БЕДНЫЙ ЮРИК!

(Повесть)

Оставить комментарий

Но вот, наконец, я отправляюсь на пенсию, чтобы быть хорошей матерью, женой, бабушкой и уж кстати — и племянницей. Опять со сбитыми каблуками и приступами отчаяния нахожу эту еще более запущенную могилу — табличка окончательно утонула в бурьяне. Я рву его два часа, вытаптываю площадку вокруг крошечного бугорка, кладу связочку цветов и, понимая, что на памятник мне сейчас не потянуть, иду договариваться хотя бы об оградке.

Нет, вру! Вернее, путаю… На оградку я наскребла только в девяностые годы. А то ходила раз в год, иногда через год в отдаленный шестьдесят девятый квартал. Если удавалось выбраться с утра. Потому что во второй половине дня здесь, в глуши, над оврагом было даже жутковато. Если гвоздики или там астры для мамы я ставила в вазочку, то дяде просто сыпала в заросли сорняков. В который раз теряла могилу, пугалась, что кто-то захватил неухоженный участок. Последний раз паника охватила меня два года назад. Уже была выставлена оградка (не без противных приключений с вороватыми кладбищенскими служителями), уже знала я наизусть, казалось бы, все подходы и выходы, вид всех соседских захоронений… Вот и большая туя. В прошлый раз она просто нависала над могилой Юрия, веточки с нее опадали в неистребимый бурьян. И — нет! Даже оградка исчезла. Там, где по моему расчету она должна бы располагаться, совсем свежее захоронение, этим годом датированное, какой-то Марины Клавдиевны Чудовой. А с ней рядом — Олег Иванович Чудов. Этот захоронен в восемьдесят третьем, в год смерти Юрия. Ну, ясно… Дали кладбищенским на лапу, захоронили рядом. Поэтому и сгодился этот окраинный клочок, что рядом. А я сволочь!.. Прусь напролом, тороплюсь, может, все-таки не здесь? Где же этот номер? Ряд-то не 1700 с чем-то, 1400! Бросаюсь вправо и с налету спотыкаюсь об оградку, полностью заросшую пожелтевшей, в пояс, травой! Оградку такую же низкую, как та, что я ставила дяде, но состоящую из каких-то острых, вертикальных прутьев. Когда я лечу на землю со всей тяжестью своего семидесятилетнего грузного тела, то не только ссаживаю себе лицо, колено, руку, но протыкаю прутом платье на груди. На ткани проступает кровь, но у меня нет сил даже рассмотреть рану. Я этим падением совершенно деморализована. Тем более, тут же вспоминаю, что полгода назад моя родственница тоже поранила на кладбище ногу и чуть ее не потеряла от «рожи». Поэтому, полежав несколько минут плашмя, кое-как поднимаюсь, кое-как выбираюсь и еду прямо домой, твердо решив обратиться за помощью к сыну.

Давно бы так! Уже взрослый и успешный сын и могилу мне помог отыскать (он не стал шариться по кустам, а пригласил за энную плату кладбищенского человека)… нашлась могила, нашлась. Совсем под другой туей. И оградка целехонька! И памятник сын поставил. Такой, как мне привиделось, — из дикого, неотесанного камня. С надписью «Бедный Юрик!».

Но суть в другом… Во всех этих путешествиях по кладбищу, во всех этих горестных поисках, от жалкого вида бесхозных захоронений (а их так много!) отпала постепенно моя обида на Юрия. А с установкой памятника затихло чувство вины. И реже стали вспоминаться наши с дядей стычки последних лет, его ночной побег от сломавшей руку мамы, его неутомимое, ненасытное тщеславие, его мелочная скупость и бессмысленное крохоборство, его дурацкие идеи и теории, признания которых он требовал до хрипоты, короче, все эти приметы тяжелого душевного расстройства, которые сопутствовали Юрию во второй половине его жизни.

Зато стали всплывать совсем другие сцены, совсем другие отношения, совсем другой человек.

До войны еще два-три года; еще Юрия не призывали в армию. Еще нет у нас черного клеенчатого дивана, который мама купила на возвращенный кооперативный пай, когда дом перевели в госсобственность. В первой комнате стоит узенькая кушеточка, обитая потертой бледно-зеленой тканью не то в горошек, не то в цветочек. Но мы помещаемся вдвоем. Ведь Юрию года двадцать два, он худенький, стройный, высоконький юноша, а я тоже тощенькая, тоже длинненькая четырехлетняя девочка. Он только что пришел с работы, улегся отдохнуть в ожидании обеда, а я тут же скользнула к нему, сначала под бок, а потом полезла на живот, запуская пальцы в его густые темные волосы. Юрий пытается оградить свой покой, просит «не лезть», пробует меня столкнуть. Но я чувствую себя на равных — никакого пиетета, никаких табу…

— Мама, скажи ей, — кричит дядя в сторону двери, за которой находится кухня.

