БЕДНЫЙ ЮРИК!

Ну, теперь поговорим о музыке. Книгоманией я была больна неизлечимо, сто раз уже замечено. И в театр я уже в Ростове бегала. Что кино для любого советского человека является из всех искусств важнейшим был вынесен приговор самим Владимиром Ильичом. Думаю, и живопись меня, новоиспеченную москвичку, не миновала бы: нас водили классом в Третьяковку. Правда, об импрессионизме я бы не услышала еще лет десять! Но я помню, как торчала в зале Антокольского возле бюста Вольтера и фигуры Спинозы в этой полулежачей позе, пытаясь прочесть мысли и судьбу этих людей по морщинам и углам их лиц. А «Лунная ночь» Куинджи застигла меня врасплох на лестнице между этажами галереи.

А что же с музыкой? Я уже упоминала, что после войны мы с бабушкой пристрастились к оперным спектаклям у репродуктора. Эфир был насыщен и камерной, но достаточно популярной музыкой. Мне нравились «Застольные» Бетховена, романсы Шуберта (особенно «Форель», «Ночная серенада», «Движенье»). И все-таки в опере для меня главным оставался сюжет, в романсе — слова, а музыка как бы усиливала впечатления, подкрепляла смысл. И вот в это время Юрий опять «за руку» привел меня в Концертный зал Чайковского и в Большой зал консерватории. Я не могу сказать точно, сколько было этих посещений. В консерваторию — не меньше двух. За раз я не успела бы рассмотреть все портреты композиторов, прочесть все имена под ними, припомнить, что я о них знаю, какую их музыку слышала. Нет, точно два. Именно на втором концерте мы, обходя в антракте фойе, свернули куда-то вбок и увидели в небольшом зале портрет Листа во всю стену (так мне показалось). Старый композитор с развевающимися седыми волосами стоял на балконе. Внизу горел большой город. Вена? Этого я не знаю, как и имени художника. Но помню эти вздыбленные волосы и полные смертного холода глаза.

В консерваторию я пришла уже подготовленной к тому, чтобы погрузиться в океан серьезной музыки. До этого Юрий несколько раз сводил меня в Концертный зал Чайковского. Почему туда? Что он находился в двух шагах от Миусской площади? Или дядя понимал, что такой невежественной провинциальной девочке именно со «сборной солянки» следует начинать? Впрочем, «солянка» была самого высокого уровня. В зале Чайковского я увидела знаменитую балерину Лепешинскую, и более того — совсем юную, никому тогда неизвестную Майю Плисецкую. Арию Ореста из оффенбаховской «Прекрасной Елены» исполняла Тамара Янко. И были в ней кроме прекрасного голоса такой порыв, такая энергия, такая одухотворенность, что мои скудные представления о Троянской войне наполнились жизнью, обрели плоть и краски. Я сразу влюбилась и в Ирму Яунзем с ее круглым, румяным лицом, мягкими движениями, лукавыми улыбками и таким многообразием тембра, который соответствовал многообразию репертуара. Она пела русские, украинские, белорусские, финские песни. Это были настоящие народные скетчи: певица топала ногой: «Мужик каже «ячмень», взмахивала кулаком: «Жинка каже «гречка!». Заслуженная артистка Гоголева читала еще не заклейменные докладом Жданова сатирические стихи Хазина про обезьянку под бурные аплодисменты публики. Обязательно присутствовали в программе танцевальные номера — или «Березка», или ансамбль Игоря Моисеева. Максакова пела «Помню, я еще молодушкой была», Дормидонт Михайлов — «Вдоль по Питерской», Давыдова — «Хабанеру». Это все был верхний слой концертов, доступный, популярный. Но программа имела несколько уровней. На одном из вечеров играла молодая скрипачка Нелли Школьникова, на другом — сам Леонид Коган, в третий раз — кто-то из знаменитых виолончелистов, может быть, Святослав Кнушевицкий. И все пьесы были сложные — часть «Крейцеровой сонаты», «Каприсы» Паганини, «Поэма» Шоссона. Кто-то, не помню, исполнял Концерт для фортепиано с оркестром Грига (нет, это уже в консерватории).

В первый раз слушать инструментальную музыку было скучно. Конечно, речь не о «Венгерских танцах» Брамса с их зажигательным темпераментом, не о «Цыганских напевах» Сарасате и даже не о «Каприсах» Паганини — там тоже было достаточно мелодики, да и следить за усилиями виртуоза было по меньшей мере увлекательно. А вот Шоссон через десять—пятнадцать минут утомил. В огромном, голубом с золотым, ярко освещенном зале все присутствующие были сосредоточены, поглощены, устремлены на сцену. Я понимала, что нужно соответствовать времени и месту. Чтоб как-то себя развлечь, я стала представлять под звуки музыки какой-то зрительный или смысловой ряд. Вот это журчит ручей, вот громыхнул в отдалении гром, вот ветер прошелестел деревьями. Но уже на третьем или четвертом концерте я почувствовала, что музыка затягивает меня, воздействует на мои чувства напрямую, как тепло, холод, боль, пробуждает необъяснимую тревогу, заставляет ликовать без всякого повода. В большом зале консерватории я уже наслаждалась от души «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса и прелюдиями Шопена, «Венгерскими рапсодиями» Листа и «Апассионатой» Бетховена без всяких подпорок, без воображаемых картинок.

