В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Мама приехала из командировки на рассвете; на работу в этот день могла не выходить и, осмотрев дочь, решила устроить ей, то есть мне, головомойку в буквальном смысле слова.

Кстати, мытье моих длинных и густых кос в те времена — чрезвычайная проблема. Никаких шампуней и в помине не существовало. Позже, в пятидесятые годы, приспособились делать в тазике пену из «Детского мыла» или ходить в душевую и мыть волосы тем же детским мылом под струей воды, расчесывая непрерывно. Но в сорок седьмом ни «Детское мыло», ни душевые еще не появились. В баню же нужно было отсидеть четырехчасовую очередь, и работала она не ежедневно. А косы мои, дома ли, в бане ли, промывали так: в тазике с горячей водой, чтоб стала она помягче, растворялся щелок. Смоченные в этом растворе волосы намыливались слегка (чтоб, не дай бог, мыло не «заварить»); а когда грязь сходила, голову полоскали в теплой воде с уксусом: раз, два, три, пока не начинала она скрипеть от чистоты. И все же выполоскать мыло до конца редко удавалось. Стоило волосам через три-четыре дня осалиться, как на гребешке появлялся легкий светлый налет. А если налет возникал сразу и обильный, значит — не промыли. Тогда косы всю неделю плохо расчесывались, были липкими и некрасивыми. Чтобы такая ответственная операция прошла без осложнений, в ней до моих лет шестнадцати участвовали мать или бабушка.

Но на этот раз и мама не сумела предотвратить катастрофу. Вроде бы весь ритуал был обычным: тазик с горячим щелочным раствором, распущенные, смоченные волосы, кусок серого мыла в моих руках… Но едва только я намылила голову, как мыло свернулось густой кашицей, волосы склеились в одну сплошную массу и не хотели поддаваться никакой обработке. Мама их несколько раз полоскала, извела почти всю бутылку уксуса. Пробовали и «перемывать», но никаких улучшений не наступало. Скорее, наоборот: серой замазки на голове становилось все больше, волосы не то что расчесать, разобрать было невозможно.

Уже пришло и прошло время мне отправляться в школу во вторую смену. Уже поплакала я, и чуть не плакала мама. Уже стали обсуждать вариант стрижки.

— Ох, как жалко! — говорит мама. — В войну со вшами справились, а сейчас… Такие косы!.. Посиди, я к Степановне слетаю, может, она что подскажет…

Степановна потрогала мою голову, поцокала языком.

— Ну, бедолага! Шо ж тут зробыть? Разве яичко?..

— Какое яичко, Степановна? Где я его сейчас возьму? Даже на базаре в полтретьего ни за какие деньги не купишь. Да и деньги у меня все вышли…

— Та почекай трошки. Счас.

И появилась через двадцать минут с желтеньким крупным яичком, у которого оказался тоже крупный и тоже яркий желток. Где достала? Загадка. Яиц в ту пору люди нашего с ней достатка не ели.

Сама выбила яйцо в миску, сама обмазала мне голову, потом тщательно промыла ее, сначала в тазу, потом под струей, которую мать лила из ковша.

Увы, значительная часть мыла осталась. Но хотя бы удалось расчесать волосы, а когда высохли — заплести их в косы. И на следующий день я смогла пойти в школу. Но еще целых две недели мой гребешок был грязно-серым, и только когда этот леп счесался, мы рискнули снова помыть мне голову. На этот раз удачно.

* * *

Прошло и это — я имею в виду голод, холод, крыс, бедность. Когда в августе сорок девятого бабушка вернулась в Ростов, мы жили вполне благополучно. Как возмущенно написал посетивший нас отец: «Котлеты едите, на самолетах летаете!» (Как раз возник у него с матерью конфликт из-за алиментов.) На самолете, правда, летала одна я и всего один раз (отправляли на дачу к Юрию под Москву и не рискнули поездом), а котлеты действительно ели. Хоть и нечасто. Ведь уже отменили карточки, снижали цены (на чулочно-носочные изделия — на десять процентов, на трикотаж — на пять, на бакалейно-кондитерские изделия — на семь…).

Как весело было возвращаться из школы в теплую, прибранную квартиру, на окнах которой опять появились марлевые занавески!

Как таял во рту торт «Наполеон» из кукурузных хлопьев, сочиненный бабушкой к Новому, пятидесятому, году. А первые настоящие пироги они испекли с матерью весной на день моего рождения — с творогом и с капустой.

