ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

О город мой, горластый, крутогрудый,
Тебе не в пору этот чахлый снег
И скаредные чинные запруды —
Ты весь смятенье, пиршество, побег!

Весь нараспашку, весь как на ладони,
Глазеешь в небо, руки заломив.
Как ты безмерен, весел и исконен,
Как животворен, узкоглазый скиф!

Для чужака загадка и задача,
Чеши по лужам, раздувай бока…
Какая несравненная удача —
Лететь, припавши к холке дончака!

Я ещё вырастаю, худею, учусь
В низкорослой окраинной школе.
Я ещё по утрам в лихорадке мечусь,
Как весенний баркас на приколе.

Я еще засыпаю в родимом дому
И не слышу крепчающей бури.
Я ещё не почувствовал что почему
На своей необстрелянной шкуре.

И пока не случилось со мной ничего,
Но уже непременно случится,
Я ещё не почуяли сосца твоего,
О война! О страна! О волчица!

Я ещё наглотаюсь её молоком
И, окрест озираючись бойко,
Я ещё присмотрю непокорным глазком
Семихолмие под новостройку.

Хоть манит безоседлость людская,
А придётся ее превозмочь
Круг порочный, черта городская
Не даёт тебе вырваться прочь.

Примирись и вовек не пытайся
Ни окольной бежать, ни прямой.
Удерешь ты не дальше Батайска
И к обеду вернёшься домой.

Не роскошествуй, жребий бросая
Ни в июле, ни снежной зимой.
Удерёшь ты не дальше Аксая
И с последним трамваем — домой!

Словно, школьник, страшась нагоняя,
Вверх по лестнице! C гулом в ушах!
Слово «дом» бессловесно склоняя,
Суеверно. Во всех падежах…

Ах, собеседник мой, ты где, мой сомолчальник?
Г. Семёнов

Я узнаю своих — с намёка, с полувзгляда,
Чтобы приметить их, мне многого не надо,
Узнаю по руке, по плачу и по смеху,
По первой же с троке, по голосу, по эху,
По следу на. земле и по окошку ночью,
По знаку на челе, невидимому прочим.
Мгновенно, наугад среди толпы отмечу,
И, словно телепат, услышу и отвечу…

Н.Е.

Свидетель гугнит косорото,
Судья облизнулся, как кот.
А в мыслях: голгофа, гаррота,
Топор, колесо, эшафот…

Но к ляду досужие толки!
Наш век деловит и бедов.
В застиранной синей футболке
Ты ходко идёшь меж ментов.

Молва не. чужая, а наша
Куда заземлённей иных —
В ней пайка, барак и параша
И дикие вопли блатных.

Но гордо расправлены плечи.
Противится нечисти Честь.
До встречи, дружище, до встречи
Неведомо — там или здесь.

Сойтись бы вшестером, усесться тет-а-тет
И, душу отворив, поговорить о всяком!
Сойтись-поговорить? — не тот менталитет,
И дружество не то в конце семидесятых.

Сойтись, как пращуры сходились за столом,
И время в буйных спорах коротали!
Ведь есть у нас и свой Григорьев Аполлон.
Сойтись-поговорить при пунше и гитаре!

Как сладостно витать среди высот-красот,
Швыряя по углам опорожненной тарой!
А в голове свербит: а кто меж нас сексот?
Не тот ли говорун? Не этот ли с гитарой?

Хоть времена не те и рядом все свои!
И что у нас отнять, у болтунов завзятых?
Но всё-таки молчи, скрывайся и таи —
Девиз сороковых тире семидесятых…

Не Буцефал, не Росинант
Твой доморощенный Пегасик.
Уймись, никто его не сглазит —
Уж больно жалок твой талант.

У грандов вечный адъютант,
Ты исстрадался — зависть сушит.
Гляди, вконец тебя задушит,
Поскольку ты отнюдь не Дант.

Не Пушкин ты и не Расин,
Хоть и гарцуешь повсеградно.
Но гаркнув: «Ай да сукин сын!»
Ты будешь прав тысячекратно.

Вот и вышла заветная книжица.
Заливается лаем Терсит:
Дескать, автор бессовестно пыжится
И фальцетом дурным голосит,
Беспричинной хандрой упивается,
Пробавляется горсткой идей,
На пародию сам нарывается…

А ведь, видимо, прав лиходей!

Уважай, дружок, своих отцов
Но пора давненько расстараться:
Выбираться из-под образцов —
Как из-под обвалов выбираться.

Но легко ли — мрамор да гранит!
Страх Господень душу леденит,
Как-никак, а присягал на верность.
И безвидна стылая поверхность.

