В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

* * *

И вот сегодня желанное яблоко готово было упасть ему в руки и не потому, что созрело под лучами школьниковских соблазнов, а подточенное изнутри червяком редакционных склок.

На этот раз мягкое, золоченое перо Регининой паркеровской ручки (подарок какого-то автора, привезенный из заграничной поездки) изорвало не один лист бумаги, прежде чем Потоцкая сформулировала свое заявление. Мне кажется, вначале она собиралась мотивировать свой уход какими-то творческими соображениями, но остановилась в конце концов на стандартной формулировке «по собственному желанию».

Беспалова не было в кабинете, и Регина оставила заявление у него на столе. Но хотя редактор появился через два часа, о демарше Потоцкой через тридцать минут знала вся редакция. Ко мне притащился Волька Колотовкин. Кузя был на задании, и Волька взгромоздился за его, бывший свой, стол. Когда я зимой появилась в отделе, именно Волька был у Регины вторым литсотрудником, пользовался вовсю ее мягкосердечием к подчиненным, опаздывал и прогуливал направо и налево, изредка искупая свои прегрешения хлесткими материалами, злыми эпиграммами на наших мастодонтов, свежими новостями от своих московско-питерских друзей из мира искусства, но более всего прикрываясь званием молодого столичного специалиста и будущего мэтра русской словесности, чья гениальность была удостоверена письмом от Веры Пановой, прочитавшей его студенческую пьесу.

В начале лета Колотовкин вдруг послал на три буквы всю эту культуру и перешел в сельхозотдел, чтобы изучать настоящую жизнь в качестве советского Льва Толстого. Не знаю, получилось ли что-нибудь с изучением (будущее показало — ничего не получилось), но с завотделом Зиминым Волька не ладил и частенько заскакивал к нам посплетничать и поупражняться в остроумии (в сельхозотделе его шутки не ценили, так как попросту не понимали).

Сейчас Колотовкина просто распирало от удивления.

— Что, Потоцкая действительно подала на увольнение из-за Егермана? Дина, я всегда знал, что она с жизнью не в ладу, но не до такой же степени! Во фрондерстве ее не заподозришь. Чего прет на рожон против «генеральной линии»?

— О чем вы говорите, Владлен? (У нас в отделе с Регининой подачи все общались на «вы», невзирая на возраст, вопреки всеобщему редакционному «тыканью». Кстати, редактор это «вы» перенял по отношению ко мне и Регине — хотя, как я уже говорила, у них была общая юность в «Молодежке». Вольке он все же говорил «ты».) Какая генеральная линия? Это Чикин куролесит, а редактор почему-то не хочет с ним конфликтовать.

— Вы что, Дина, серьезно думаете, что дело в Чикине? Неужели ни вы, ни тем более Регина Павловна не знаете, что обком еще в начале лета получил установку убрать всех евреев из сферы культуры? Никите его холуи напели в уши, что советскую культуру создают, оценивают и пропагандируют чуждые русскому народу иудеи. А ему если что-нибудь сказать в нужном месте и в нужное время, все усваивается, как евангельская заповедь. Потом Хрущ повторил мысль прилюдно. Правда, в узком кругу, неофициально. Но рябь сразу по номенклатурной воде побежала. Сначала в виде рекомендации. Помните Рыбака? Он, правда, классно подставился — но уж очень кстати. Теперь вот две недели назад Портнова — завотделом литературы на радио — сняли. Якобы за идеологические ошибки…

— Воля, вы это все только что придумали или в своем сельхозотделе со скуки намечтали?

— Ну, Дина, поскольку вы человек чести, то я вам сообщу, откуда информация — от Генки Кустова. Их официально собирали и открытым текстом объявили: «Гнать жидов в хвост и гриву! Очистим коммунистическую идеологию от израильских наймитов!»

Тут я почему-то Вольке поверила. Генка Кустов еще полгода тому назад работал у нас в отделе пропаганды, откуда был взят инструктором обкома партии. Но дружбу с Волькой продолжал водить в основном на почве баб и бутылки и пока что был с Колотовкиным достаточно откровенен; видать, еще не научился держать рот на замке.

— Регина что, не понимает, — продолжал разглагольствовать Волька, — что она сама на краешке. Она воображает, что светлые глаза, крашеные волосы и польская фамилия ее защитят? У них анкеты до седьмого колена заполнены…

Колотовкин по обыкновению орал во все горло, и я заглянула в кабинет Регины Павловны. Нет, она еще не вернулась с обеда.

— Как раз кстати было бы ей все это послушать, — заметил Волька. — Это ей мое разъяснение за ее доброту. В крайнем случае, вы ей растолкуйте «международное положение». — Он захохотал.

— Вы что, радуетесь, Владлен?

— А почему бы и нет? Я, как природный русак, не прочь, чтобы освободились вакансии для талантов из народа, вроде меня.

— Ну, конечно, Потоцкая вам помешала, ваше место под солнцем заняла!

— Она как раз нет — добрая баба, пахарь. А что, мало других пронырливых, суетливых, которые только локтями умеют работать?

