В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

* * *

Вот и все реальное, осязаемое, если не очевидное, то, во всяком случае, из первых уст услышанное мною о двоюродной тетке. Дальше идут какие-то сплошные слухи и легенды, рассказы и байки, которые долетали через вторые, третьи, четвертые руки. Я была слишком поглощена собственной юностью, ее катаклизмами и катарсисами, чтобы читать Нюсины письма, ходить с мамой или бабушкой в гости к Ковалевым, отслеживать канву жизни Нюси и Андрея.

Они вернулись в Союз в конце сороковых, и первым местом назначения Андрея были Черкассы. Как раз о них, по-моему, и рассказывала Нюся во время нашей единственной послевоенной встречи. Я слышу гул пчел, шелестение вишневых садов в ее пересказе. Она с этим фоном сливается, в него вписывается. И еще что-то про полигон, на котором она упражнялась в стрельбе и выбивала больше всех офицерских жен и даже больше некоторых офицеров (sic! Талантливый человек талантлив во всем!). И еще про верховую езду (откуда лошади? Это же была танковая дивизия!..).

Потом Андрей учился в Академии, и Нюська с Витюшкой сопровождали его. Назначение после выпуска полковник Ковалев получил опять на Украину, теперь в Чугуев, и там ему быстро присвоили первый генеральский чин… Нет, кажется, после Академии они еще раз ездили на пару лет в Германию… Не уверена… Но, скорее всего, так… А то слишком мало эпизодов набирается в послужном списке Андрея между концом сороковых — время возвращения в Союз — и сентябрем пятьдесят седьмого, когда бабушка ехала ко мне в Сибирь из Ростова.

* * *

Я думаю, она находилась в совершенном смятении — такой рискованный шаг в полную неопределенность, с грузом семидесяти трех лет за плечами, с букетом, хотя и не слишком пышным, возрастных недомоганий, с обидой на дочь, с тревогой за сумасшедшего сына, с плохой надеждой на слишком юную и слишком взбалмошную внучку. Ей так надо было хоть с кем-то разделить груз этих тревог и сомнений. Но в Ростове никаких родственников и даже близких друзей уже не оставалось.

И тут опять (уже в который раз в этом сюжете!) вмешалось провидение, давая старухе последнюю возможность соприкоснуться с родной душой, ощутить себя любимой, понятой. Путь из Ростова в Сибирь подразумевал пересадку в Харькове, а именно в его пригороде, в Чугуеве, уже несколько лет служил Андрей и жила Нюська с детьми.

Да-да, именно с детьми… Потому что в тридцать с хорошим гаком лет Нюся решилась на смелый шаг — второго ребенка.

О, эти вторые, а то и третьи послевоенные дети! Их зачинали вернувшиеся с фронта мужья и рожали их истосковавшиеся жены внепланово, в громе победных залпов, в предвкушении новой, счастливой жизни!

Впрочем, Нюся родила дочку не сразу после войны, а насладившись семейным счастьем втроем с Андреем и Виктором, претерпев все переезды и неустройства, выстроив свой быт, возведя свою домашнюю крепость до последней черепичины.

Она все еще пила из этого самого сладкого для нее источника — семейной жизни. Но уже по уши погруженный в генеральские обязанности Андрей и перешедший под жесткую руку отца Виктор и сократившиеся благодаря генеральскому статусу бытовые заботы не требовали в таком количестве неистощимой Нюсиной энергии. И она нашла ей самое чудесное применение. Девочку, по настоянию Андрея, назвали Аннушкой. Так называл он теперь и жену (может быть, сокращение «Нюся» не соответствовало статусу генеральши?).

* * *

Я уже упоминала, что из моего поля зрения Нюся выпала давно, фактически после ее первого отъезда в Германию. Но теперь я понимаю, что к пятьдесят седьмому году совсем ослабели и нити, соединяющие ее с теткой, сестрой, братом. Эта роскошная генеральша, да еще и Аннушка, принадлежала только к семье Ковалевых, была в душевной связи с Натальей Алексеевной и Петром Спиридоновичем. Нюся больше не ездила в Ростов и только изредка писала тетке и сестре. Она не ответила на письмо сумасшедшего Юрия, когда он попросил денег на покупку собрания сочинений Белинского (он воображал, что пишет о гениальном критике гениальную монографию). Зато у нее ежегодно подолгу гостили свекор и свекровь, и именно они рассказывали, какая Аннушка золотая мать и жена, как она удивила учительницу музыки своей дочурки, когда не только выучила нотную грамоту быстрее дочки, но и заиграла на пианино сначала детские пьески, а потом под руководством восхищенной преподавательницы стала подбирать свои любимые песенки и романсы.

Мама и бабушка радовались, что Нюську наконец-то признали и оценили родители мужа, и, конечно, жалели о ее отдалении, но относились к последним обстоятельствам по-философски, понимая, что сколько в одном месте прибавится, столько в другом отнимется.

