В ПРОЩАНЬИ И В ПРОЩЕНЬИ

* * *

А теперь нужно упомянуть еще об одном штрихе последнего года нашей новосибирской жизни. Что-то свое она передумала за тяжелую зиму. Ее фатальная уверенность в том, что одаренный человек пронесется над всеми будничными хлябями к сияющим вершинам свершения, лишь бы только не разменивался на мелочи, сильно пошатнулась. Она тревожилась за меня, опять требовала, чтоб я больше писала, меньше трепалась и бегала по филармониям. Заставила меня купить смешную настольную лампу-грибок в расчете на мои ночные бдения над гениальными рукописями.

Бабушка не понимала, что, оберегая, освобождая меня всю жизнь от будничного труда, она невольно посеяла и взрастила во мне семена сибаритства, которое ей самой было так ненавистно. Романтичка, она верила в движущую силу идей, а надо было прививать трудолюбие, доводить его до автоматизма.

И еще ее волновало, что я до сих пор не замужем (я совсем на эту тему не думала). Бабушка как-то сложно взаимосвязывала мои неуспехи в личной жизни с недостаточными успехами в литературной работе (опять в письмах к матери) и пыталась направить меня на верную стезю. Например, я должна была больше заботиться о своей внешности и одежде. Опять в ход пошел Чехов с его эстетической программой. Но не обходилось и без практических указаний.

— Ты прекратишь уродовать свой нос? — кричала она, когда, сладострастно разделавшись с угрями, превратив их невидимые точки в кровавые ссадины, я отправлялась в ванную с куском яичного мыла (О, где ты был, «Протеке»? Или «Сэйфгард»?).

— Неужели нельзя делать завивку не раз в полтора года, а через пять-шесть месяцев? Ты же просто преображаешься с кудрями. — Довод казался ей железным.

— А ты когда-нибудь сидела по полдня в очереди в парикмахерскую, а потом два часа под электроаппаратом? — Мои контраргументы были еще внушительней.

— Pour etre belle il faut souffrir¹, — настаивала бабушка.

— Рахиль красива, Сара богата, а я умна, — парировала я ее же оружием.

И все же она сильно преуспела в свой последний год. Во-первых, наше новое жилье приобрело не только пристойный, но прямо-таки роскошный вид. Как уж нам достался шифоньер, в обход каких очередей и списков или опять по фантастической случайности? Но теперь у нас был полный джентльменский набор мебели в комнате, а кухонный шкафчик, уже под клеенкой, перекочевал в просторную коммунальную кухню. А на бабушкиной кровати раскинулся клетчатый китайский плед.

Потом мы купили с ней страшную кучу одежды, поехав с целым «мешком» денег аж в Центральный универмаг. Деньги свалились с неба: часть суммы прислала мать, я получила большой гонорар, а бабушка — пенсию за три месяца: скопилась в собесе в связи с переездом в другой район.

Да, кстати, произошло еще одно приятное событие: Юрию назначили республиканскую, то есть большую, пенсию. И не только мы перестали ему переводить деньги, но он пристрастился отправлять бабушке вещевые посылки, главным образом импортные — немецкие и польские — вещи (под влиянием шизофрении он из оголтелого патриота превратился в «безродного космополита»): комбинации, костюмы, обувь и очень много косметики — лосьонов, кремов, краски для волос и т. д. Видимо, он представлял свою мать молодой, изящной женщиной. Бабушка писала ему длинные письма с советами тратить деньги на питание; костюмы и комбинации доставались мне, косметику мы переправляли матери, которая в своей поздней замужней жизни пыталась жить красиво.

Так вот, к двум новым немецким костюмам от Юрия мне купили еще синее шерстяное платье, целых два летних: ситцевое голубое и шелковое, комбинированное, с целой системой хлястиков и пряжек. Нам с бабушкой приобрели по демисезонному пальто и роскошному фланелевому халату, а ей еще очень миленькое, фланелевое же, платье.

Расхаживая по универмагу, кривляясь в примерочных перед тройными зеркалами, я напоминала себе героиню рассказов О? Генри, девушку из прачечной, попавшую обманом в модное ателье. Бабушка тоже была несколько стеснена, но, преодолевая себя, а может, реанимируя в памяти «шантеклер», просила заменить, подобрать другой размер, фасон и тому подобное…

Разглядывая себя перед зеркалом в новом пальто, сказала:

— Ну и уродина! Глазки как у ящерицы, клюв как у ястреба, а рот провалился, как у покойника!

Действительно, ее отражение в зеркале мне не понравилось. Я оглянулась на оригинал: красивая, благородная, свежая. Опять заглянула в зеркало: нет, не то. Позже я сообразила — у нее было слегка асимметричное лицо, особенно нос. В привычном ракурсе это ее не портило. В зеркальном отражении гармония нарушалась. (Теперь подумала бы, не обладает ли зеркало волшебным свойством показывать будущее?)

Да еще мама, наконец-то отболевшая своим инфарктом (она его долго от нас скрывала, все отделывалась открытками, что сильно занята), вышла на работу, получила тоже какие-то нежданные суммы и прислала, кроме денег на обзаведение, по красивой вышитой креп-жоржетовой блузке и по отрезу черного креп-сатэна. А бабушка нашла прямо в нашем подъезде портниху, и к весне мы были с ней в новых юбках.

