В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Но чаще всего мы просто гуляли с Лялькой по Садовой, просторной, кишевшей в этот последний военный год народом главной улице Ростова. Или крутились возле кинотеатров, тоже особых кинотеатров того времени, с вьющимися хвостом очередями, с кричащими афишами трофейных фильмов, с какой-то суетой и вокруг кинотеатров, и внутри, где мелькали продавцы папирос и самодельных конфет, карманники и билетные барышники.

И вот однажды, когда мы с Лялькой, подсчитав свои скромные капиталы, убедились, что на билеты у спекулянтов нам явно не хватает (о том, чтобы попасть с помощью кассы на «Девушку моей мечты», не могло быть и речи), и решили уже отправиться восвояси, нас вдруг галантно подхватил под руки румяный, весь в габардине и ремнях военный.

— Барышни, разрешите пригласить вас на шикарную картину из заграничной жизни. Складываю к вашим ногам мое сердце.

Я резко выдернула свою руку. Лялька тоже испугалась, но вдруг улыбнулась, сначала робко, а потом все шире…

— Ну же, — смеялся военный, — ну же, барышни…

Через секунду Лялька уже висела на шее своего двоюродного брата Миши, а я скромно наблюдала за их родственной идиллией со стороны.

— А это ведь Реночка Молокова? — спросил Миша у Ляльки и как-то по-особому остро взглянул на меня. И потом в кино, и после кино, закармливая нас мороженым и кустарными ирисками, Миша меня с Лялькой как будто и объединял в некий символ молодости и женственности будущего послевоенного мира, с которым ему, старику (Мише было едва за тридцать), положено обращаться бережно, предупредительно, и в то же время — разъединял. Лялькой, ее миловидностью, ее неожиданным повзрослением он восхищался шумно, откровенно, как и было принято ею восхищаться в их огромной семье, где и в старшем поколении преобладали мужчины — семеро братьев и всего три сестры, а во втором — вообще сплошные мальчики. «Один другого страшней, вроде меня», — хохотал Миша, щуря большие голубые глаза. Мне он не казался некрасивым, несмотря на средний рост и некоторую грузноватость. Наверное, потому, что он был очень веселый, необычно жизнерадостный для этих страшных лет, а мы все так истосковались по веселью. И вот этот представитель многочисленного клана некрасивых, невысоких, близоруких, рано лысеющих мужчин с восторгом смотрел на сей экзотический, пока еще не цветок — бутон, близкий ему по крови, немного похожий на его славненькую младшую тетушку Миру, но куда более яркий, нарядный, обещающий расцвести невиданно пышно. На меня он взглядывал коротко и быстро, но даже, пожалуй, с большей теплотой, чем на Ляльку, сказал, что я тоже выросла и похорошела и стала очень похожа на маму.

И только спустя несколько лет я узнала, что еще до войны Миша был влюблен в мою мать и даже сватался. Однако его намерения из всех заинтересованных лиц поддерживала только добрая тетя Женя, которая всю жизнь мечтала хоть как-нибудь породниться с лучшей подругой и с удовольствием женила бы любимого племянника на ее дочери. Мама же и бабушка в общем хорошо относились к Мише, но всерьез его, вечного тогда студента-заочника, не воспринимали. Что касается Мишиной родни, то все Равиковичи, кроме тети Жени, считали, что «Лидочка, безусловно, очень милая женщина, но старше и с ребенком. И вообще, куда Мише спешить?». Интересно, что мать никогда не сожалела об этом несостоявшемся браке, даже много позже, когда Миша стал замминистра в Дагестане, а ее жизнь была особенно неустроенна и бедна, и всегда рассказывала мне об их «романе» со смехом. Зато Миша и много лет спустя, посетив проездом из Махачкалы в Москву родню, сильно заматеревший, с красивой молодой женой и красивым маленьким сыном, все вглядывался в меня и упорно твердил, что я все больше становлюсь похожей на мать (хотя на самом деле я — вылитый отец).

Но я отвлеклась от сюжета… Так вот, когда Миша явился перед нами, как апостол Петр, владеющий ключами от рая, где произрастало запретное древо познания добра и зла (о, такое жалкое древо слащавой, стыдливой, бюргерской полупорнографии с Марикой Рокк в ванне, где в обилии мыльной пены угадываются добротные груди и бедра трофейной Золушки, залучающей трофейного принца), и пока Миша прикидывал: добыть ли ему билеты с помощью презренных дензнаков или с помощью офицерских погон, которые открывали в те времена окошечки администраторов (я уже не помню, что он выбрал, но, думаю, что в соответствии с характером — первое), я вдруг увидела в толпе проигравших в этой дешевенькой лотерее, на том самом месте, где пять минут назад понуро стояли Лялька и я, Ритку Бенардаки, девчонку из нашего класса, никакую мою не подругу, дуреху и мальчишницу, но сейчас такую несчастную, даже подурневшую от горя, что мне вчуже стало ее жаль. И я толкнула Ляльку в бок: «Смотри-ка, Ритка! Может, Миша и на ее долю билет купит?..»