Наша с бабушкой дружба (или любовь?) тоже переживала период расцвета. Мы как бы заново открывали друг друга. Бабушка всегда ставила высокую планку перед своими детьми. Может, даже чересчур высокую. Это осложняло семейные взаимоотношения. Но теперь ей, кажется, было на кого уповать. Потому что мои подростковые прогулы, двойки и ложь достались бедной матери, и она не считала нужным предавать их гласности постфактум. В десятом же классе я была вполне благополучной ученицей, а свои лень и разгильдяйство ловко маскировала начитанностью. Да и бабушка не относилась к тем, кто вникает в прозу жизни: тетради, дневник, родительские собрания… Аттестат без троек, поступила в университет, стихи декламирует, стихи сочиняет, на концерты ходит… Хорошая девочка! И совсем взрослая! Как много знает! Уже не бабушка мне открывала Лермонтова, а я ей Паустовского и Багрицкого. (Как она удивлялась: «Любовь, но вшами съеденные косы, ключица, выпирающая косо, прыщи, обмазанный селедкой рот да шеи лошадиный поворот…» — это же про мою юность!)

Я же с гордостью ловила восхищенные взгляды, которые бросали на бабушку прохожие на улице, публика в филармонии или в театре. У нее был единственный парадный наряд: черная штапельная юбка в мелкий зеленый и желтый горошек, кремовая свободная блуза из шелк-полотна навыпуск и черные чешские закрытые туфли на низком, удобном каблуке. Но как величаво она в нем выглядела! Какое сияние исходило от ее серебряной головы! Какой румянец окрашивал гладкие белоснежные щеки, не знавшие отродясь ни крема, ни пудры! И кто бы поверил, что ей уже под семьдесят!

Ну, а потом, скажите, какая еще бабушка была в таких коротких отношениях с Плехановым, что фотографировалась рядом с ним в Женеве? У кого хранилась твердая, слегка потертая на сгибах бумага с бесчисленными гербами, на которой лейб-медик императорского двора профессор Отт удостоверял своей подписью, что именно у него бабушка прослушала курс наук и сдала экзамен на повивальную бабку? А главное, кто еще мог так категорически осадить меня в юношеском самодовольстве одной фразой: «Кому много дано, с того много и спросится».

А Степановна в это же самое время стала бывать у нас реже. Наши дощатые полы по неизвестно откуда взявшейся моде мама натирала мастикой. На генеральную уборку к нам приходила Райка. Добродушная, сноровистая, грубоватая, она была хорошей работницей, но никакой индивидуальностью, в отличие от Степановны, не обладала. Она же забирала в стирку к себе домой крупные вещи.

Люба дождалась более сытного времени, определила Тоську после семилетки к себе на телеграф, обучила специальности — и слегла совсем. Вскоре после ее смерти с восемнадцатилетней Тоськой приключилась беда. Ей никак не удавалось посмотреть в кино «Индийскую гробницу» вечером — очередь стояла в три ряда. И она пошла на утренний сеанс. Да мало того, что прогуляла работу — состряпала себе фальшивую медицинскую справку. Беспомощную подделку разоблачили сразу, и Тоська получила пять лет исправительных работ на Волго-Донском канале. Бог знает, чем это могло кончиться! Но, к счастью, оказалось, что «стройка коммунизма» битком набита не рецидивистами с наколками, а «преступниками» вроде самой Тоськи. И в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина, она вернулась по амнистии, повзрослевшей, в полном расцвете красоты, да еще и с женихом, за которого тут же вышла замуж: слава богу, комнату ей Степановна как-то сберегла.

Сама Степановна вдруг заметно сдала, отяжелела, ходила с трудом, предпочитала работать дома: гладила Райкину стирку, плела на заказ тряпичные коврики. Но это искусство ей давалось плохо, уж больно огрубели и отекли пальцы.

Иногда Степановна приходила в гости к бабушке — попить чаю, поговорить. Я в эти годы непрерывно куда-то мчалась, летела, опаздывала и успевала только ее обнять на бегу:

— Ой, Степановна, у меня сегодня экзамен, ругайте меня!

— Нет, я уж лучше помолюсь за тебя, Инночка.

Степановна теперь стала захаживать в церковь. Крестик носила она всегда, и иконка висела у нее в комнате. Но, как я думаю, для более обстоятельного общения с богом не хватало досуга. Надо было выполнять возложенный создателем на каждого человека долг жизни. Это нынче появилось время для визитов и бесед.

Получив после Степановниных молитв несколько пятерок, совершенно не соответствующих моим знаниям, я, хоть и понимала, что дело в случайности и моем хорошо подвешенном языке, стала накануне ответственных экзаменов специально заходить к своей волшебнице. Я просила ругать, она обещала молиться. Как человек неверующий, но суеверный, я еще клала пятак в туфлю, ходила на поклон к гипсовым львам напротив центрального банка, надевала старое счастливое платье. Но из всех составляющих мне больше всего помогала аура Степановны, в которую я погружалась, ее спокойствие и фатализм.