БЕДНЫЙ ЮРИК!

То, что Юрия «раскусили», подтверждается еще одной деталью. Ему не предлагали вернуться в ЦК, а рекомендовали поехать на рядовую партийную работу на периферии. То есть, что значит «рекомендовали»? По Уставу коммунист — верный солдат партии. Вышестоящее начальство могло любого в любую секунду передвинуть в любом направлении — вверх, вниз, вправо, влево. Почему же дядю моего ни к чему не принудили, никуда не послали? А через короткое время уволили «по собственному желанию». Или с формулировкой «в связи с поступлением на учебу»? Потому что Юрий именно на учебе зациклился. Он без конца твердил, что каждый советский человек имеет право на ученье. Развил бешеную деятельность по сбору документов. Опять с блеском выдержал экзамены и был принят в аспирантуру Московского пединститута имени Ленина на философский факультет.

Или я что-то путаю? Или аспирантом дядя стал в сорок восьмом? А весь год писал пьесы в стихах и готовился к экзаменам? Тут у меня некоторый провал в памяти. Ведь я уже уехала из Москвы. А голова схватывает только то, что потрогал руками, лизнул языком.

Но бесспорно одно — начальство Юрия не хотело фиксировать ничье внимание на странной ситуации и просто потихоньку избавилось от неудобной фигуры.

Не пойму, это вселенская или чисто наша традиция — относиться к душевным болезням, как к венерическим, утаивать их, замалчивать. А лучше всего — просто не замечать. Все окружающие: родные, коллеги, друзья — не думают о том, чтобы пожалеть и помочь, а о том, чтобы отбежать подальше, как от чего-то неприличного и заразного.

Кстати, мы с мамой этот год в Ростове были целиком поглощены своим нелегким бытом: в холодной квартире, с мамиными командировками, моими прогулами и двойками. Единственное — пока Юрий готовился в аспирантуру и не работал — мама посылала им с бабушкой деньги. А летом сорок восьмого года отправила меня на каникулы не в Подмосковье, а в пионерлагерь на море…

И еще — вижу толстые, перевязанные шпагатом, иногда надорванные от напора исписанных листков бандероли. Это дядя присылал нам рукописи своих пьес. Машинописные же экземпляры он лично разносил по московским театрам. В первую очередь торопился осчастливить МХАТ, во вторую — Малый, и, как особую милость, — Вахтанговский. Но Юрий хотел, чтоб и сестра знала, как много и успешно он трудится. В письмах дядя не стеснялся называть свои опусы гениальными, а завлитов упрекал в невежестве и черной зависти.

Мне шел пятнадцатый год, не бог весть сколько! Но ведь сам Юрик позаботился о моем литературном вкусе. Поэтому, взглянув на первую страницу его пьесы, я понимала, какая это беспомощная чушь. Даже его довоенная писанина про молодого отдыхающего и красавицу медсестру была хоть на что-то похожа. То есть понятно на что — на робкие юношеские попытки, по которым пока ни о чем нельзя судить.

То, что Юрий писал теперь, было откровенной графоманией. К сожалению, ни одной странички из этих многотомных трудов не сохранилось (спасибо следователю Люличеву и милицейским квартирозахватчикам!). Сегодня я могла бы почитать рукописи дяди уже другими, многоопытными глазами руководителя литобъединения при газете. Сколько их было, подобных авторов, на моем веку! Нет, неправда! Юрий среди них выделялся! Прежде всего своей неукротимой плодовитостью! Каждая пьеса — из пяти актов, в каждом акте — не менее десяти явлений. Действующие лица насчитывались тоже десятками. Причем перечислял он их в начале пьесы с подробнейшими авторскими ремарками, такими, например: «Сухояров Павел Семенович, 32 года, ученый-экономист, высокого роста, с пышной шевелюрой, всегда подтянут, аккуратен, скромен, эрудирован, но своей эрудицией не подавляет. Касаткина Елена Петровна, 26 лет, аспирантка, привлекательная, с добрым, приветливым лицом. У нее толстая русая коса, уложенная вокруг головы. В домашней обстановке коса переброшена на спину. Любит поспорить, в споре горячится, но быстро отходит. Касаткин Петр Николаевич, 55 лет, отец Елены, академик (или директор большого завода), высокого роста, красивый (красивыми были все, кроме резко отрицательных героев; впрочем, иногда и они были красивы, но уж тогда или слащавой красотой, или с недобрым взглядом или змеиной улыбкой), с умными глазами, с выправкой бывшего военного, умеющий быть твердым и мягким (смотря по обстоятельствам). Одет в полувоенный френч (если директор) или элегантный костюм (если академик)». И так далее…

