В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Какие-то расчисленные схемы, с поправкой на мои мнимые литературные таланты, заранее выстраивала бабушка и для меня. Но случилось так, что она умерла раньше, чем уложила меня в прокрустово ложе этих догм.

С другой стороны, если рассмотреть многослойную натуру моей бабушки повнимательней да припомнить некоторые ее поступки, ее склонность к чудачествам, перепадам в настроениях, переменам в симпатиях и антипатиях, то можно предположить: останься она жива, моя заурядная, но относительно удачная семейная жизнь могла бы повлиять на шкалу ее жизненных ценностей.

Она, эта шкала, ведь и была на практике достаточно скачкообразна. Упрекая мать, что та забросила науку, и выставляя как пример для подражания бывшего зятя, бабушка забывала, что в роли тещи ворчала на моего отца, который ставил свою малооплачиваемую на первых порах ученую деятельность впереди всех семейных нужд и потребностей. Восхищаясь Нюсиной женственностью, ее умением одеваться, вкусно готовить, радостно и красиво жить и огорчаясь обыденной и некрасивой внешностью матери, бабушка не понимала: коли взвалить на женщину непосильный груз материальных и бытовых забот, лишить ее любви и счастья, она и выглядеть будет как ломовая лошадь. (Впрочем, по рассказам не только самой бабушки, но и очевидцев, она в бытность свою вдовой с двумя детьми и на двух службах оставалась красивой и элегантной.)

Но вот уж бесспорно, что Нюська очаровательна и жизнерадостна была только потому, что устояла перед теткиной философией, отвергла все эти рассуждения о смысле жизни, о женской гордости, чувстве собственного достоинства, о высоких идеалах. Она с юности собиралась жить не ради идей, а ради любви, отождествляя только с ней понятие счастья.

Кстати, я вспомнила, что в бабушкиной биографии был период, в котором даже промельком не обнаруживалось никакого общественного служения, никаких самоутвердительных забот, а только радость, только ее простые житейские приметы: катание на чухонских тройках, гулянья белыми ночами, петергофские фонтаны, студенческие пирушки. И все это происходило в девятьсот тринадцатом году в Санкт-Петербурге, когда бабушка училась на акушерских курсах. И я уверена, что непривычное праздничное мироощущение молодой аскетки можно объяснить только взаимной пылкой страстью молодой бабушки и петербургского студента Василия Ляликова, отца Юрия.

Мне кажется, что наконец-то я нашла то ключевое слово, которое, став на свое место, служит разгадкой всех житейских ребусов и кроссвордов. И слово это — любовь! Та любовь, для которой Нюся готова была и трудиться, и страдать, и жертвовать, потому что верила: конечная цель большой любви (а следовательно, и жизни) — радость, счастье. И ей воздалось по вере ее!

Теперь за спиной у меня почти сорок лет собственной семейной жизни — далеко не безоблачной и совсем не розовой: все эти попытки самоутвердиться, самореализоваться по бабушкиной программе и одновременно потребность оберечь, поддержать тех, кто отдан тебе под крыло: стариков, детей, внуков. Вечное напряжение, нестабильность в отношениях с мужем, его судорожные шаги от любви до ненависти, эти его психастенические взбрыки, потрясающие всю семейную конструкцию до основания через короткие промежутки времени. И, наконец: нескладная личная жизнь моих детей, которые по генетической традиции не умеют то ли сделать правильный выбор сердцем, то ли вить и хранить свой домашний очаг.

И подводя итоги своей биографии, я постепенно склоняюсь к мысли, что именно Нюсиных женских уроков не хватало мне в моей юности и молодости, именно у нее следовало бы позаимствовать не только мне, но и моей матери, хотя она и была старшей сестрой. Кстати, кое-что мама переняла из Нюсиного опыта в своем втором, позднем браке. Она в сорок с лишним лет выучилась вкусно готовить, обустраивать быт, красиво одеваться и даже пыталась вышивать подушечки и саше.

* * *

Теперь, в свете всех этих размышлений и переоценок, я заново прокручиваю в голове бабушкину пересадку в Харькове. И сегодня Нюся представляется мне птицей, подчиняющейся главному и священному инстинкту — охране собственного гнезда. И ее реакция на теткино внезапное вторжение — чисто интуитивная, сберегательная: от малейшего эмоционального дискомфорта, от нарушения строя жизни главного человека в доме — Андрея. Скорее всего, осмысление ситуации, возможность вариантов пришли Нюсе в голову потом, когда поезд в прямом и переносном смысле ушел. Но первое движение было — прикрыть, оттолкнуть.

