В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

* * *

В минуту пролистав в голове наши с Виктором встречи и отношения, я поняла, что по поводу этого незадавшегося родства высшие силы не стали бы беспокоиться. Их цель была совсем иная. И я догадывалась о ней.

Я, конечно, вычеркнула Нюсю из своей жизни. Но выбросить ее из памяти — не получилось. Да я и не ставила перед собой столь тотальной задачи. Одно дело наказать бессердечную, живущую в роскоши генеральшу, совсем другое дело — сводить счеты с молоденькой тетушкой моего детства. Да она сама бы этого не позволила — слишком яркая была фигура. Я вспоминала о Нюсе все эти сорок лет по поводу и без повода, в разговоре и про себя, обмолвкой и развернутым текстом. Когда разгорался в женской компании спор — что такое красота? — и я заявляла, что единственная настоящая красавица, которую я встречала в жизни, — моя двоюродная тетка, мне казалось, что она внимает этим словам в своем далеке со спокойным достоинством.

А то вдруг привязывался ко мне дурацкий куплет:

Ты, говорит, нахал, говорит,

Конфет, говорит, послаще.

Этот стишок она напевала, склеивая елочные цепи из серебряной бумаги.

Вот когда я чаще всего вспоминала о Нюсе — когда мы с детьми украшали елку и они жаловались, что самый красивый шар разбился, и рвались в магазин за новым, таким же. Мне, честно говоря, все эти шары казались безлико-блестяще одинаковыми. То ли дело арлекины, которых мастерила Нюся до войны из пустой яичной скорлупы! Я наблюдала за ее работой, вытаращив глаза. Сначала протыкается с двух сторон иголкой сырое яичко. Потом содержимое осторожно выдувается в глубокую тарелку (на этих яйцах бабушка сделает лапшу или испечет пирог). Пока скорлупа подсыхает, Нюся кроит ловкими движениями ножниц из разноцветных лент и лоскутьев атласа колпачки и воротнички. Белые, розовые, алые колпачки сметываются, воротнички присбориваются, то и другое приклеивается к болванкам из яичной скорлупы. И наконец — главное чудо: Нюся достает краски и кисточку, два-три взмаха — на столе уже лежит головка арлекина со смеющимися синими глазами, приподнятыми бровями, алым ртом до ушей и клоком волос, нарисованным так натурально, как будто он только что выбился из-под розового колпачка. Причем даже если бабушка расщедривалась на пять яиц, то все пять арлекинов имели свои особые черты и выражения лица. Но во всех я была влюблена одинаково страстно. На уже полностью украшенной елке арлекины казались мне во сто раз прекрасней не только картонажных курочек и рыбок, лимонов и яблок из папье-маше, но и немногочисленных, таких редких тогда стеклянных игрушек. Но самым моим любимым елочным украшением до войны (потом уже елок не устраивали) был Михрютка— маленький человечек ростом с палец, сшитый Нюсей из розового атласа. На голове у него, как у арлекинов, торчал колпачок, но с кисточкой. Я даже не знаю, что мне больше нравилось: сам человечек или его имя «Михрютка», которое Нюся придумала, любуясь делом рук своих.

Ох, скора она была на язык, на выдумки, на дела! Я познакомилась с ней в тридцать шестом, когда мы переехали в Ростов. Нюся уже третий год была замужем за Андреем и жила с его родителями. Андрей, наверное, учился в танковой школе, так как объявлялся нечасто, а при их сумасшедшей любви такая разлука могла объясняться только чем-нибудь серьезным.

Нюська же, как звали ее бабушка, мама и Юрий, залетала постоянно, всегда нарядная, всегда смеющаяся, всегда туго скручиваемая и раскручиваемая какими-то маленькими смерчами шуток, подначек, историй. Она донимала Юрия расспросами о девушках, он злился, краснел, кричал бабушке: «Мама, скажи ей!» Бабушка шептала что-то Нюсе на ухо, та заходилась хохотом: «Ну и босячка же вы, тетечка». Матери она приносила какие-то кремы, советовала, как изменить фасон платья в соответствии с модой.

— Ленуха, — кричала она, — перед Первым мая я тебе сделаю плойку лучше всякой парикмахерской. С тебя пирожное! Но только — «Наполеон»!

Меня она учила танцевать фокстрот. Нет, фокстрот, наверное, относится не к тридцатым годам (тогда я была слишком мала), а к сороковым, когда я уже превращалась в подростка.