Вот тут-то Лялька меня и отчистила. В ее голосе не было ничего девчоночьего, только взрослые склочные, кипящие ноты:

— Нет, что тебе может прийти в голову — на уши не натянешь! Ну почему Миша должен беспокоиться об этой совершенно чужой Ритке? Ты всегда придумываешь какие-то глупости! Тогда, перед войной затащила ко мне на день рождения эту чужую девочку, которая всем мешала, да еще пришлось ей отдать Валюшино пирожное, да еще она унитаз обделала… И сейчас вот… Совершенно ненормальное воспитание!..

Эх, дело, конечно, не в том, что Лялька испортила мне удовольствие от «Девушки моей мечты». Этого жалкого, как я теперь понимаю, удовольствия мне не жаль. Хуже, что она отравила мне два-три часа, которые мы провели в тот день с Мишей. Я знала его мало, до войны видела раз пять-шесть и потом, включая этот кинопоход, раза три — не больше. Но Миша остался в моей детской, а потом и юношеской памяти человеком ярким, полным деятельной доброты, неистощимого интереса ко всему сущему. Его смех, казалось, проливал на окружающих избыток этой доброты, этого ума, этой энергии. Поэтому я и была уверена, что он охотно поможет Ритке. Поэтому, став взрослой и задумываясь над жизнью матери, я всегда жалела, что она лишила меня такого чудесного отчима. А в тот день вместо того, чтобы купаться в лучах, от Миши исходивших, я только ежилась и жалась, опасаясь, что он слышал Лялькину эскападу и разделяет ее негодование по поводу испорченного пять лет назад семейного торжества… Да еще этот злосчастный унитаз!.. (Дети ужасно стыдливы, и обнародование подобных деталей равносильно в их ценностных соотношениях с постыдными тайнами кровосмесительства в ценностной шкале взрослых.)

Но все же не эта беда казалась мне главной. Самое горькое, что был перечеркнут, хуже того — оплеван, тот волшебный сентябрьский день, вернее, вечер пятилетней давности, который я считала одним из лучших в своей жизни и который в обидном, голом моем военном существовании — в убогой теплушке, везущей нас в эвакуацию, в наполненном страхом оккупированном Ростове и даже в нынешнем скудном пайковом мельтешении — служил одной из неисчерпаемых сокровищниц; из него тянулись ниточки моей фантазии, расписывающей прошлое серебряными красками и украшающей будущее золотыми узорами.

В моих рассказах без конца и без начала, которые я бормотала про себя, всегда присутствовали то кожаное кресло-качалка и тот черепаховый панцирь, которые я видела в доме Равиковичей. И там непременно бегали, смеялись, скакали на диких или, наоборот, чистопородных лошадях, терпели кораблекрушения, теряли и находили родных хорошенькие и обязательно кудрявые девочки, такие, как Лялька, как ее соседки, сестры-погодки Стелла и Мика (какие красивые имена! И тоже кудри. Но не густые и буйные, как у Ляльки, а легкие и мягкие, как у ангелов!) и как та девочка — Милочка, которую я так некстати привела к Ляльке на день рождения.

Теперь, прежде чем рассказывать об этом празднике, попробую воспроизвести мои чувства, мои отношения к дому Равиковичей, именно Равиковичей: Беловодовой была только Лялька — по отцу, а тетя Женя, тетя Соня, тетя Мира, бабушка Вера Исаевна, Миша, его отец, дядья, брат и еще десятка полтора родственников — одних я видела часто, других — мельком, о третьих знала понаслышке — были Равиковичи.

Так вот, довоенный дом Равиковичей. Тот, из которого давно разбрелись по городу и даже по стране семь братьев со своими женами — первыми и вторыми, их сыновья от разных браков и в котором остались три сестры — одна с мужем и дочерью, другая с дочерью без мужа, третья без мужа и без детей — и старуха мать, всегда чистенькая до фарфоровой прозрачности, всегда нарядно одетая, в непременной белой шерстяной шали внакидку, усаженная в подушки на диване в главной, самой большой комнате. Это была ее, Веры Исаевны, комната, в ней всегда принимали гостей, и, с моей точки зрения, это было самое неинтересное место в доме. Оно мало чем отличалось от нашей квартиры — так же много света, то же сосредоточение людей, та же функциональность обстановки.

Я сказала: «мало отличалось от нашего дома», но все-таки отличалось. Потому что я помню блестящие никелированные шары на кровати Веры Исаевны, кружевную накидку на ее подушке, буфет, застеленный шелковой дорожкой с бархатными бомбошками. И кажется, стояли растения в горшках. Во всяком случае — могли стоять. Это было бы в стиле дома, где хотели красоты и уюта все члены семьи, хотя понимали их по-разному.