В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

(Повести и рассказы)

В АВГУСТЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРОГО, ИЛИ ЛИЦО ЕВРЕЙСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Оставить комментарий

Я не верю Левке, но, чтобы изобличить его, у меня нет доказательств, а главное — ни малейшей охоты. Мне только ужасно неловко. (Кстати, через несколько лет я купила в букинистическом сборник стихов Виктора Гончарова. Там оказался и «Дождь», написанный аж в сорок шестом году, когда Левка еще учился в пятом классе. Откуда же и когда слизнул стихи Розенфельд? Знал ли он о том, что Гончаровых двое — поэт и чтец (поэтому артист и сказал «стихи Гончарова», а не «мои».) Теперь этого не узнать. А тогда Левка ловко перескочил на вокзальную историю, заговорил о том, что наконец-то возрождаются ленинские нормы, что мы должны встать во весь рост на борьбу с темными силами.

Он, кстати, любил прихвастнуть не только своими талантами, но и своей невиданной интуицией. Доля истины тут была. Это ведь Левка, когда мы шумно ликовали по поводу отстранения Хрущева от власти, казалось, невпопад сказал: «Еще ведь пожалеем». И пожалели. Но частенько чутье Розенфельда подводило, его гениальные комбинации рушились, расчеты не оправдывались, прогнозы не сбывались. И как раз душным летом шестьдесят второго, окрыленный надеждами, ослепленный удачами, летая где-то на гребнях взбаламученного оттепелью моря жизни, в брызгах его либеральной пены, Левка не заметил, что в общественном климате уже наметились перемены, что глубинные политические течения, сделав полную петлю, уже повернули где на шестьдесят, где на сто двадцать, а где и на все сто восемьдесят градусов.

* * *

А вот в нашей сумрачной, консервативной, болезненно перемогавшей новые правила игры редакции признаки поворота к старому, эти первые слабые флюиды уловили не слухом, не глазом, даже не легкими, а кожей.

Впрочем, я думаю, что пищи хватало и для остальных органов чувств наших мастодонтов. Ведь и Чикин, и заведующие основных редакционных отделов достаточно времени проводили в обкоме партии, от которого «Советскую Сибирь» отделял всего лишь квартал.

И пока на кухнях подтрунивали над рекомендациями Хрущева поэтам и композиторам — взять за образец для подражания украинскую песню «Рушничок» (и тут же сами запевали «Ридна маты моя, ты ночэй нэ диспала, ты водыла мэнэ у поля, край сэла»), — в обкоме, а затем в райкомах, во всех идеологических учреждениях выпрямлялись спины, загорались глаза, приглушенное ворчанье сменялось на прежний звучный, командный голос. Я это наблюдала самолично.

Вот уже на редакционном совещании, когда планировался воскресный номер и Чикин спросил меня, что дает отдел культуры, а я ответила: рецензию Баландина на премьеру «Красного факела» — «Иркутская история», — замредактора категорично провозгласил:

— Пора заканчивать с этими заумными разборами и советами, которые никому, кроме актеров, не интересны. Пусть ваш Баландин передаст свою рецензию прямо в «Красный факел», им, авось, пригодится. А мы теперь будем помещать отклики зрителей: рабочих, служащих, колхозников, если хотите знать. Для них ведь тоже организуют культпоходы, вы сами об этом недавно писали. Так что подготовь четыре-пять таких отзывов простых зрителей по шестьдесят строк — и прекрасно.

А за неделю до того Чикин сделал мне выволочку и как и.о., и как автору за рецензию на арбузовские «Годы странствий». Играл пьесу народный театр «Сибсельмаша». Иван Кузьмич просто бушевал:

— Опять ты меня подставляешь! Опять двести строк сплошной воды! Подумаешь, какой-то Левин по-новому прочел какого-то Арбузова! А какой-то техник Гройсберг (он сунул нос в газету) «показал характер Шуры в динамике». Мне Алферов специально по вопросу этой рецензии звонил! И где вы с Региной Павловной выискиваете этих левиных и гройсбергов?! Русских, что ли, не хватает?

— Арбузов, по-моему, русский, — попробовала сдерзить я. Но Чикин только махнул на меня рукой.

Тогда я не придала значения этому антисемитскому выпаду. Меня больше волновал запрет на полноценные рецензии, разборы спектаклей, фильмов, а не личное (как я полагала) юдофобство Чикина, естественное для каждого одноклеточного, да еще вскормленного грудью коммунистической партии.

И когда примерно в это же время замредактора «Вечерки» Рыбака, который пять лет назад на пустом месте создал городскую газету, сняли за политическую близорукость без права занимать руководящую должность, я посчитала это несчастным случаем, той «производственной травмой», от которой журналист не застрахован.

А история была такая. Монахов из отдела информации «Вечерки» написал об открытии танцевального зала на номерном заводе. Здание завода в комплексе с научно-исследовательским бюро Министерство среднего машиностроения спроектировало еще в начале пятидесятых годов, да так и возвело с некоторым архитектурным излишеством — круглой башней, венчавшей фасад. В свете хрущевского рационализма решили задним числом башню утилитаризировать. И додумались приспособить ее под танцкласс для молодежи. А набежавший корреспондент в погоне за хлестким заголовком обозвал сорокаметровую комнатку «Дворцом вальсов».

