В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Я думаю, что со своим носом и другими особенностями внешности и характера Левка и в школе, и в студенчестве, и в трудовой жизни не раз бывал оскорблен в чувстве национального достоинства. Но в конце сороковых и в пятидесятые годы, в обстановке фактически государственного антисемитизма, всем евреям приходилось делать «хорошую мину при плохой игре», притворяясь, что они не слышат антисемитских реплик или их сие не касается. А тут эта хрущевская оттепель, эта реабилитация «врачей-вредителей», расстрел Берии, разоблачение культа Сталина ударили как молодое вино в пылкие, вроде Левкиной, головы. Особенно взыграло в нем чувство национальной гордости в последний год. Видимо, организуя вечера молодых любителей поэзии, будучи любезно принятым всякими там академиками — Соболевым, Ляпуновым, Будкером, потолкавшись, хоть и безрезультатно, в московских редакциях, Левка показался себе равным среди великих. Ветер свободы и интернационализма дул в алые паруса бригантин, как тогда модно было выражаться, а на деле — просто в доверчивые уши всех нас. И Левка вдруг стал оскорбляться, когда кто-то осмеливался неуважительно отозваться о его национальности. Кстати, к семитам он был вполне равнодушен и радел исключительно о великой советской литературе, считая Бабеля, Слуцкого, Копштейна, Когана, Багрицкого, Самойлова и Гроссмана неотъемлемой частью русской культуры.

Но Левка справедливо полагал, что только он имеет право считать себя в любой данный момент или представителем русского народа, или потомком славного колена Израилева. Остальные же могут выражать неудовольствие его умом, одеждой, манерами, но не носом и уж тем более не пятым пунктом.

Недавно Левка ловил на Красном проспекте такси, опаздывая на свои литературные занятия, и когда уже открывал дверцу, налетела какая-то бойкая баба, стала его отпихивать с криком: «Я ему раньше махала, жидяра!» И Розенфельд, обычно галантный с женщинами, дал бабе по физиономии. Дело закончилось милицией, в которой Левке и бабе поставили устно на вид. Между прочим, я твердо заявила при обсуждении инцидента в нашей компании, что поднимать руку на женщину даже хуже, чем называть кого-то жидом или чучмеком.

Но у Левки уже выработался условный рефлекс. Правая рука у него немедленно начинала чесаться и тянулась в сторону индивидуума, произносящего слово «жид».

И вот, вместо того чтобы сказать незатейливому волоките какую-нибудь хлесткую гадость, Левка не слишком ловко, но достаточно сильно — от ярости — дал юдофобу по морде. Тот ринулся к Левке, схватил его за рубашку… но гордость советской общественности шестидесятых годов — легендарные дружинники появились мгновенно. Трое спортивных ребят с красными повязками растащили драчунов и, невзирая на наши протесты, повели Левку в опорный пункт милиции на вокзале. Следом шли жаждущие возмездия незнакомцы, Илья Григорьевич, Валенька и я — участники и свидетели. Народ, слегка притормозивший в своем движении, потерял к инциденту интерес и потек дальше.

* * *

«Линейный пункт милиции» — вот как это называлось. Комнат было несколько, народу там находилось порядочно, но кто они, что делают? В углу размазывала слезы и тушь молодая, грубо накрашенная женщина. Дружинники сновали непрерывно по двое-трое, входили-выходили, создавая некое броуновское движение в плотной, душной среде первой комнаты, где нас пока удерживали. Было на что сесть, но мы почему-то стояли двумя молчаливыми группами.

Через десять минут дружинник, исчезнувший за внутренней дверью, высунулся и велел войти. Вторая комната была поменьше, народу немного, зато целых три письменных стола и стулья вместо лавок. За одним из столов сидел милиционер лет сорока со светлыми, чуть встопорщенными волосами и неожиданными для такого места вежливыми, неторопливыми повадками. Он представился капитаном Юшковым и попросил дружинника изложить суть дела. Парень сообщил, что они видели, как этот (Левка) ударил этого (как оказалось, «гражданина Кокошкина»), и что дальнейшее развитие событий было ими «не допущено». Кокошкин сказал, что «этот урод напал на него ни с того ни с сего». Левка, заикаясь от ярости, кричал про «жидовскую морду». Приятель Кокошкина полностью повторил его версию. Илья Григорьевич был сразу отстранен от дела как родной отец «нарушителя» и, следовательно, лицо небеспристрастное. Напуганная Валенька путалась, лепетала, что Левка, «кажется, не ударил, а просто толкнул этого мужчину».