И как будто по плану, разработанному гениальным стратегом, все стало осуществляться. Вроде бы притянутый моим богатым гардеробом появился, будто бы из воздуха материализовался, молодой архитектор, с которым у меня разразился совершенно книжный, вполне в духе наших с бабушкой фантазий, роман. Конечно, если быть честной, то впервые он увидел меня именно в «том» фланелевом халате (неужели он — халат — меня так украсил?), и на медовый полумесяц я отправлялась к нему в вышитой блузке, черной разлетающейся юбочке, немецком клетчатом жакете и со свежей завивкой. Но, как правило, наши встречи происходили во время загородных вылазок, на которых я выступала в старых Васьки-ных сатиновых шароварах и ковбойке или в облезлом плаще, с взлохмаченной головой да еще с клоком волос на затылке, вымазанном фиолетовой краской. Так в деревнях метят кур, а меня в гарнизонной поликлинике лечили от себореи, которую я натерла за длинную зиму своей старой, твердой мужской шапкой.

Одновременно сбылась и главная бабушкина мечта: я опубликовала не то два, не то три рассказа, причем один в московском журнале — это раз. Меня пригласили на работу в толстый литературный журнал «Сибирские огни» — это два.

Теперь она частенько говаривала:

— Пора и честь знать. Все испытала, все сделала. Теперь бы взглянуть на правнука — и финита ля комедиа!

На правнука, вернее на правнучку, она так и не взглянула. Но все ее предсмертные муки: непрекращающаяся рвота (ни разу не забыла поднести к губам чистое полотенце), нестерпимые боли (ни разу не закричала, только морщилась и стонала), уколы в кисти рук, потому что в локтевых сгибах вены не обозначались, происходили вперемежку с моими посещениями гинеколога, взвешиваниями, измерениями таза, анализами мочи, подсчитываниями сроков.

Кстати, я уверена, что дочка моя зачата в день, вернее ночь, бабушкиного семидесятипятилетия, который мы отпраздновали торжественно, несмотря на лавинообразно продвигающуюся болезнь. Комнату всю уставили цветами. Васька играл на гитаре. Мы пели, и не только свои дурацкие песни, но и романсы. Тогда же был сделан последний в ее жизни снимок.

А дочка моя ей бы очень понравилась. Она получилась такая, какой бабушка мечтала видеть меня: красивая, элегантная, женственная, обожающая все изысканное, очень энергичная, все успевающая и… преуспевающая. (Может, ей пошло на пользу то, что она редко перечитывала «Мцыри» после пятнадцати лет?)

Тогда же бабушка взглядом опытной акушерки смотрела на лобастую голову моего мужа и шептала:

— Ну и намучаешься ты родами, бедная…

У дочки, кстати, головка оказалась небольшой. Бабушкины слова я припомнила спустя семь лет, когда рожала сына и его головища разрывала меня болью на куски.

Теперь я допускаю, что бесстрастная и жестоко рациональная судьба, посылая бабушке физические страдания, воображала, что проявляет к ней милость. Ей позволялось умереть с сознанием выполненного долга, оставляя меня, свою Галатею, на пути к успеху и под защитой достойного спутника.

А ведь это была всего лишь на скорую руку, хотя и талантливо сколоченная и размалеванная декорация моего будущего, сладкая мнимость, никакого отношения не имеющая к монотонной и серой действительности. Та очень быстро вступила в свои права.

Нет, не сразу. Сразу было горе. Оно обрушилось с такой сокрушительной силой, что породило совершенно неожиданную ответную реакцию: вспышку ненависти. Я ненавидела себя за то, что задремала у бабушкиной постели и не приняла ее последнего дыхания. Я ненавидела мужа, который не разбудил меня. Я кричала друзьям, соседям, свекрови, которые пытались меня утешить:

— Уходите, уходите все! Лучше бы это вы умерли! Я вас ненавижу! Уходите все!

Наверное, дело в том, что это была первая в моей жизни смерть. Причем самого любимого человека. Я оказалась к этому не готова. Казалось бы, все эти месяцы я видела, что она умирает: это стремительное истаивание, полный упадок сил, затруднение мысли и речи, нарастающее равнодушие врачей к ее состоянию… Но, как маленький ребенок, я на донышке сознания таила веру в чудо. Смерть — это для кого-то далекого. Любимые не умирают. Они тяжело болеют, находятся «на грани», а потом медленно — два шага вперед, шаг назад, но поправляются.

Я ловила эти никому, кроме меня, не видимые признаки улучшения: вот она попросила тертое яблоко — пусть потом ее вырвало, но захотела! Вот потребовала расчесать слипшуюся косу и остричь на ногах ногти. Правда, сил ей хватало высидеть только пять минут — за это время я осилила только две старческие пожелтевшие и загрубевшие ногтевые пластинки. Вот она оживилась с Тамаркиным появлением — та зашла попрощаться перед отъездом в Москву, и бабушка села и даже спела нам дребезжащим голосом «Он все твердит „jamais“ и плачет по-французски». Меня это порадовало, и я удивилась: почему Тамарка вдруг расплакалась в коридоре, уходя? И когда в ночь ее смерти я провалилась в сон, то никак не предчувствовала, что больше ее не увижу!

Мне всегда казалось, что эти горе и отчаяние длились очень долго. Но сегодня, припоминая все по дням, обнаруживаю, что уже через полтора месяца, накануне Нового года, мы, как это ни кощунственно, готовились принимать моих друзей из Бийска. Я покупала на рынке двух гусей. Мы со свекровью жарили их в духовке на противне, старались довести до румяной корочки. Свекровь шила мне новое платье — тут дело, правда, шло не о щегольстве, а о намечавшемся животе. И Новый год отметили очень живо, хотя бабушку на празднике много поминали, в том числе рюмкой вина.

___________________________________
¹ Чтобы быть красивой, надо страдать (фр.). (Назад, к ссылке)