— Ну, что ты стоишь, как столб? Слушай музыку! — сердилась Нюся, подталкивая меня крепкими худыми руками и не переставая напевать: «За красу я получила первый приз, все мужчины исполняют мой каприз…» Нет, этот мотивчик явно довоенный. Тогда она напевала постоянно какие-то шансонетки, арии из оперетт, душещипательные городские романсы из репертуара Изабеллы Юрьевой. Приподнимала двумя пальчиками свою легкомысленную юбочку и длинными, красивыми ногами, обутыми в поношенные, но на высоких каблуках туфли, выделывала лихие па.

Я запомнила, как они пришли с Андреем поздно вечером (я уже лежала в кроватке), нарядные, молодые, веселые, он в военном, она в белой блузке — на груди вышивка, рукав фонариком — и в черном, коротеньком, растопыренном книзу (теперь я знаю — расклешенном) сарафанчике. Я думаю, они явились из оперетты, потому что Нюся, захлебываясь, рассказывала сюжет, непрерывно хохотала, начинала петь: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали, уж я пила, пила, пила и до чего теперь дошла…», опять хохотала и от хохота валилась на диван.

Бабушка притворно сердилась:

— Нюська, прекрати! Ты сама как пьяная.

— Тетечка, дорогая, — хохотала Нюся, — конечно же, я пьяная. Я ж от счастья пьяная. Как мне хорошо!

Бабушка не выдерживала напускной строгости и тоже смеялась.

Нельзя было устоять перед напором Нюсиной энергии и ее обаянием. С ней входило в дом какое-то совсем иное качество жизни. Я привыкла, что атмосфера вокруг меня насыщена озабоченностью. Все постоянно были чем-то заняты или куда-то спешили: мама — на работу, я ее фактически видела только по выходным; бабушка — на базар, варить обед, вытирать пыль, штопать чулки; Юрий — тоже на работу или в институт. Даже мне нужно было сначала убрать свои игрушки, съесть суп и только потом уже можно было бежать во двор.

От Нюси скучное словечко «надо» как будто отскакивало. Она была сплошное удовольствие: смех, пение, анекдоты, танцы. А между тем… А между тем, не переставая напевать и припрыгивать на одной ножке, она взлетала на стол и обметала с потолка паутину, до которой бабушка не дотягивалась; выхватив у бабушки кухонный нож, ловко скатывала в тугой рулет подсохшее тесто и крошила его на лапшу; в пять минут накрывала праздничный стол, да еще с каким-то особым форсом расставляла тарелки, водружала посредине надтреснутый стакан с нарезанными из розовой бумаги салфетками и превращала в хорошенькую солонку пустую баночку из-под крема.

В такие минуты бабушка любовалась ею. Сегодня я понимаю почему. Нюся была воплощением тех женских качеств, отсутствие которых в маме и во мне всегда огорчало бабушку. Помню, как уже в последние годы своей жизни она в сердцах ворчала:

— Ну, почему это Нюська все у меня переняла, а вы с матерью — ничего?! А ведь сколько я с вами билась!

Мама уже после бабушкиной смерти с кажущейся достоверностью дала ответ на эту загадку: «Она просто нас больше любила, меньше с нас требовала, чуть что — всё делала за нас. А Нюське доставалось по полной программе».

Я тогда доверилась этому объяснению, а теперь отвергаю его. Начнем с того, что оно несправедливо по отношению к бабушке. Конечно, она редко была объективной к людям. Да только пристрастность ее никогда не определялась степенью родства. Она возникала от каких-то душевных совпадений, иногда сиюминутных. Поэтому, когда это краткое тождество исчезало, симпатия могла превратиться в антипатию, даже в отвращение.

Так вот, у бабушки с Нюсей этих совпадений в натуре было очень много. И прежде всего — генетических. Кстати, куда больше, чем с родной дочерью и обожаемой внучкой! Мне она в детские годы просто втемяшила свое мироощущение и нравственные принципы. Но кое-что я изначально отвергала, а многое на моей почве не вырастало.

В Нюсиной же душе теткины идеалы гармонии, порядка, ее тяга к прекрасному находили мгновенный отзвук. В те годы, когда они жили вместе, едва касаясь этих одинаково настроенных струн, бабушка пробудила к жизни целую симфонию созидательной, победительной женственности. Ведь и тетка, и племянница происходили от одного дерева Уриновских, на ветвях которого расцветали удивительно яркие личности.