моих безупречно русских учителей.

Уже допивая домашний спитой чай с черствыми булками, мы с удивлением обнаружили, что и сегодняшние наши друзья почти все евреи: или целиком — тот же Лерхе, Арон Гольберг, Васька Киль, те же Пижики, с которыми Генрих ездил на Кавказ, те же Розенфельды, или хотя бы наполовину — Элка Фонякова, Вадик Трусов, Саша Скиданов. Это как-то нас успокоило. Мы решили, что невозможно изъять из общества такое количество прекрасных людей или хотя бы сделать вид, что они не существуют. (Плохо мы, несмотря на свои тридцать лет, знали наше общество.)

Умиротворенные таким благоприятным прогнозом, мы уснули далеко за полночь, впервые за последние месяцы — голова к голове.

Кончилось это тем, что я проспала и опоздала на работу. Регины Павловны в отделе не было, хотя лежал ее портфельчик и висел светлый плащик — с утра капал пока еще теплый дождь. Я отнесла на машинку вычитанные ею ответы на письма и мою заметочку о «пушке Войцеховского» из Института гидродинамики и принялась выдавливать из себя информацию о собрании архитекторов.

Вдруг моя дверь отворилась, и вошла Регина Павловна. Она никогда не приходила ко мне из коридора, всегда из своего кабинета, а чаще всего приглашала меня. Лицо ее, и обычно без румянца, вместо здоровой белизны отсвечивало мертвенно-зеленым. Потоцкая деревянной походкой прошла к пустующему Кузиному столу и с трудом села. У меня хватило ума ничего не спрашивать и налить ей воды. Она отрицательно повела рукой. Посидела молча минуты две, потом тем же самым гусиным шагом отправилась к себе, плотно закрыв соединяющие наши комнаты двери. Сначала из этого какого-то мертвого задверного пространства донесся запах сигареты. Минут через пять она стала звонить по телефону.