В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Ляльку я ни о чем не предупредила. Мои родные к идее отнеслись благодушно. Может быть, решили, что я уже все оговорила с Лялькой, пока мы ходили в аптеку. Родители Милочки легко согласились отпустить ее со мной, но забеспокоились насчет подарка. Я их беспокойство развеяла не помню какими доводами, но мой внутренний довод помогал преодолеть любые препятствия. А он был таков — я саму Милочку считала наилучшим из всех мыслимых подарков.

Как мне казалось, все разыгралось по моим замыслам. Тетя Мира только чуть удивилась при виде двух девочек вместо одной, тут же погладила Милочку по голове и ввела нас в дом. Гости были в сборе, шумели и бегали. С нашим появлением общество переместилось во внутренний дворик, где играли в серсо, подаренное Ляльке Стеллой и Микой. Именинница возжелала жмурок. Считала я: «Ниточка-иголочка, ти-ти — улети, мама велела из дома уйти». Жмуриться выпало Ляльке. Она была недовольна: «Ты неправильно считаешь: „из дома“ надо считать вместе. И вообще, это дурацкая считалка, чересчур короткая. Надо: „На золотом крыльце сидели…“»

Но ссоры не произошло — вмешалась Валюша, предложила конкурс с фантами, на котором Лялька тут же отличилась, спев «Для нашей Челиты все двери открыты…», Стелла и Мика изображали заводных кукол, грозя зрителям указательными пальчиками, кивая в такт головками. Даже робкая Милочка пролепетала короткий стишок и получила приз — шарик-прыгунчик на резинке, набитый опилками.

И сидели за праздничным столом четыре кудрявые девочки с четырьмя разноцветными бантами, повязанные салфетками, — вылитая иллюстрация из какой-нибудь детской сентиментальной, вероятнее всего дореволюционной, книжки. И подавали сосиски с пюре, пирог с курагой, пирожные, крюшон в узких стаканах и чай в глубоких чашках, в которые можно было погрузить все лицо.

Правда, была одна неприятная деталь — наше с Милочкой посещение уборной; причем промахнулась не она, а я. Но дела наши назывались малыми, и я понадеялась, что все высохнет (сказать кому-нибудь было бы ужасно стыдно). И мы выскользнули в коридор, сначала я, а потом только Милочка, у которой соскочила туфля. Когда она выходила из уборной, я уже стояла в дверях столовой и торопила ее. В эту минуту из соседней комнаты по направлению к туалету прошел кто-то из взрослых, а мы вприпрыжку умчались к шумевшему за дверью веселью.

Помню я и возвращение: за нами пришла моя мама, она держала за руку меня, а я Милочку. К указательному пальцу у нее был привязан мячик-прыгунчик, время от времени мы встряхивали соединенными руками, резинка растягивалась, и мячик с тупым божественным стуком ударялся о тротуар. В другой руке Милочка несла свой розовый бант, который вытрепался из волос в конце праздника; но завязать его снова она никому не позволила: «Ой, волосы скудлатились, больно будет!» — и теперь он развевался в сумраке в ее ладошке, как вымпел.

Я чувствовала себя счастливой. В счастливую улыбку складывались пухлые Милочкины губки, когда их не растягивала зевота, которая, впрочем, тоже происходила от счастливой, вызванной избытком впечатлений усталости. Но и в тот вечер, и еще несколько лет спустя я была уверена, что самые осчастливленные остались по ту сторону закрывшейся за нами двери, и наслаждалась вдвойне — собственной радостью и той, которую я им подарила.

Так что Лялькину нотацию, о которой она, вероятно, через полчаса забыла, по разрушениям, произведенным ею в моем внутреннем мире, можно сравнить с обвалом, под обломками которого погибло много светлых воспоминаний. А еще точнее — с селем, грязевым потоком, который отвратителен не только своей разрушительной силой, но и оскорбителен своей антиэстетичностью.

Когда-то я считала, что именно с этой ее бестактной вылазки и началось наше окончательное расхождение. Но сегодня я понимаю, что наши отношения, отношения сведенных старшими детей, рано или поздно — да нет, не рано или поздно, а именно в этом подростковом возрасте, когда человек вырывается из-под опеки взрослых, когда нащупывает свое подлинное «я», когда выясняет свои истинные симпатии и антипатии, когда на язык, на вдох определяет состав атмосферы, в которой ему хорошо дышится, — именно в эти годы нам и полагалось окончательно разъединиться.

Но зато в сегодняшние дни, когда никого из Лялькиных и моих родных уже нет в живых, когда возраст и более чем обыденная судьба сравняли наши человеческие и женские посягательства, мы, наверное, стремились бы иногда общаться, перебирая в разговоре события прошлых лет, оживляя образы дорогих усопших. Ведь с кем-то же надо вспоминать свое детство, более того — свое додетство, семейные истории, крошечные пылинки человеческой космогонии, принадлежащей только твоей орбитной системе и заметные только в ней.

Наверное, так должно было сложиться. А вышло иначе. Нить разорвалась отнюдь не в слабом, небрежно связавшем нас с Лялькой звене. Она, казавшаяся вечной, вдруг поползла в самых главных местах, обрубленная мучительной смертью тети Жени, отъездом тети Сони и дяди Фимы в Москву к Валюше, необъяснимой, таинственной холодностью моей бабушки ко всем этим событиям. Некоторое время эта ниточка еще продолжала удерживаться на тоненьких, невидимых волоконцах, пока не распалась окончательно…

И только в моей памяти эта нить по-прежнему крепка, и, как капроновой леской, я вытягиваю ею из глубины небытия на поверхность любые фигуры, любые события, любые чувства, бывшие, а может и не бывшие…

Пока я помню…

1979 г.

P. S. Я обнаружила эти заметки в своем письменном столе буквально на днях. Они провалялись там лет двадцать. За это время я превратилась в безобразную старуху пенсионерку. Лялька тоже давно ушла на пенсию из радиологического отделения онкодиспансера, где ее обожали все пациенты за доброту и обходительность. В этом доме скорби академические знания: вся эта латынь, все эти две или три тысячи костей и косточек, которые невозможно было выучить по анатомии, не слишком пригодились. И права была Лялька, когда на своем «сангиге» предпочитала зубрежке вечеринки. Там она вернее постигла науку жизни, проникла в тайны человеческой психологии, развила в себе интуицию и такт, которых нам всем не хватает в молодости и которым не думают обучать даже в мединститутских аудиториях.

Теперь она живет в Германии, но не на иждивении у богатого бизнесмена-зятя, а на пособие для евреев, пострадавших во время Второй мировой. Господи, как я рада, что ее жизнь устроена и благополучна! Хотя бы таким странным образом!

Кстати, моя бабушка говорила, что ни за что, никогда не простит немцам того, что они натворили. Никогда, ни за что. Но разговоры эти велись аж в конце пятидесятых годов…

2001 г.