Наверное, эти уроки классической музыки удались мне еще и потому, что никакие Вагнеры, Рихарды Штраусы, Скрябины, а тем более Шостаковичи и Малеры в репертуары этих концертов не забредали. Сам ли Юрий выбирал билеты на такие относительно доступные программы? Или это был продуманный стиль музыкальной пропаганды послевоенных лет, когда власть заботилась о поддержании оптимистической атмосферы в обществе? И если в кинематографе и литературе для этого использовались «Кубанские казаки» и «Кавалер Золотой Звезды», то в музыке разумно решили, что от добра добра не ищут, и во всю ивановскую заиграли шедевры русской и мировой классики, тщательно ограждаясь от всяких подозрительных новаторов, «сумбура вместо музыки».

Вот так и получилось, что развитие моего интеллекта и вкуса шло в Москве семимильными шагами благодаря Юрию. Вот еще одна деталь: на мое тринадцатилетие он подарил мне собрание сочинений Шекспира, разыскал у букинистов. Нарядный такой оранжевый четырехтомник, его в сороковом году выпустил Детгиз. Туда вошли главные вещи сэра Вильяма: в первом томе «Гамлет», «Макбет» и «Король Лир», во втором — комедии, в третьем — исторические хроники. А четвертого, с «Ромео и Джульеттой», «Венецианским купцом», «Бурей» и «Двенадцатой ночью», у букинистов не оказалось. Я его по сей день ищу — хочу продолжить дядину просветительскую (или воспитательную) эстафету и передать правнукам в наследство это собрание, так великолепно иллюстрированное, такими замечательными переводчиками выполненное. Внуки, кстати, уже всей этой роскоши вкусили. И старший в качестве документального подтверждения даже сфотографирован с оранжевым томиком в руках, украшенным по переплету фигурками шутов и королей.

О, вспомнила еще один сюжет в наших с дядей «хождениях» (не знаю, как назвать?).

Он водил меня в Колонный зал Дома Союзов прощаться с прахом Георгия Димитрова. Это имя то и дело слетало с уст Юрия, который работал под началом болгарского интернационалиста и очень этим гордился.

Потом были мы, кажется, в том же Колонном зале на выступлении Долорес Ибаррури. О чем говорила «Пассионария», не помню, но ее темперамент, огненные глаза, бешеная жестикуляция производили неотразимое впечатление и полностью совпадали с романтическим образом, навеянным книгами и рассказами о республиканской Испании, на которых я выросла. Тем сильней было разочарование, когда в нынешние времена прочла о безжалостной борьбе Ибаррури за власть, о ее жестокости, о манипулировании массовым сознанием и чужими жизнями…

Все эти «выходы» говорят о том, как свято верил Юрий во все эти марксистско-ленинские догмы, с каким жаром им служил. Но также и о том, что меня он хотел приблизить не только к букве, но и к духу своей религии. В чем, в общем, преуспел. Между тем, не думаю, чтобы так выращивали души своих детей другие представители партийной элиты. Что-то ни одного подростка не видела я ни на похоронах Димитрова, ни на выступлении Ибаррури. Как, впрочем, не увидела я детей и на публичной лекции о Шекспире академика Морозова в МГУ на Моховой, которую мы посетили с дядей в сорок девятом году. Я жила к тому времени в Ростове, перешла в десятый класс, в столицу приехала на лето и была уже вполне готова вникать в тонкости шекспироведения.

Теперь следует рассказать о том, как заботами Юрия и его цековскими льготами я превратилась из Золушки в принцессу. Впрочем, все в этом мире относительно. Когда я уезжала из Ростова и подруга бабушки сшила мне комбинированное летнее платье, употребив на юбку мое прошлогоднее, парусиновое, из которого я выросла, а на кокетку и рукавчики — два новых льняных полотенца (мама получила по талону), то мои школьные подруги обзавидовались на цветные полотенечные кантики, которые были пущены по краю рукавчиков и воротника. А когда я в первый жаркий день в Кратово вырядилась в свою обнову и явилась, задрав нос, на веранду Петуховых, то сбежались все мои сверстницы, покатываясь со смеху: «Ой, смотрите, у нее платье из полотенца!» Я была не только уязвлена, но и безмерно удивлена — как они догадались насчет полотенца? Моим ростовским подругам это даже не пришло в голову! Тогда я это объяснила шоком, в котором находились мои одноклассницы от восторга. Теперь я думаю, что за четыре военных года они просто забыли, как выглядит настоящее, покупное кухонное полотенце.

Здесь же, в этом заповедном мире, как будто никакой войны не было! Вся страна жила по карточкам: рабочие, служащие, детские, иждивенческие — перечисляю по степени уменьшения нормы. Имелись еще литеры «А» и «Б». Последний причитался моей маме, работавшей постоянно на эпидемиях брюшного тифа и дизентерии. Иногда давали талоны на промтовары. В сорок четвертом мама получила три метра узкой парусины, в сорок пятом — два посудных полотенца и ватник.