— Бабушка, скажи ему, — воплю я в том же направлении.

Бабушка появляется на пороге с поварешкой и кухонной тряпкой в руках:

— В чем дело, что вы не поделили?

— А чего она лезет?

— А чего он пихается?

— Тоже мне, связался черт с младенцем! — сердится бабушка. — Ты же взрослый парень, Юрик! Что ты, не можешь с ней справиться?

И бабушка стягивает меня за руку с кушетки, уводит в соседнюю комнату к игрушкам. Но стоит ей скрыться в кухне, как я бегу назад. И опять раздается крик: «Мама, скажи ей!» «Бабушка, скажи ему!».

Но чаще, если Юрий не слишком устал, он сам усаживает меня к себе на живот и начинает слегка подбрасывать руками, приговаривая: «Чук-чук, чук-чук, наварил дед щук во большом горшке, да на донышке…». Или поет для меня песни: «На газонах центрального парка», «Не спи, вставай, кудрявая», «На закате ходит парень возле дома моего»…

У Юрика небольшой приятный голос и отличный слух. Я обожаю его песни. Я вообще его обожаю, несмотря на ссоры. Собственно, они тоже — часть нашей взаимной любви. Такие типичные детские отношения. Как в одном из маленьких назидательных рассказов Ушинского «Вместе тесно, а врозь скучно». Там еще были картинки кого-то из известных советских художников, кажется, Пахомова. На них мальчик и девочка то сражаются из-за игрушек, то стоят каждый в своем углу в грустной, тоскующей позе.

Кстати, эту книжку купил мне Юрий. И «Как от меда у медведя зубы начали болеть» Корнилова. Я ее до мелочей помню: квадратная, в переплете из темно-синего картона; по обложке, по страницам раскиданы желтые ульи, дятел в ярко-красной шапочке сует длинный кривой нос в тусклую медвежью пасть, глянцево-черные кроты копают лопатами огород в поисках золота, и на последней странице от нового зуба медведя разлетаются во все стороны лучи.

Эту историю про грубого и жадного медведя я могла слушать безостановочно. Мне читали ее и сам Юрий, и бабушка, и мама. Пожалуй, это первая книга, которую я помню. Она появилась в Рабочем городке. Мне тогда еще трех лет не исполнилось. Мы только переехали в Ростов и сняли комнату на окраине города у пожилых супругов, Надежды Захаровны и Феликса… не помню отчества. Почему-то засели в памяти эти имена и облик хозяев. У нее — седоватые косы короной, у него — нимб редких тоже седых кудрей вокруг лысины. Комната светлая, чистая, с отдельным входом. Мы живем в ней вчетвером.

Да, так они и вошли в мою жизнь вместе — Юрий и книги. Вот он размахивает с порога «Приключениями Макарки» (стихи про обезьянку). Вот кочует со стола на кровати большой, нарядный «Конек-Горбунок» с рисунками Билибина. Вечером Юрий читает: «За горами, за лесами, за широкими морями…». Мне кажется, что я знаю строчки Ершова наизусть именно с тех пор. Хотя, конечно, это ложные ощущения — ведь я читала сказку по многу раз и детям, и внукам. Но она вставлена, вправлена в те годы, с ней связано ощущение чуда, этой необходимости, точности, единственности, нарядности слов.

Как это все совпало, день в день, час в час? Ведь читали же мне что-то и в Москве и в Ставрополе? Какую-нибудь «Курочку Рябу» и «Колобок»? Говорят, что неполных двух лет я декламировала «Муху-Цокотуху». Но этого я абсолютно не помню. Как не помню Юрия в Москве, когда он отрабатывал свой диплом строительного техникума в каком-то Редькине, приезжал к нам на побывку и спал на столе. А позже, осенью тридцать пятого, все как-то обострилось, пробудилось в моем организме, то ли от возраста, то ли от массы новых впечатлений: поездка из Ставрополя в Ростов в вагоне-лаборатории, его неспешное качание на стыках рельсов, комнатные вещи, расползающиеся по полу, синий эмалированный таз с водой для умывания, норовящей выплеснуться, на вокзале сильные руки Юрия, сразу возносящие меня высоко над землей, собака-овчарка хозяев, которая бегает возле заднего крыльца на цепи и которую следует опасаться, трамвай, который изредка проплывает мимо нашего окна, хотя и в отдалении, и громадное, какое-то круглое, пустое поле, которое, как мне кажется, с большим трудом пересекает, направляясь к этому трамваю, бабушка и играючи пробегает Юрий. Мама же на работу идет быстро, а назад — медленно. Она всегда тянет большие сумки.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.