В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

Конечно, это был бабушкин день. Но Степановна, тоже уже умершая (я узнала об этом, когда вернулась в Ростов на постоянное жительство, рванулась было спросить у Райки — когда, где, — но как всегда закрутилась; а теперь уж, поди, и Райки нет; хотя она была помоложе мамы?), но Степановна являлась частью нашей общей с бабушкой жизни, и я положила снимок в ряд на столе.

Вспомнила, как хотела написать рассказ о них с бабушкой. Поусмехалась и пришла к выводу, что по своей прожитой жизни я оказалась не бабушкиной, а скорее Степановниной внучкой. Я давно не строю воздушных замков, не составляю перспективных планов, а просто перемогаю предложенные мне судьбой обстоятельства. Я даже внешне стала на нее похожа. Тоже тучная, такое же широкое, плоское простое лицо. Маленькие глаза. Пухлый в юности рот опал на вставную челюсть. Только седой пух, торчащий на голове, нарушает это сходство.

Я стала разглядывать фотографию в деталях. Темное, явно ситцевое платье. Седые густые волосы на пробор. Как-то своеобразно суженные к внешнему краю глаза, что придает лицу некоторую суровую решительность (хотя, вероятнее всего, это ожидание вспышки фотоаппарата). Вертикальные морщины между бровями. Тонкий, плотно сжатый рот.

Нет! У меня ни в жизни, ни на фотографиях никогда не было этого выражения спокойной силы и достоинств. Что-то ужасно напоминающее известный плакат «Родина-мать зовет!». Только без выкрика, без пафоса. Не Родина-мать зовет, а Родина-мать просто сидит в фотоателье и ждет, пока ее сфотографируют на паспорт.

Но тогда откуда это вспыхнувшее через громадный временной провал чувство не только симпатии, не только любви, а какого-то генетического родства? А может, это заговорили во мне проснувшиеся только в пожилом возрасте материнские гены?

Ведь пролистывая хронику нашей семьи, рассматривая фигуры бабушки, мамы, Юрия в свете приобретенного жизненного опыта, я уже осознала, как мы были несправедливы к матери, не видели ее достоинств. Впрочем, я думаю, что бабушка их знала. Но она в каждой каше ценила лишь изюминку, которой у матери не было — она была пищей каждого дня.

А вот со Степановной мать была одного теста: крупный помол, грубый вымес, дымная печь. Но главное — испечено вовремя. Степановна интуитивно понимала это и поэтому всегда больше симпатизировала матери.

А я? Сегодня, двадцать пять лет спустя после бабушкиной кончины? Могу ли их рассудить, определить свои предпочтения?

Может быть, права была мама, когда перед своей ранней смертью (ей еще не было и семидесяти), наблюдая мое суетливое и безуспешное мельтешение в жизни, жалела, что передоверила бабушке мое воспитание?

Кстати, моя трудолюбивая и успешная дочь считает, что ее характер сформировался под влиянием моей матери. Но хотела бы я походить на свою дочь?

Какой сумбур мыслей и чувств!

Но в день бабушкиного рождения я не хочу никого судить, расставлять точки над «i». И я складываю ее фотографии в альбомы. А Степановнину засовываю почему-то отдельно, под обложку зеленой записной книжки, в которую даже в восьмидесятые годы заношу какие-то фразы, мысли…

* * *

А потом уже ничего не заношу. Потому что жизнь из беспросветно монотонной превратилась в беспросветно скачущую, мелькающую. Перемены в обществе, внуки без отца, уход на пенсию — вообще совершенно новое качество жизни, морали, взаимоотношений. Только успевай плыть в этом уже не сверкающем, как в молодости, а в мутном, илистом потоке и хватать воздух ртом, выныривая изредка на поверхность.

Высовывать голову из реки быта удается теперь только летом, когда внуки на каникулах и не надо писать за них сочинения, ежедневно варить обед, гладить бесконечные рубашки, стирать носки, сушить кроссовки и выслушивать нотации дочери и мужа по поводу моей нерасторопности.

Именно в такие жаркие летние дни я могу пофантазировать о том, что сказала бы о перестройке моя мать (глубина моей вины перед ней так велика, что обычно я позволяю себе о ней думать лишь на кладбище). Мама когда-то написала мне: «Мы в юности пели: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем? — и искренне верили, что так и будет». Я все собиралась ее спросить: а когда она писала письмо — еще верила или нет? Да так и прособиралась.

А как бы восприняла эти перемены бабушка, что-то там таившая в недрах своей биографии? Ведь не только вдовство оторвало ее от революции?

И что бы делала Степановна «в тисках рыночной экономики»? Вот ей-то, мне кажется, удалось бы выстоять. Разве такую нищету она переживала, разве на такие копейки поднимала детей? Все-таки не случайно именно ее фотография напомнила мне Родину-мать!

Эти старики, вернее старухи, кажутся мне держателями универсальных ключей ко всем жизненным проблемам, хранителями не только житейской, но и высшей мудрости. И, может быть, в очередной раз проявляя несправедливость, я постепенно в своей иерархии выдвигаю Степановну на первое место. Наверное, это новый способ самоутверждения. Или самооправдания?.. Хочу убедить самое себя в том, что служить рядовым в окопах семейных будней куда почетней, чем без достаточных оснований претендовать на маршальский жезл в искусстве. А что еще остается?.. Прости меня, бабушка…

И вот не далее как на прошлой неделе я решаю зарядиться этим мощным биополем Степановны, ее жизнестойкостью, ее терпением, добротой, всем богатством ее стариковских годов, чтобы они помогли мне достойно передвигаться дальше.

Я достаю крошечную фотографию из записной книжки. Гляжу на нее… и ничего не понимаю.

Всегда я воспринимала Степановну как пожилую женщину: и в довоенные годы, и в войну, и тем более в пятьдесят пятом, когда уезжала в Сибирь. Рассказ, который я собиралась о ней писать, так и назывался «Старухи».

А со снимка на меня глядит молодая женщина. Волосы, правда, седые, но далеко не все. Пряди по обе стороны пробора и надо лбом — темные. Лицо — гладкое, если не считать складки между бровями. Кожа на шее и в вырезе платья — упругая. Навряд ли ей больше пятидесяти пяти лет.

О, я знаю, как относительно понятие возраста! Когда-то в нашей молодой сибирской компании — никому из нас еще не исполнилось и двадцати семи лет — зашла речь о какой-то больной или умершей знакомой.

— Боже мой! Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Всего пятьдесят шесть лет, совсем молодая женщина!

Это было неуместно по ситуации, но мы не удержались от улыбок. Совсем молодая женщина! Для нас пятьдесят шесть лет были возрастом старости. Для семидесятипятилетней бабушки — молодости. И хотя до бабушкиного возраста я еще не дожила, но Степановну, во всяком случае ту, что на фотографии, уже пережила.

— Боже мой! Совсем молодая женщина! — говорю я с бабушкиной интонацией.

И понимаю, что мне уже поздно брать с нее пример, как, впрочем, и с бабушки. А тем более — сопоставлять их судьбы, сталкивать их жизненные философии. Выяснять, кто прав.

Потому что за плечами у меня собственная, худо ли, хорошо ли, прожитая жизнь. Давно уже настал мой черед просто учиться быть старой.

Все-таки хотелось бы знать — овладею ли я этим искусством?

1999 г.