В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Вздохнув по этому поводу, я постаралась переварить ошеломляющую информацию, которую походя выдал мне троюродный племянник. Оказалось, что я и карала, и прощала не самодовольную, счастливую, богатую генеральшу, а безмерно несчастную, одинокую женщину. Возможно, и всю историю с харьковской пересадкой следовало переписать заново, уже в третий раз. Скорее всего, Нюсей руководил не придуманный мною инстинкт хранительницы домашнего очага, а элементарный страх навлечь неудовольствие, а то и гнев Андрея.

А еще я представила какое-то немереное душевное одиночество, протянувшееся через всю ее жизнь, — без матери, без отца (они не только мало общались, но были внутренне далеки друг от друга. Дедушка Миша сразу выделил сына Юзика в некое элитарное положение, был на нем зациклен, а Нюся росла как трава в поле. И даже смерть Юзика не много прибавила Нюсе отцовской любви). Теперь я уверена, что только у наших — у бабушки, у матери, у Юрия получала она настоящее родственное тепло. Пусть рваное, пусть недостаточно пылкое, но именно такое, которое не требует слов, даже поступков, а только взгляда, движения руки, короткого прикосновения. Аура этой взаимной любви и наполняла наш дом, когда прибегала, приходила, приезжала к нам Нюся.

И в том, что это тепло не сохранилось, виноваты обе стороны из-за какой-то небрежности, расточительности, ложной гордости, а главное — плохой информированности друг о друге. Наши считали, что Нюсина жизнь избыточна достатком, комфортом, любовью, особенно любовью, — и были неправы. Она, видимо, полагала себя выпавшей из их семейного круга, думала, что им хорошо и без нее. Что ж, в некой проницательности Нюсе не откажешь. Бабушка, мама, даже сумасшедший Юрий были богаче ее сохранившейся корневой системой, постоянным взаимным душевным соприкосновением. Они ссорились, обижали и обижались, но мирились, но поддерживали друг друга и любили. И кроме того, они все время пребывали в жизни самостоятельными единицами (оказывается, бабушкина школа могла и пригодиться), что-то осуществляли по своей воле, по своему выбору. Даже бабушке, умиравшей в холодном, чужом Новосибирске, было на что оглянуться не только в прошлом, но и в настоящем: вокруг нее кипела молодая жизнь моих друзей, в которую она вошла по собственной воле и отвоевала себе в ней значительное место.

Нюська же, как оторванная от дерева, прекрасная, цветущая ветка, упала в поток жизни, который со стороны, издалека казался таким сверкающим, чудесным, праздничным, а внутри бил, мял, ломал, окунал в мутные глубины, а главное, не давал прижаться, прикрепиться, прислониться к какой-нибудь почве. Приходилось следовать по течению, отчасти потому, что бабушка (все же, наверное, мать была права) не утрудила себя вдолбить племяннице, что каждый человек — неповторимая ценность, отдельная, важная фигура в мире и обязан себя реализовать; отчасти потому, что наши тоже не обеспокоили себя докопаться до сути Нюськиной жизни, как, например, постоянно тревожилась мать за мою судьбу, как никогда не давала я себе обольститься удачами дочери, сына, внуков, молча, но неотрывно высматривая приметы какой-нибудь болезни. Их устраивал этот внешний лак и блеск Нюсиного существования. «Бросили, бросили», — стучало во мне слово. Да так и осталось как итог всех этих странных сигналов из прошлого, как урок на будущее, чтоб дорожила, хранила, ограждала, поддерживала…

* * *

Прошло несколько лет. Отпылала и подернулась пеплом эта странная история с явившимися из небытия родственниками. Перетасовав и пересмотрев по этому случаю все свои житейские воззрения, стала я забывать о существовании Ковалевых.

И вдруг школьная подруга потащила меня в филармонию на вечер романса, посвященный Изабелле Юрьевой. Меня удивил пейзаж зрительного зала. Я бывала на гастролях Рихтера, Гилельса и Башмета и знала эту особую филармоническую публику: консерваторских юношей «со взором горящим», пожилых дам с потертыми ридикюлями и кружевными воротничками, интеллигентных мам со своими вундеркиндами.

Но знала я и другие концерты: «Березку», ансамбль Игоря Моисеева, Карцева и Ильченко, — на которых теснилась самая разношерстная, демократичная публика, где кашляли и шуршали бумажками от конфет и опоздать на две минуты за грех не считалось.

Сегодня же зал представлял какую-то причудливую смесь и тех, и этих, и еще хиповой молодежи, и каких-то не то деловых, не то ученых мужей с женами. Да все оттенки публики и не перечислишь!