— Ясно, вам больше по душе русский Чикин с его чугунной задницей и чугунным лбом! Идите-ка, вы, Воля… в баню! Если вы все это говорите серьезно, то вы мне противны. Если так шутите, то мне ваши шутки противны. Придете, когда этот шутливый стих стихнет.

— Ну и подумаешь! Не очень-то испугали своим отлучением… Все равно бегу на поезд, еду в глубинку, будем ставить через газету вопрос о ликвидации бесперспективных деревень.

— Большому кораблю — большие задачи… Ведь проблему искусственного осеменения ваш отдел и вы лично уже решили…

После этих слов Волька вылетел от меня как пробка — месяц назад он накатал корреспонденцию о ходе искусственного осеменения на животноводческих фермах области, и там была фразочка, что в колхозе имени Ленина Маслянинского района сорок коров остались яловыми по вине зоотехника Чутко.

* * *

Выпроводив Вольку и немного успокоившись, я задним числом осознала его намеки на Регинино еврейство. Честно говоря, за все время знакомства я ни разу не задумывалась о ее национальности. Скорее всего, я воспринимала Регину как русскую, а если и метиску, то каких-нибудь западноевропейских кровей. Глаза? Волосы? Фамилия? Нет, не в этом дело! При всем своем оголтелом интернационализме я понимала, что существуют не только национальные особенности внешности, но и национальные особенности характера, сложившиеся под влиянием истории, среды, генетики. Например, я твердо убеждена, что грузины — одна из самых красивых наций в мире не только за счет черт лица и осанки, но прежде всего благодаря врожденному чувству собственного достоинства, присущего всем социальным и имущественным слоям — от сапожника до потомственного князя, от торговца мандаринами до академика. К тому же одна и та же черта характера у разных народов проявляется по-разному. Хитрый хохол совсем не то, что хитрый еврей. В хитрости первого всегда присутствуют лукавство и юмор, готовность посмеяться над своей неудачей; еврей хитрит, как правило, добросовестно и занудливо. А украинское упрямство в корне отличается от русского. Зато немецкая педантичность абсолютно уникальна. У евреев же, как у народа очень древнего и много странствовавшего, палитра характеров и свойств очень обширна и пестра, полна оттенков, заимствований, полутонов и контрастов: гордость и приниженность, скупость и бессребреничество, крайний прагматизм и витание в облаках, жертвенность и безграничный эгоизм. И так далее. Все это я встречала, обо всем читала. Но никогда не слышала о еврейской женщине-леди. О лорде-еврее — да. О Дизраэли. Впрочем, сейчас появился и лорд Менухин… и еще кто-то. Но это титулы. Регина была леди по характеру, по складу личности, по внешности, по манере поведения. Конечно, среда и образ жизни накладывают свой отпечаток. Наверное, их не избежала бы и леди Годива, посели ее в СССР. Но это были такие крохи, которые не могли изменить главного, сути. Ни малейшей суетливости, вздорности, искательности; полная внутренняя свобода в сочетании с безупречной деликатностью, доброжелательность и умение держать дистанцию… Нет, все это не формулируется, не определяется. Бесспорно одно — по моим книжным представлениям это был тип западный. Востоком тут и не пахло. И не только Азией, родиной истеричных пророков, но и Восточной Европой, с ее местечками, шинками и гетто.

Что же касается фамилии? Я вспомнила! Это фамилия ее первого мужа. Да-да, чуть ли не полгода назад Регина Павловна рассказала мне о своем еще довоенном замужестве. И вот что послужило причиной несвойственной ей откровенности. В редакцию пришел шестилетний сын Потоцкой — худенький, не по-детски сдержанный мальчик. Они о чем-то пошептались в ее кабинете, но, провожая сына, Регина все-таки не удержалась, провела его через мою комнату и познакомила нас. Сережа вежливо поздоровался и вежливо простился.

Не знаю, чем больше я была поражена: воспитанностью ребенка (дети в нашей компании, соучаствующие родителям во всех вечеринках, культмероприятиях и пикниках, отличались весьма свободными нравами и шумным темпераментом) или его юными летами? И поскольку я (как и моя дочь) идеальной воспитанностью не блистала, то в порыве удивления ляпнула:

— Ой, Регина Павловна, я думала, у вас сын лет четырнадцати-пятнадцати.

Потоцкая нисколько не была задета, она уже привыкла к моей простодушной бестактности.

— А мы ведь с Провоторовым всего восьмой год женаты. Я даже опасалась, не поздно ли становиться мамой? Но Валя меня уговорил. И как видите, не так уж плохо получилось…

Я, конечно, кинулась уверять, что получилось просто прекрасно, что мальчик такой красивый, такой вежливый, такой… И тут же, желая загладить свой промах, выпалила другую бестактность:

— Как же вы до тридцати лет удержались в девушках? Воображаю, сколько было претендентов!

На что Регина Павловна с легкой усмешкой ответила: — Как раз не до тридцати, а даже до восемнадцати не удержалась.

Она вспоминала историю своего первого замужества с такой теплотой, с таким смущением и в то же время с такой грустью, что я почувствовала — в этот пласт своего прошлого, своей юности она погружается редко, мало кого туда допускает и сейчас воскрешает это время скорее для себя, чем для меня.