БЕДНЫЙ ЮРИК!

(Повесть)

Оставить комментарий

Уже тогда интуиция мне подсказывала, что Валя ходит к Римме ежедневно, как ходят на службу. Так, как ходил ее отец в ЦК, где папа Шевченко был его непосредственным начальником. Как Валина мать почтительно, но и рьяно давала мадам Шевченко советы по поводу работы лимитных магазинов и информировала о тонкостях московской жизни вообще и спецобслуживания в частности. Пусть у Цыплаковых и лимитная книжка была вдвое тоньше, и зарплата втрое меньше, и всего лишь тесная каморка на втором этаже дачи (не знаю, как размещалось Валино семейство в Москве, но слышала, что Шевченко ждали со дня на день изолированной квартиры на 1-й Мещанской). Но зато Цыплаковы были коренными москвичами и старожилами цековских «садов коммунизма». И мать Риммы снисходительно позволяла себя опекать, «вводить в курс».

Я думаю, мое пребывание на этом «черном дворе» ЦК, на этой кухне, в этой людской в буквальном смысле слова, среди этих тазов, судков, керосинок и кошелок пришлось как раз на ту пору, когда менялся стиль жизни партбоссов, изживались остатки демократических, комсомольских замашек, которым в какой-то степени были привержены Петуховы, наши соседи по общежитию ВПШ (пока они еще не попали в верхний эшелон), и утверждался регламент «хозяев жизни», касты неприкасаемых, с ее немеренными привилегиями, возникшими в военные годы, но продолжавшими увеличиваться в мирное время, с барским высокомерием стоящих на высоких ступеньках иерархии и с заразительным холуяжем тех, кто не преуспел.

Но пока что все они — и инструкторы, и замы, и завы — в субботу вечером вываливались из служебных автобусов, нагруженные авоськами, где батоны и свертки со съестным из цековских буфетов были перемешаны с кипами газет и журналов, которые надлежало просмотреть в выходной. И оказались у нас на следующее лето уже в другом коттедже, на месте, аналогичном петуховскому, простые, добрые, веселые Мария Ивановна и Федор Николаевич Самохваловы (Юрию опять определили такую же комнатку). Мария Ивановна хоть и носила атласный капот, но нисколько его не берегла, обслуживая и обстирывая пятилетнего худенького Сережу и румяного, круглого, как колобок, годовалого Антона. Супруги были не первой молодости, чуть ли не под сорок, но ее кустодиевские формы и кустодиевское же круглое, румяное лицо (в отличие от купчих Кустодиева, Мария Ивановна постоянно улыбалась) и его спортивная сухощавость, неуемная энергия делали их вполне подходящими родителями для маленьких сыновей. К сожалению, когда следующим летом мы опять приехали в Кратово, нам сказали, что маленький Антон Самохвалов зимой умер от скарлатины, и родители отказались от дачи, во всяком случае, в тот год.

Встречалась категория цековских работников совсем иного склада. Вроде Кобзевых (или Козыревых?), которые поселились в сорок седьмом, на месте Самохваловых. Они были вежливы с соседями, но держались особняком; одевались скромно, но подчеркнуто избегали всякой небрежности и расхлябанности. Глава семьи никогда не посещал волейбольной площадки. Старший сын, мой ровесник, обычно сидел на веранде, погрузившись в книгу, и только иногда совершал с отцом длительные прогулки по поселку, во время которых они вели тихие беседы. Младший не шалил, не дрался, чинно играя возле веранды и возвращался домой по первому зову матери. По словам еще одних наших нижних соседок, Козырев был крупным экономистом.

Да, кстати, про этих соседок! В однотипных оранжевых дощатых коттеджах, которыми был застроен цековский поселок, селилось в действительности не пять, а шесть сотрудников. Такая же двенадцатиметровая комната, какую занимали Ореховы рядом с нами на втором этаже, существовала и на первом, только с окном на север. Кто занимал подобные обители на нашей даче в сорок пятом и в сорок шестом годах — в памяти не отложилось. А в сорок седьмом там жили две немолодые сестры, кстати, как и Кобзев, экономисты. Это были люди совсем из другого культурного слоя, чем все те, о ком я рассказывала выше. Предположительно, у сестер было университетское образование. На даче они много читали, привозили очень интересные книги, из которых мне кое-что перепадало. И я думаю можно сказать, что сестры дружили с бабушкой и со мной. Пикантная деталь: узнав, что я мечтаю стать литератором, соседки предложили познакомить меня с Маршаком, отвести в его кружок для юных дарований. Но с нашей стороны (то есть со стороны бабушки) ответных импульсов не последовало. Бабушка была фаталистка и верила, что все происходит само собой. А ведь могла у меня сложиться какая-то иная судьба. Или не могла?

Так вот, к чему все эти рассматривания, попытки систематизировать, разложить по полочкам свалившиеся на меня впечатления? К тому, что мой дядя заметно отличался и от Петухова, Шевченко, Самохвалова, и от Цыплакова, и от Бритвина, и Миши Колодина. И от молодых ростовчан — Бориса Бурьяна и Николая Калинина, которые приехали в сорок шестом в Москву, бывали у нас в гостях, окончили какие-то курсы при ВПШ, после чего Бурьян вернулся на периферию, а Калинина забрали в ЦК, в тот же сектор, что и Юрия.