Филармония не обманула надежд и энтузиазма зала. Пели лучшие солисты. Я даже не знала, что в Ростове столько блестящих голосов! Мы слушали все эти «Саша, ты помнишь наши встречи», «В парке Чаир», а в антракте вспоминали, что в нашей комсомольской юности считали такие романсы и их исполнителей — ту же Изабеллу Юрьеву, Шульженко, Козина, даже Вертинского — пошлыми, безвкусными. Сегодня же мы, старые, зачерствевшие грымзы, чувствовали, как отзываются в наших сердцах эти незатейливые слова, эти простые мелодии! Да что мы! Весь битком набитый зал филармонии, вся эта миниатюрная модель нашего общества тянулась к сцене, то радовалась, то вытирала повлажневшие глаза и аплодировала! Оказывается, нужны людям, как хлеб насущный, как вода, как воздух, эти песенки о любви и разлуке, о встречах, об измене и верности…

И я сразу же вспомнила двоюродную тетку. Это были ее песни, ее мир. Может, даже ее предназначение… Почему же она училась в метеорологическом техникуме, а не в музыкальном или театральном училище? Разве некому было направить Нюсю в нужную сторону? Та же моя бабушка с ее тягой к искусству и свободой от мелочного практицизма. В конце концов, родной отец! Неужели дедушка Миша, подобравший для самого себя, вопреки всем обстоятельствам биографии, великолепный букет знаний, в котором двойная итальянская бухгалтерия соседствовала с французской литературой, а два иностранных языка — со всемирной историей, повидавший Европу, друживший с крупными личностями и сам, безусловно, незаурядный человек, неужели он не разглядел в собственной дочери той искры божьей, которую чуяла я, глупая шестилетняя девчонка?

Впрочем, ведь уже было замечено, что в мыслях своих родных Нюся не занимала главного места. А может, в те годы жизнь была так по-дурацки устроена, что все-все-все думали только о хлебе насущном и видели не дальше собственного носа? Или и то, и другое, и еще что-то третье? И в конце концов талантливый человек потонул в море житейской суеты. Наверное, следовало мне сокрушаться не о тучах, омрачавших Нюсино семейное счастье, а о ее нереализованности, о том, что она не только от судьбы недополучила, но и сама миру чего-то не отдала. И так вот ушла из жизни без следа, неоцененная, не отмеченная заслуженным восхищением и даже просто добрым словом…

Только я все это подумала, как на сцене появилась, сменив полную армянку средних лет с низким бархатным голосом и томными очами, новая солистка. Она была совершенно непохожа на всех остальных исполнительниц. Ничего в ней не было театрального, филармонического, концертного, многозначительно черного или серебряного, тяжелого, длинного, с блестками и финтифлюшками. Никакой запудренной маски лица, подчеркнутых помадой губ, выстроенной куафером прически, навеки зафиксированных, слишком густых или слишком тонких бровей.

Молодая женщина как будто прибежала с домашней вечеринки или в крайнем случае с довоенной танцплощадки. На ней было платье удивительно нежного розового цвета из легкого нежного же материала, очень похожего на воздушный батист или шифон моей или еще до-моей молодости. Конечно, это был не батист, а какая-то ультрасовременная синтетика, но имитация — полная! И сшито было платье по моде тридцатых-сороковых годов. Лиф красиво облегал небольшую грудь, подчеркивал тонкую, но упругую талию, юбка-колокол вилась вокруг наполовину выглядывающих из-под нее ног. Волнистые каштановые волосы обрамляли милое, лукавое лицо. То поправляя пальцами эти непослушные пряди, то прижимая руки к груди, а кудри отбрасывая легким движением головы, то наклоняя эту прелестную головку вбок, то пожимая плечиками, она еще постоянно пританцовывала длинными, стройными ногами. И все это непринужденно, только от жгучей молодой потребности двигаться, лететь, скользить, осуществляться, нравиться, любить мир и сливаться с ним. И пела:

Ах, улыбнись, мой милый,

Ах, поцелуй, хороший, родной…

Текст песенки был коротеньким — пять-шесть вариаций одной и той же просьбы к любимому. Но каждое слово звучало как новенькое, единственное, впервые сказанное. А каждая фраза — с совершенно неповторимой, щемящей интонацией.

По залу пронесся вздох радости, восторга. Мы были омыты каким-то волшебным дождем. Его живительная сила намного превышала смысл и назначение всего остального концерта. Во всяком случае, так показалось мне в эти секунды.

А ведь именно этот романс (или шансонет?) любила напевать шестьдесят с лишним лет назад Нюся. Именно так покачивала она головой, кокетливо улыбалась, складывала в замок длинные пальцы, так заглядывала снизу вверх в любимые глаза.

И я догадалась: в этом розовом платье мне явилась душа тетки, чтобы снять тяжесть с моего сердца. Чтобы сказать: пока в мире существуют красота, жажда любви и нежности — в нем сохранится неповторимая Нюсина аура.

Или это очередной знак для меня свыше? Ведь зачем-то принесло нас с подругой именно в этот день и час в филармонию, в которой я не была уже лет пятнадцать и в которую не пойду, может, больше никогда за мелкой суетой стариковских забот?

Скорее всего, провидение разочаровалось в современной технике. Усомнилось в ее эффективности, когда надо повлиять на человека моего поколения. И прибегнуло к простодушному, наивному, но искусству…

Что ж, там, наверху, не ошиблись. То ли количество знаков и сигналов превысило критическую точку? То ли эта последняя, розовая, прелестная, живая соломинка сломала мою верблюжью спину?.. В конце концов я сделала то, к чему меня подталкивали уже семь лет, — написала о Нюсе.

Своеобразный способ просить прощения, не правда ли?..

2003 г.