Между тем «безумный наш султан» только что устроил соседнему барнаульскому начальству разнос за то, что построили Дворец спорта «в то время, как люди еще живут в бараках и коммуналках». К сожалению, когда заметку Монахова в пятьдесят строк подверстывали где-то на четвертой полосе «Вечерки», никому в голову не пришло сопоставить «Дворец вальсов» с «Дворцом спорта». Вот и досталось всем по первое число. Монахову объявили выговор с занесением в личное дело. Завотделом информации Быкова с партийным взысканием перевели в секретариат литправщиком, а вот Рыбак, который, на свою беду, замещал тоже отбывшего на юг шефа, в свои под пятьдесят лет вылетел из обкомовской номенклатуры. А мог бы вообще из журналистики, но спас тесть, известный новосибирский писатель на ленинскую тему. Его ходатайством Рыбака взяли рядовым редактором в книжное издательство.

Но эта песня не о Рыбаке, а о другом. О том, как я досиживала в стычках с Чикиным последние дни отпуска Регины Павловны. Как вернулся из Железноводска Анатолий Николаевич Беспалов, наш редактор, человек относительно молодой, любознательно-благожелательный, втайне мечтающий обновить редакционный коллектив выпускниками столичных вузов. В столкновениях могучих и многочисленных стариков-консерваторов и дерзких желторотых либералов-одиночек Беспалов частенько принимал сторону молодежи. На этот раз он повел себя неожиданно. Успокоил общими словами меня и Владлена Колотовкина, выпускника ЛГУ (тот прибежал жаловаться на заведующего сельхозотделом, зарубившего его «невиданно смелую» статью), пообещал разобраться в ситуации, посоветовал нам не пороть горячку… и постепенно все спустил на тормозах.

* * *

А между тем я получила повестку из Линейного отдела милиции. Меня приглашали в двадцать девятый кабинет к следователю Юшкову в 17.00 двадцать четвертого августа.

Предупредив в секретариате, что сегодня меня уже не будет, я доехала автобусом до все той же вокзальной площади имени Гарина-Михайловского (знает ли кто из пассажиров, что это — автор «Детства Темы»? И читает ли кто-то сегодня «Детство Темы»?). И оттуда побрела разыскивать улицу Киргизскую, 15. Здесь, в трехстах метрах от вокзала, мне открылся совсем непривычный для миллионного промышленного города мир: тихие, немощеные улочки, покрытые густой, почти деревенской пылью; случайные, кем-то, вопреки всякой логике и эстетике, насаженные чахлые деревца, мальчишки в одних трусах, гоняющие лопнувший, смятый детский мяч на проезжей дороге — благо, никто здесь не проезжал.

Я шла, поглядывая на номера домов, и не переставала про себя удивляться: зачем меня позвали в эту железнодорожную милицию? Мой жизненный опыт подсказывал, что такие истории продолжения не имеют, спускаются на тормозах, как схватка между Левкой и бабой за такси. Я выросла в южном городе, побывала в оккупации, и обывательский антисемитизм для меня был естественным, как смятые обертки от мороженого на тротуаре. И хотя я всегда полагала святой обязанностью в каждом подобном случае заявить о своем интернационализме, но такую привычку я относила к своим индивидуальным особенностям, вроде родинки на пальце. Или напрашивалось сравнение с чрезмерным увлечением гигиеной в одном академическом семействе.

Я всегда порывалась рассказать эту историю и наконец-то нашла ей местечко. Примерно в конце пятидесятых, когда я только обосновалась в Новосибирске, я пришла в гости к моим новым знакомым, симпатичной паре молодых ученых, десантировавшихся из Москвы. Пока строился Академгородок, они занимали в центре города, в престижной сталинской пятиэтажке четырехкомнатную квартиру пополам с сыном академика Лаврентьева. Мы пили чай, когда невестка Лаврентьева, Инна, заглянула к моей приятельнице и спросила: «Кому-нибудь нужна ванная? А то я иду ноги мыть». И получив отрицательный ответ, ушла, сверкая бело-розовыми пятками, оставив в моей бессмертной душе, возросшей в коммунальной квартире без удобств, некоторое недоумение: зачем мыть чистые ноги? И только много лет спустя, случайно забредя памятью в этот уголок своего прошлого, я сообразила: эта молодая женщина всю жизнь ежедневно мыла ноги на ночь, как я чистила утром зубы. (Но, между прочим, она еще не дозрела до ежедневного душа, который сегодня принимают не только мои дети и внуки, но в иные периоды жизни — даже я, если только не заболеваю ленью и не погружаюсь с наслаждением в юношескую привычку — купаться раз в неделю, как, не мудрствуя лукаво, купались мои образованные, но не слишком устроенные в быту родители, и родители моих родителей, и совсем необразованные родители родителей моих родителей и далее… и далее… а также все прочие нашенские люди еn masse, которым негде было приобрести навыки современной, цивилизованной гигиены.)

Вот такой же недостижимой роскошью для широкой общественности считала я идею братства всех народов, особенно русского обывателя с еврейским, четко разделяя идеал и жизнь, теорию и практику.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.