БЕДНЫЙ ЮРИК!

Конечно, все дело было в квартире Юрия — изолированная в центре, комната большая, квадратная. И шла прямо в руки. Такая мысль у меня мелькнула еще во время разговора с соседкой. А в милиции этим все просто дышало, сочилось — недомолвки, отведенные глаза, отпихивания…

Они зря нервничали, я никому конкуренции не составляла. Все квартиры, сколько бы вы в них ни жили, принадлежали государству. Но родственники, то есть я, замедлили бы темпы, усложнили бы технологию. К вожделенным метрам в зазоре времени сунулась бы еще чья-то волосатая рука. Из жилуправления. Или районной администрации. Но скорее всего людям одной системы удавалось договориться. А вот частные лица были ни к чему.

Ну что ж, прокуратура, Кировская… Ее секретарь, дама второй молодости, была со мной если не любезна, то, в отличие от милиции, хотя бы вежлива. В ответ на мой нервный монолог о смерти Юрия она порылась в каких-то амбарных книгах, сообщила, что дело вел следователь Люличев, и ненавязчиво подсказала, что потребуются документы, подтверждающие родство. К счастью, я сама об этом еще дома подумала и позаботилась.

И вот я уже сижу в кабинете этого Люличева. У него мучнистый цвет лица и рыскающие глаза хорька. Писатели очень часто внутреннюю сущность персонажа выражают через портрет. Я уже не говорю о героях «Мертвых душ»! Но даже Толстой и Диккенс, даже гордившийся своим объективизмом Золя с помощью внешнего облика пытались намекнуть на характер героев. Между тем, лицо, манеры, фигура человека свидетельствуют о живости натуры, сибаритстве, суматошности, целеустремленности, но никак не указывают на коварство, подлость, жадность, развращенность. Порок хочет и умеет маскироваться. Пожалуй, только дважды в жизни я видела такое по-гоголевски выставленное наружу зеркало души: в сегодняшние дни это Ахмад Кадыров с его нарочито важной походкой и движениями, которым так противоречит жесткий рот и мечущиеся по лицу, прячущиеся глаза. А в восемьдесят третьем — следователь Люличев.

Может быть, обычно он был лучше защищен от посторонних глаз, лучше владел искусством мимикрии. Но тут от неожиданности просто испугался. Если он и опасался чьего-то появления, то не четыре месяца спустя. Он весь встопорщился, он прямо выталкивал меня глазами из кабинета. Хотел бы напугать, но было нечем. Ну хотя бы обескуражить! И сразу же потребовал документы.

Я выложила свидетельство о мамином и моем рождении (взбрела нам в середине семидесятых годов такая мысль, и мы почти одновременно послали запросы: она — в Тбилисский загс, а я — в московский Краснопресненский. И теперь Люличев мог удостовериться, что я дочь Мочаловой Елены Афанасьевны. Достала с полдюжины фотографий Юрия: детские, юношеские, сороковых, пятидесятых годов, недавнюю — с этими точечными зрачками, и наконец, сорокалетней красивой бабушки с детьми: мамой и Юриком. Дядя, кстати, на протяжении всей жизни сохранил свои красивые, правильные черты лица, был похож на прелестного мальчика в матроске. Развернула несколько писем: Юрия к маме и бабушке, их — к нему, квитанции от переводов (мама вносила в шестидесятых—семидесятых годах плату за московскую квартиру Юрия). Ох, всего и не вспомнить!..

Люличев заметно сбавил тон, стал расспрашивать, как получилось, что я пришла только сейчас. А я стала расспрашивать, как получилось, что меня не поставили в известность. Опять всплыла фантастическая версия о смене моего места жительства. Но Люличев тонким, мощным, как у всякого хорька, нюхом уловил, что я не собираюсь качать права, а только хочу узнать, где похоронен Юрий. Следователь сказал, что хоронила, как и всех одиноких людей, санэпидстанция, сообщил номер захоронения, отдал паспорт Юрия. Я думаю, что он не имел права так поступать — существовало «дело», в котором этот паспорт хранился. Но у Люличева была потребность хоть что-то сунуть мне в руки, чем-то меня отвлечь от вопроса, которого он ждал. Но не дождавшись, сделал предупреждающий ход:

— У вашего дяди была в квартире некоторая сумма??? (Я ведь сказала ему, что разговаривала с соседкой.)

