БЕДНЫЙ ЮРИК!

Юрий не был на свободе лет пятнадцать. Однако отлично сориентировался, сел в электричку, приобрел в московском привокзальном магазине чемодан и необходимые вещи, домой благоразумно не пошел (да у него и ключа-то не было, им пользовалась мама; наезжая в столицу, она убирала в квартире, посещала домоуправление; плату вносила обычно за полгода, но возникали и другие проблемы). Зато был у дяди паспорт — для получения пенсии вручила на минуточку сестра, а он как будто, запамятовал вернуть. Как он все рассчитал? Видимо, заранее планировал. Вот настоящий чекист!

Юрий купил железнодорожный билет и уже через два часа после побега катил на Кавказ. В Сочи его и взяли. Уже на частной квартире. Переполошившиеся врачи из Люблинской больницы сразу сообщили маме и объявили сбежавшего пациента в розыск. Так что задержали дядю по ориентировке, а совсем не за подозрительное, странное поведение. Но он и тут не оплошал. Возвращаться в Люблино категорически отказался и попросил отвезти его в Ростов под опеку сестры. Маме сделали запрос, и она дала согласие.

Мало было прожить с собственной матерью сорок четыре года. Понадобилось еще тридцать лет после ее смерти, чтобы оценить человека по достоинству. Теперь я бы могла в назидание детям и внукам пересказать ее такую незамысловатую, но и такую извилистую судьбу. Кажется, что натура среднестатистическая, погруженная в серые будни, в нужду и заботы, покрывается коркой эгоизма и равнодушия. Мама же сохранила в себе родник деятельной доброты. Потому ли, что была человеком незаурядным? Или сложности в ее жизни таилось больше, чем лежавшей на поверхности простоты?

Во всяком случае, в семьдесят четвертом году, затурканная мелочами повседневности, неподъемным бытом с очередями в магазинах, конфликтами с чересчур самостоятельными и самобытными детьми… Можно оправдываться бесконечно… Но факты таковы, что в переезде дяди из Москвы в Ростов я не принимала ни малейшего участия. Его доставили из Сочи в ростовский психо-неврологический приемник (я ничего не путаю?). Было такое учреждение для временного содержания душевнобольных.

Их встреча с мамой была драматической. Юрий кинулся к сестре на грудь, как потерявшийся щенок к обретенному хозяину, как ребенок к найденной матери. Да что плохие сравнения! Я эту сцену отлично представляю по собственному жизненному опыту — так когда-то шел мне навстречу трехлетний сын, когда я навещала его в Геленджикской инфекционной больнице. Эта совершенно особая, только по кратчайшей прямой, сметающая все на своем пути походка, этот фанатичный, только на меня устремленный взгляд, это обглоданное сжигающими изнутри страстями, обтянутое кожей лицо. В эту минуту хочется только одного — схватить на руки и унести.

Мама что? Последовала этому порыву? Или она испытывала какое-то чувство вины перед Юрием? По поводу чего? Что провел он столько лет в сумасшедшем доме? Что не взяла брата в свою новую семью, образовавшуюся как раз перед тем, как Юрий окончательно сошел с ума? Ну, тут выбор был простой: или муж, или душевнобольной брат. Отчим ни за что не стал бы жить с Юрием под одной крышей. И так вопрос для сорокалетней женщины, которой наконец помаячила нормальная семейная жизнь, никогда не стоял. А может быть, где-то на дне души стоял, томил, жег? И вот открылась возможность залить этот тлеющий огонек, что-то искупить. Или по-другому? Заполнить пробел в существовании, образовавшийся после смерти отчима?

О, пробел заполнился с лихвой! Решалось все на эмоциональном порыве, а обернулось тремя годами самоотверженного служения. Хотя внешне, как и все в маминой жизни, носило сугубо будничный характер. Сначала нужно было перевезти из Москвы вещи Юрия. И оформить в люблинской больнице все документы о передаче такого ценного больного на попечение ростовских психиатров. Это, конечно, была проблема не двух дней, и врачи из ростовского психоприемника посоветовали матери определить брата на время ее поездки в местный знаменитый дурдом Ковалевку. Они считали, что Юрий перевозбужден своими приключениями, что равновесие нарушено, что нужно то-то и то-то. Выхода другого не было, мама это понимала. И Юрия удалось уговорить побыть месяц в «хорошей лечебнице».

Ой, не знаю, насколько она была хорошей, хотя я дядю там два раза посещала, пока мама разбиралась с московскими делами. Впечатление такое же тягостное! Общались мы очень мило, но мало. В основном вокруг груш, яблок, конфет, пряников и советского сыра, которые я ему привозила. Бегала я для него в киоск за газетами. Он просил еще купить конвертов, но я соврала, что их в продаже нет.

Месяца через полтора состоялось водворение Юрия в маминой квартире. В квартире его юности и моего детства. В квартире бабушки. Правда, от прошлой жизни ничегошеньки не осталось, разве что мамина кровать с панцирной сеткой, как две капли воды похожая на бабушкину, ту, что уехала навеки в Сибирь вместе со своей владелицей. И над своей кроватью мама водрузила фотопортрет мальчика Юрика в матроске, который раньше висел над бабушкиной.