Сюжеты Юрия отчасти напоминали сюжеты пьес так популярного в те годы Симонова. Но еще больше — Виктора Гусева. Да, да, последнего — особенно. Все эти «Славы», «Иваны Рыбаковы» ставились во многих театрах, звучали по радио. Как раз в сорок седьмом году был выпущен на экраны фильм по пьесе Гусева «Весна в Москве». И народ на него валом валил. А на что он только не валил в первые послевоенные годы? Так хотелось радости, праздника. И стихи, пусть даже плохие, исполняли роль увеличительного стекла, придавая простеньким, примитивным сюжетам некую притягательность. Это как раз тот редкий случай, когда минус на минус дает плюс. Такое случается в пространстве масскультуры.

Вынуждена признаться, что мне пьесы Гусева тоже в то время нравились. Парадокс: Шекспир и Гусев! «Сирано де Бержерак» и «Весна в Москве»! Это — высокий результат нашей пропагандистской машины. К пятидесятому году всё (или почти всё) советское общество было уверено, что всякие поэтические изыски должны быть оставлены классикам. А наша, партийная, народная поэзия, должна быть простенькой, доступной, дваждыдвачной. Ну, не сложнее Некрасова. И главное — решать государственные задачи. Понятно, доходчиво. Великий Владимир Владимыч тоже к этому преступлению руку приложил: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!», «Ваше слово — товарищ маузер», «Я с теми, кто вышел строить и месть», «Смотри на вещи просто!». И я, не слышавшая, не читавшая в детстве и юности ни Пастернака, ни Цветаеву, ни Мандельштама и даже из Багрицкого знавшая только «Смерть пионерки» уже двадцатилетней студенткой филфака спорила с посланным мне богом по-настоящему интеллектуальным молодым человеком, что сегодня людям нужны простые стихи Сергея Смирнова, ну максимум — Смелякова, а не запутанные вирши Пастернака.

Так что нет ничего удивительного, что именно драматургия Гусева привлекала и обольщала дядю. Тем более что болезнь, с одной стороны, ухудшила его вкус, с другой — опускала все ниже ему на глаза идеологические шоры. Поэтому бедняге казалось, что его творчеству нет цены, настолько оно народно и партийно, полностью соответствует принципам соцреализма.

А между тем, пьесы Юрия можно было бы использовать только как пародии на Гусева и иже с ним. Например, в «Славе» герои изъясняются так:

«Мама, Сталин к тебе подойдет

не растеряешься?

Что ты, Вася!

(выше рифма «одевайся»).

Мы же люди одной породы,

Вместе шли сквозь проклятую ночь,

Сталин — сын трудового народа,

А я — трудового народа дочь!"

Чушь, конечно, собачья! Но все-таки некая видимость разговора, некая видимость стихотворной формы соблюдены. У Юрия же молодой экономист вещает в центральном монологе:

«План Маршалла — порочная доктрина,

Ее в своей книге разоблачить".

А вот — из застольной беседы:

«Собираясь в кругу семьи,

Против космополитов сражаться".

Но для того, чтобы считаться пародией, творчество Юрия было слишком обильно и многопланово. В его пьесах кипели и личные страсти. Но и любовь, и ненависть, и дружба никогда не разлучались с гражданским пафосом, были перемешаны с борьбой за мир, разоблачением темных пятен проклятого прошлого в сознании современников. И это при нулевом литературном уровне. Но главное — все это на полном серьезе. Чувство юмора катастрофически покидало дядю.