— Да, он собирался уезжать на все лето. Эти деньги у вас? — Он-таки спровоцировал меня на этот вопрос, чтобы тут же выдать ответ:

— Нет. Деньги мы вернули брату Юрия Афанасьевича. Он пришел к нам через две недели, как только узнал о случившемся…

— Какому брату? У Юрия Афанасьевича была единственная сестра, моя мать, она умерла шесть лет назад, и у него во всем свете не осталось ни одного родственника, кроме меня. Почему вы решили, что это брат?

— Он предъявил паспорт на фамилию Мочалова, и мы отдали ему деньги.

— А отчество у него было какое? И где он живет? Хотелось бы с этим самозванцем познакомиться…

Неправда, ничего такого я не говорила. От Люличева так сильно пахло ложью и жульничеством, а я была так скомкана, смята своим… нет, не горем… виной, чудовищной несправедливостью, каким-то уродством жизни, что не хотела усугублять эти чувства пошлыми разборками. Но эти вопросы реяли в воздухе, и Люличев стал отвечать на непроизнесенное. Мужчина показал ему паспорт, отчества он не помнит, скорее всего, то же самое, но ведь бывают братья от разных отцов, адреса он не записал…

Боже мой! Какая жалкая ложь! Чтобы просто побеседовать со мной, Люличев вывернул наизнанку мою сумку и мозги. А двести семьдесят рублей — по тем временам большие деньги, две моих зарплаты — он отдал первому забредшему в кабинет человеку и нигде это не задокументировал! Хотелось уйти от этого мерзавца! Мне казалось, что общение с ним делает ужасную смерть Юрия еще более ужасной. А Люличев все суетился, особенно, когда была упомянута моя профессия журналиста.

— Я понимаю, что деньги вам пригодятся для установки памятника. Но тут я смогу помочь. У меня есть хорошие знакомые в мастерской ритуальных услуг. Я с ними договорюсь, и они вам сделают и установят памятник бесплатно. Вот вам мой телефон, и когда вы займетесь этой проблемой, позвоните мне.

Вот так и оказался у меня этот клочок бумаги, который я обнаружила сегодня.

Осенью же восемьдесят третьего года, когда я разыскала на окраине Северного кладбища покосившуюся эмалированную табличку за номером 1679 с шифром санэпидстанции, на которой все сведения о покойном сводились к фамилии и инициалам, я подумала, что памятник надо ставить немедленно: через полгода я этот плохо обозначенный холмик не найду. Денег в доме было, как всегда, шаром покати, и я чуть не соблазнилась предложением Люличева.

Но ангел-хранитель, пусть жестоким способом, но берег меня от общения с гадким типом. Сначала я сломала ногу. Потом затеялся переезд дочери с внуком в Москву (зять-москвич получил квартиру). А полгода спустя случилось самое страшное — зять трагически погиб. И стало не до памятника Юрию и даже не до памятника зятю (об этом позаботились его родители) — надо было думать о дочери, двухлетнем внуке и о том младенце, которому еще предстояло родиться. Мама моя часто говорила: «Прежде всего думай о живых, мертвые подождут». Я так всегда и поступаю.

А когда дочь свыклась со своим вдовством, когда старший внук выучил первые буквы, а младший залепетал первые стишки, когда раздолбай-сын отслужил свою морскую пехоту и перевелся из Ростовского университета в Московский, чтобы быть своим племянникам «родной матерью» (так мы это с ним называли), я опять с величайшим трудом отыскала могилу Юрия.

Все эти два с половиной года совесть меня мучила, и в конце каждого апреля я давала себе зарок посмотреть, что там на дядином погосте. Но сил и времени хватало только отнести букетик гиацинтов на могилу матери в самом начале кладбища. До его окраины я не добредала. А совесть свою пыталась заглушить воспоминаниями о том, что, когда мама внезапно умерла и я послала Юрию в Батуми телеграмму и деньги на билет, он не только не приехал, но даже не откликнулся ни строчкой. А когда вернулся, то посетить кладбище отказался и не захотел говорить о последних днях любимой сестры. Утешение, впрочем, слабое. Собственные грехи негоже извинять чужими. Тем более, поведением психически больного человека.

И все же именно после смерти мамы и его неадекватного в тот момент поведения стала я к Юрию достаточно холодна и отстранена. И если судить себя строго, то да, эту холодность, эту отстраненность можно считать причиной — не смерти его, конечно, — но всей этой чудовищной истории с беспризорными похоронами. И как раз чувство вины да еще ощущение того, что мама мною недовольна, даже обижена на меня за Юрия, толкали меня к бесхозной этой могиле, а не родственное тепло. Внутри поселилась какая-то щемящая пустота, порожденная невыполненными обязательствами, которых я, впрочем, на себя и не брала.