Но в купе следующего в Харьков поезда бабушка совсем не думала об этих новых обстоятельствах Нюськиной жизни, о переменах, которые могли в ней произойти. Она вспоминала самое последнее совместное с племянницей житье-бытье. Андрей, Нюся и Витюшка следовали из Германии на новое место службы, кажется в те же Черкассы, и остановились погостить у Юрия и бабушки в Москве. А через день у малыша поднялась температура сорок. Юрий, вообще-то не очень любивший и не умевший пользоваться служебными благами, вызвал врача из спецполиклиники, и мальчика со скарлатиной положили на три недели в Кремлевскую больницу. Я думаю, пропуском в нее послужила не столько работа Юрия в ЦК (подумаешь, инструктор, и племянник-то двоюродный!), сколько ордена и звезды отца ребенка.

Так вот, пока этот отец все же проследовал к месту назначения, чтобы потом вернуться за семьей через месяц, пока Витюшка томился в карантине, бабушка и Нюся проводили все вечера (все дни сумасшедшая мать бегала по магазинам и рынкам за фруктами и лакомствами для больного сына и торчала под окнами больницы) в разговорах и воспоминаниях. Они чувствовали себя совершенно комфортно в пятнадцатиметровой комнате. И днем и ночью. Ведь Юрий возвращался из ЦК после полуночи, чтобы грохнуться на свой диванчик, пока женщины блаженствовали на кровати с панцирной сеткой. И теперь бабушка предвкушала что-то подобное. Тем более что у Андрея в Чугуеве, по словам Натальи Алексеевны, была трехкомнатная квартира, да еще с верандой!

* * *

Квартира действительно оказалась трехкомнатная: спальня Андрея и Нюси, комната маленькой Аннушки, в которой стояло пианино, и большая гостиная — в ней на диване спал вытянувшийся, неузнаваемый, но по-прежнему красивый Витюшка. И в каждой комнате было по ковру на стене, а в спальне — и на полу. А на веранде стояла специальная соломенная мебель.

Все было так удобно, красиво и уютно, как и не снилось бабушке за всю ее семидесятитрехлетнюю жизнь. И во всем чувствовались вкус и старание хозяйки дома. И девочка шести лет была очаровательна, с нежным цветом лица, ясными глазками, темными и волнистыми, как у матери, волосами. Она так простодушно радовалась кукле и конфетам, которые привезла ей в подарок бабушка!

А на вокзал в Харьков они приехали встречать тетку на «Победе» и, несмотря на раннее утро, с роскошным букетом. Пока Нюся и бабушка целовались, шофер уже вынес вещи на перрон: большой чемодан, клеенчатую кошелку и кучу «авосек».

— Тетя, все нести в камеру хранения или что-то хотите взять с собой? — командовала Нюся.

— В какую еще камеру? — удивилась бабушка. — На месте я без суеты разберусь. Мало ли что мне за неделю понадобится? Я ведь не тороплюсь. Инку я предупредила, что погощу у вас подольше.

Бабушка рассказывала мне, что никогда не видела, чтоб человек так мгновенно менялся в лице, как изменилась Нюся.

— Тетя! Но ведь Андрей завтра уезжает в поле на учения! Как же я вас отправлю? У вас хоть билет — до Новосибирска?

Конечно, нет. Неопытная в дальних переездах мать не догадалась купить транзитный билет, чтобы отметить на нем в Харькове остановку, а затем перекомпостировать на новосибирский поезд. Впрочем, существовала ли в пятьдесят седьмом такая система? Но бесспорно — купить билет в эти годы было действительно почти неразрешимой проблемой. Я сама за месяц до того проторчала именно на харьковском вокзале сутки в очереди. И уехала в Новосибирск только потому, что все расписания окончательно сбились и перепутались и на восток почти одновременно, с разницей в полчаса, уходили два состава.

Так что Нюсина тревога была объяснима. Но бабушка глубоко оскорбилась. Она так вымечтала этот визит, так внутренне готовилась к нему, так хотела побыть еще немного в теплом климате, погреться у родного сердца, что не могла понять и простить Нюсиных резонов по поводу полевых учений Андрея и отсутствия билетов. И хотя принимали Нюся и Андрей тетку по высшему разряду, с прекрасным обедом, вином, тортом, сделали презенты, вечером отвезли к поезду на той же «Победе», с тем же букетом да еще с корзиной фруктов (пока бабушка проводила день в Чугуеве, адъютант Андрея купил билет), она была совершенно убита такой встречей. Наверное, в свои годы уже чуяла, что все теперь может происходить в последний раз, что с Нюськой им больше никогда не увидеться.

А та все щебетала:

— Тетечка, на будущий год спишемся заранее, выберем удобное время, и вы у нас поживете долго-долго.

Щебетала вполне искренне: ее собственная жизнь была в полном цвету, да и тетка выглядела свежо и моложаво. И казалось, нет этому всеобщему цветению конца!