Например, что привозил Юрий в субботу на дачу, кроме белого батона, который мне хотелось немедленно растерзать, а приходилось довольствоваться тонким ломтиком? Книги, всегда книги. Купил, наверное, в книжном киоске ЦК «Избранное» О’Генри того же формата, в таком же белом, мягком переплете, что и книга Ланна о Диккенсе. Самое сильное впечатление произвели на меня не рассказы (какие-то я к тому же читала раньше), а «Короли и капуста» (о, кстати, сборник так и назывался!). В эту идею романа, сложенного из самостоятельных новелл, я влюбилась сразу и всю жизнь безуспешно пыталась ее реализовать. Трогало сочетание иронии и чувствительности, доходящей даже до сентиментальности (разве это плохо?). Новеллы про башмаки, про городского дурака, про революцию в Гватемале перечитывала по несколько раз и в конце концов знала наизусть. Как и рассказы «Пока ждет автомобиль» и «Сделка».

О, еще помню в той же маленькой, беленькой серии «Собственника» Голсуорси. Первая часть «Форсайтов» появилась как самостоятельный роман. И вдруг — сборник публицистики Эренбурга «Вне перемирия», довоенного издания. Значит, снабжал меня дядя летом и библиотечными книгами. Вот так и случилось важнейшее событие моей жизни: «Мастера искусства об искусстве». Это уникальное издание было выпущено в четырех томах. Юрий брал их в библиотеке по два за раз, и в мое распоряжение рыхлые, белые, слегка потрепанные тома поступали на две—три недели. Мы немедленно погружались в них вдвоем. Юрий, я думаю, тоже держал «Мастеров» в руках впервые. Но какое-то представление об истории мирового искусства у него было (интересно, откуда?), и имена Рафаэля, Леонардо, Микеланджело, Рубенса и Рембранта обрастали в рассказах Юрия плотью. Да Винчи — ученый, физик, теоретик воздухоплаванья, загадка улыбки Моны Лизы, трагедия с красками «Тайной вечери» — всего этого не было в «Мастерах», это я узнала от дяди.

Зато в импрессионистов я влюбилась самостоятельно. Положим, Моне, Сислея, Сера, Ван Гога и Тулуз-Лотрека по-настоящему я оценить не могла — иллюстрации в книге были или черно-белые, или красновато-коричневые. Но женщины Ренуара, особенно обнаженные, очаровали меня раз и навсегда. И хотя сама я всю жизнь мечтала быть тощенькой стрекозкой, но эти округлые руки, эти тени в укромных уголках тела, эта цветущая зрелость, эти обильные волосы, то прикрывающие, то подчеркивающие соблазнительную наготу… нет, ничего прекрасней ни до, ни после я не встречала. И Дюрера я раскопала во втором томе сама. Сначала я споткнулась о портрет Лютера. Эта персона мне была знакома по «Тилю Уленшпигелю», «Юности Генриха IV». Тогда я стала вглядываться в «Автопортрет», в библейские сюжеты. Все это будоражило воображение, порождало вопросы, толкало мысль вперед…

О, следует еще сказать про наши с дядей путешествия. Как пять лет назад в Кабардинке он обожал исследовать окрестности. Опять в руках у него какая-то палочка — на этот раз без всяких узоров, у меня — баночка или сумочка для даров природы. Но тут удача нам редко сопутствовала. Два—три десятка земляничин на солнечной опушке, дюжина сыроежек… Один только раз нам повезло набрать после обильного дождя целую сумочку плебейских «свинушек», тут же, на территории поселка. Зато, плутая в незнакомых серых березняках, разыскивая проходы через поля пожелтевших злаков (мне все время казалось, что мы заблудились, но Юрий каким-то чутьем выбирался на верную дорогу), мы безостановочно говорили то о книгах, то о театре, а теперь еще и про живопись.

Не знаю, уместно ли тут будет рассказать о некоем странном обстоятельстве, каком-то вывихе, причуде в моем отношении к Юрику. Я его обожала. Мне нравилось с ним играть, беседовать, совершать выходы «в свет» и на природу. Но… только до того момента, когда мы оказывались одни в глухом месте, далеко от дома. Чего я боялась? И боялась ли? Я не могу это тягостное, тревожное чувство определить. Мне было плохо, не по себе. Но в слова и даже в мысли «это» не укладывалось. Я этой тревоги стеснялась, боялась ее обнаружить, но что-то внутри меня отпускало по мере нашего продвижения к обитаемым местам. И мой страх казался нелепым и постыдным. И я никогда никому о нем не рассказывала. Но так было — и в семь лет в Кабардинке, и в двенадцать в Кратове. А дядя шел рядом ни о чем не подозревая, болтал, рассказывал, пел, учил определять север по моховым наростам на березовых стволах.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.