Еще ютилась в коридоре забитая старыми газетами и сапожными щетками дряхлая этажерка, на которой до войны стояли книги Юрия. Но он ее не узнал, не обратил на нее внимания. Как остался равнодушен к коробкам с бабочками, которые мама с великими предосторожностями тащила из Москвы.

Вообще мы не уставали удивляться переменам во взглядах, пристрастиях, интересах Юрия. С каким негодованием он отвергал все предыдущие годы просьбы бабушки переехать из Москвы в тот же Ростов. Нет, только столица, только квартира на Большой Калужской, все по заслугам, все в воздаяние. Ему — за его литературный талант и верное служение партии, мамочке — за революционное прошлое, сестре — за спасение Родины от чумы, мне — уже не помню за что. Или я просто проходила как родственница великих людей, молодая поросль, подающая надежды. Да, у меня же был еще великий отец, знаменитый ученый. (Единственное зерно истины в этом бреде.) В сорок пятом, когда Юрий приехал из Свердловска, и еще пару лет дядя и отец встречались, по-моему, симпатизировали друг другу. Психопатологии, наверное, притягиваются. Хоть степень и направленность у них были совершенно разные. Отец, напротив, стремился убежать из Москвы в глушь, зарыться на каком-нибудь противочумном пункте, жениться на уборщице Марусе Тишечкиной и т. п. И поэтапно свою мечту осуществил. Сначала Москва, МГУ и моя мать. Потом Харьковский университет и тихая как мышка домохозяйка Ольга Ильинична, потом — Саратов и ловец сусликов Нина Петровна, с которой он перебрался в конце концов в Приволжское под Астраханью. Что, впрочем, не мешало ему всюду оставаться ученым мирового уровня. У него наука и психопатия не смешивались. Существовали параллельно.

У Юрия же возникали все время новые приоритеты, идеи, мании. Теперь он ненавидел Москву. Она была полна недоброжелателями — тот же Колька Калинин, сотрудники КГБ, которые хотели его уничтожить, засадить в психушку (он с легкостью повернул слухи о карательной психиатрии против диссидентов на себя). А вот в родном, любимом Ростове жили замечательные люди, приветливые, доброжелательные, верные коммунистическим идеалам и божественному закону. Какой прозорливец! Коммунисту Ельцину и в голову не приходило, что он станет через двадцать лет в храме Христа Спасителя со свечкой в руках! А дядя еще в середине семидесятых легко соединил несоединимое: учение Маркса и веру в бога!

Впрочем, в его голове и не такое совмещалось. Оказывается, его в Москве травили тайные агенты Гиммлера и среди них… кто бы вы думали?.. Суслов… Тот якобы еще в ЦК преследовал подающего надежды инструктора отдела пропаганды. Между тем, помнилось, что в сороковые—пятидесятые годы Суслов входил в обойму великих партийных бонз, наряду со Ждановым, Димитровым и Андроновым, личным знакомством с которыми дядя гордился. Он тогда любил упомянуть, что они с Михаилом Александровичем похожи. Было, было некое совпадение: рост, сухощавость, прямой нос, тонкие, но резко обрисованные губы, прическа. Юрий видел в этом знак духовного родства.

А сегодня оказалось, что именно за это сходство Суслов возненавидел Юрия. Видел в этой идентичности крамолу? Так, что ли? Или, наоборот, сам, с помощью гестаповских технологий, принял облик сына великих революционеров, чтоб пробиться на самый верх и развалить Советский Союз? И он, Юрий, должен не только себя защитить от страшного гиммлеровского приспешника, но и доброе имя своих родителей, ближайших соратников Ленина, верных искровцев, Валентину Акимовну и Афанасия Семеновича Мочаловых.

Вот еще одно откровение больного дядиного сознания. Здесь, в Ростове, где висела мемориальная доска в честь первого революционного Донкома, дыбился памятник участникам стачки тысяча девятьсот второго года, существовала улица Гусева, а в Доме культуры железнодорожников расположился музей большевиков-подпольщиков, Юрий загорелся, кстати, наиболее продуктивной из всех своих безумных идей: собрать документы о революционной деятельности бабушки и ее мужа и написать о них книгу.

Дядя, как всегда, трудился на износ: засел в Ростовском архиве, посылал запросы в Институт марксизма-ленинизма, выезжал в Новочеркасск, Грузию, Азербайджан, копался в сохранившихся бумагах жандармского управления. И много чего нарыл… Из личного дела поднадзорной Бэйлы Ханоновны Уриновской (моей бабушки) я узнала, что она числилась «слонимской мещанкой». А ведь бабушка родилась в Ростове. Поразмыслив, я предположила, что социальное сословие девицы определялось по отцу, а Ханон Моисеевич, наверное, приехал в Ростов из Слонима.