Нет, я не выношу оправдательного вердикта. Но сегодня я уже понимаю, как и во имя чего вырабатывается такая шкала приоритетов. А «понять — значит простить» говорила, кстати, именно бабушка.

И я, опять в пустой след, корю себя за категоричную жестокость и холодность по отношению к тетке и сокрушаюсь, что не перед кем мне в них покаяться: по моим расчетам вряд ли Нюся еще жива. Да и где ее теперь искать?

Но потусторонние силы не оставляют мою ноющую совесть своим попечением. Они вызывают меня телеграммой в Новосибирск по квартирным делам покойных родителей мужа. И мне предоставляется реальная возможность встретиться с Виктором Ковалевым. Кому же, как не Нюсиному сыну, немолодому и умудренному жизнью (примитивные люди вряд ли в командующие округом выходят!), высказать мне свои сегодняшние, довольно путаные, но жгучие мысли и чувства.

Я готовлюсь к этой встрече не только внутренне. Обстоятельства меня торопят, но я все же разыскиваю в каких-то коробках, альбомах немногие фотографии совсем молоденькой Нюськи, а также твердые, коричнево-фиолетовые дореволюционные снимки ее отца — дедушки Миши — и наших общих с Виктором прадедушки и прабабушки. Может быть, он их никогда и не видел?

* * *

Лечу. Более чем через двадцать пять лет лечу в город своей молодости. Жадно всматриваюсь в лица толпящихся в накопителе людей: нет ли кого знакомого среди этих элегантных, с кейсами и саквояжами мужчин и нарядных, оживленных женщин? Потом соображаю, что двадцать пять — тридцать лет назад они если и жили в Новосибирске, то были школьниками и вряд ли наши пути пересекались.

Прошерстив взглядом весь накопитель, нахожу трех-четырех сверстников мужского пола (старух — ни одной! Сидят с внуками. Меня вот черти носят по стране!), но с ничего не говорящей моей памяти внешностью. Разве вот этот, с благородным лицом, с трудом передвигающийся с помощью трости, скорее всего на протезе. А может быть, его излишне кинематографический облик создает эффект «дежа вю»?

А впрочем, зачем мне искать знакомых и полузнакомых в аэропорту и самолете, если через несколько часов я встречусь с ближайшей подругой новосибирской молодости, с той самой, которой я поручала разыскать адрес генерала Ковалева, которая в курсе и моих запутанных наследственных дел, и моих душевных переживаний. Вот кому «повем печаль мою».

* * *

Наконец-то мы сидим вдвоем с Эльзой в ее странной кухоньке, где стены увешаны картинами великого художника, большими, небольшими и совсем крошечными капризами, дарёнными моей подруге по случаю и без случая, а связки лука и сушеных грибов наброшены на вбитые между картинами гвозди; где доспевающие тыквы разложены на затейливых керамических блюдах — последнем хобби нашей общей приятельницы, экстравагантной новосибирской поэтессы.

Пьем кофе с блинчиками, испеченными специально по случаю моего приезда. Господи! Как давно никто ничего не делал специально для меня! Лет двадцать — с тех пор, как умерла мама.

…И не торопясь высыпаем друг перед другом, без разбора и последовательности, все, что накопилось у каждой за последнее время. Основное-то русло жизни мы знаем: я — ее, она — мое. Но сколько существует омутов и покрытых тиной заводей, порогов и проток, ручейков с бурными и слабыми всплесками! Сколько невидимых миру слез и тайных радостей (последних гораздо меньше)!

Тут и наши служебные и творческие перипетии (у нее успешные, у меня — не слишком), и болевые точки в жизни наших взрослых деток. У всех четверых (у каждой из нас — по сладкой парочке, дочь и сын) куча проблем, материальных и семейных: разводы, размены, болячки, ремонты, поиски работы…

И я удивляюсь, как мы, недавно амбициозные литературные дамы (ну, может, я — окололитературная), охотно скатываемся в этот бездонный колодец материнских тревог, с неослабевающим вниманием вслушиваемся в подробности довольно-таки тривиальных ситуаций, даем друг другу ценные и бесполезные советы, но, главным образом, утешаем, успокаиваем совершенно правильным афоризмом: «И это пройдет!»

Мы ведь отлично знаем обе, что ни к нашим советам наши детки не прислушаются, ни нашей мудростью руководствоваться не станут… И все же…