Я, безусловно, оказалась для капитана Юшкова находкой. Очень связно и подробно я рассказала ему про чудный летний вечер, про наше прекрасное, мирное настроение, как разъединила нас на минуту толпа, об отвратительных приставаниях совершенно незнакомых подвыпивших мужиков, о деликатном заступничестве наших подоспевших спутников, о сакраментальной «жидовской морде» и о том, что Левка ударил Кокошкина сильно, но только один раз, что это была не драка, а пощечина — вполне заслуженная.

Клянусь, я ни в чем не погрешила против истины. Просто чисто профессионально все выстроила, все в меру оттенила, как если бы писала об этом в газету. И капитану Юшкову не нужно уже было ничего додумывать, предполагать, раскапывать. Он попросил меня записать показания, дал стопку специальных листов и посадил за отдельный столик.

Тем временем он продолжал уточнять социальные статусы участников инцидента. У нашей компании они были отличными: студентка и три журналиста. Любители приключений, выслушав мой неблагоприятный для них рассказ и уловив, что симпатии следователя на нашей стороне, решили выкинуть на стол свои козырные карты, которые приберегали на крайний случай, потому что их тайное оружие могло оказаться обоюдоострым (и оказалось). Второй — фамилия ускользнула из памяти, пусть так и будет «второй» — представился инструктором сельского Искитимского райкома партии, ныне обучавшимся в Высшей партийной школе. Кокошкин гордо заявил, что он — заместитель директора Института горного дела Сибирского отделения Академии наук, и раскаты грома в его протрезвевшем голосе намекали на те молнии, которые могут ударить то ли в голову милицейского капитана, то ли в наши.

Но по мере того как капитан Юшков вызвал медсестру для проверки задержанных на алкоголь, поинтересовался у присутствующих, знают ли они о существовании в Уголовном кодексе статьи, карающей за оскорбление национального достоинства, а тут еще случайно было упомянуто, что я тружусь не где-нибудь, а в областной партийной газете, спеси у наших знакомцев все убывало. И к тому времени, когда со всеми формальностями было покончено и с Кокошкина, его приятеля, Левки и меня были взяты расписки, что мы обязуемся явиться в Линейный отдел милиции по первому требованию, роли обозначились совершенно по-новому. Я, впрочем, как была свидетелем, так и осталась. А вот Левка из хулигана-ответчика превратился в потерпевшего, а «большой академический чин» оказался «привлеченным по делу».

* * *

Когда мы вышли на привокзальную площадь, уже зажглись первые звезды. От слепого дождя, которым все началось, на асфальте не осталось даже лужицы. Но, впитав всю влагу до капли, ночной темно-фиолетовый воздух немного охладился и наполнял улицы до самых крыш.

Погода располагала наслаждаться жизнью. Левка рвался отпраздновать победу над черносотенцами и купил в привокзальном магазине торт и бутылку сухого вина. Илья Григорьевич, однако, заспешил домой, ссылаясь на завтрашнюю раннюю радиозапись. Но мне показалось, что он просто выбит из колеи этим приключением.

Левка же отправился к нам с Валенькой. Мы славно угостились каберне и тортом, и Розенфельд допоздна, в который раз сегодня, оглушал нас своими наполеоновскими планами. А потом взялся читать собственные стихи, весьма приличные. Я и не знала, что Левка еще и лично причастен к поэзии, я думала — только как пастух молодых дарований. Во какие строчки!

Я сегодня — дождь.

Никому ни в чем не уступать.

Ничего себе, какое чувственное перевоплощение! И как соединить шумно-пресного Левку, его расхожую лексику с этой упругой, выразительной силой?!

Я сегодня — дождь…

Перестану, стану высыхать…

А ведь эти строчки про дождь мне откуда-то знакомы! Нет, я их не читала… Я их слышала! Где, когда? Левкино завывание меня сбивает. В памяти звучит глубокий, насыщенный баритон.

— Ну-ка, Лева, повтори конец.

Он самодовольно заныл: «Уйду походкой валкой, перестану, стану высыхать… А наутро свежие фиалки кто-то ей положит на кровать». Вспомнила!

— Левка, ведь эти стихи про дождь читал в прошлом году в филармонии артист Андрей Гончаров. Причем, сам их объявил, сказал: «Автор — Гончаров». Видимо, его собственные. Ты с нами ходил на этот концерт? Я не помню что-то…

Розенфельд смутился.

— Тут, Динка, вот какая история. Я их напечатал еще в студенческие годы в «Алма-атинской правде». А Гончаров был тогда в Алма-Ате на гастролях. Видать, попались на глаза, и стал исполнять как свои. Я ходил к нему за кулисы, выяснял, но скандал поднимать не стал. Он тогда сильно извинялся. А теперь вот опять за свое.