Затерял попутный батожок…
А темно-то, холодно, беззвёздно!
Может, рано, может, слишком поздно.
Не сдавайся, ковыляй, дружок…

И они шагали до темна —
Так оно от века и бывает.
Глядь, блеснула звёздочка одна.
Помолчи, прислушайся — взывает!

Что за блажь — путать макро и микро:
Видеть в киске свирепого тигра,
Саламандру в огне и золе,
В колченогом мазиле — Пеле,
В косоглазой девчушке — Лолиту,
В намазюканной шлюшке — Киприду,
В рядовом пошляке — мудреца,
И так далее, и без конца…
Но держись этой прихоти, друже,
Продолжай в том же духе, юрод,
Не поверь мне, что было бы хуже,
Если было бы наоборот.

Нет у нас тяги к конгрессам и сеймам,
К Бушам, Кадаффи, Саддамам Хусейнам,
К ихним ранчо, дворцам и бассейнам,
К нашим дворянским гнёздам…
Сгинут за Брежневым и за Хрущевым
Тэтчер с Рейганом и Горбачёвым —
Под полотнищем кумачовым
Или под многозвёздным…

Нам нелегко при любом режиме,
Мы лишь песчинки в его машине.
Друг Горацио, расскажи мне,
Что у тебя под крышей? —
Так же прохладно, светло и пусто?
То же спиртное и томик Пруста?
Так же весело? Так же грустно?
Те же в подполе мыши?..

Жизнь без амбиций, и фанаберий,
Без Aустерлицев и Коктебелей?
Кто там — Берия или Тиберий? —
Через века напомни.
Мы сбереглись после всех порубок
Перед свечой между стен-скорлупок.
Видимо, дух наш не так уж хрупок
В этой вселенской домне.

Непротивленье и неучастье —
Это и есть благодать и счастье.
Целое ниже ничтожной части
В мире бурном и бренном.
Нету бесценней, чем тихий и лишний.
Дальний мой друг, ты и есть мой ближний.
Что до Всевышнего, то Всевышний
Благоволит к смиренным…

Как это было? — Утром на попутку!
Забыв пальто. Сквозь ливень проливной.
Влюбленный. Разъярённый не на шутку.
Взлохмаченный. Беспутный. Шебутной.

Как это было? — Угоревший бражник
Вбежал, схватил кумира своего.
Засунул в кузов или там в багажник.
И газанул — как не было его.

Вопят соседи, домочадцы — навзничь,
Да только он, оставшись имярек,
Несётся, как на иноходце Казбич
Или другой отчаянный абрек…

Похищенная жалобно лепечет,
Пытается унять его порыв.
А он над ней —снижается, как кречет,
Дикарские глаза полузакрыв.

О Боже, почему мне это снится,
Во сне восторгом молодым знобя?
Всё было так тому назад лет тридцать.
Да жаль, на свете не было тебя…

Как классик говорил, «топчу траву»,
Хоть призываю давешний азарт,
Уже почти не мыслю, но живу…
(Прими поправку, старина Декарт).

И так ли безнадёжен арьергард,
Искусно маскирующий отход?
За мартобрём проглядывает март,
Жуир и безоглядный доброхот.

Всё так, и я готов держать пари,
Что и теперь чудят календари,
И кто-то жарко дышит у двери —
Так отвори её и посмотри…

___________________________________
* В надежде (лат.)

И.Д.

Всё так неясно и неброско
И не закончено вполне.
Моя любовь ещё в наброске,
Твоё предательство вчерне.

Не обозначен путь искомый
На нашей карте поисковой,
Не понимая что к чему,
Ещё бредём по одному.

Ещё не ревность, не обида,
Ещё небрежное «пока»…
А безутешная Плакида
Уже глядит издалека.

Не замарашка-золушка — инфанта,
Обученная кухонным трудам!
Люблю, когда ко мне твоё бельканто
Летит по телефонным проводам.

Оно звучит то нежно, то печально,
В нём вызов, шаловливость, благодать.
Ты — это голос твой, его звучанье,
Но по нему тебя не разгадать…

Лукавь и дальше с хитростью девчонки,
Замысловато, трепетно, темно.
Так хочется спросить тебя: о чём ты?
Но тут же понимаешь — все равно…

А женщина всё медлит, медлит —
Сама зверёныш и стрелок.
И медлит пуговка у петли
И полуспущенный чулок.

И взгляд в подавленном волненье,
Как бы за дымкой полусна.
И в этом малом промедленье
До удивленья вся она…

И вдруг по-детски розовея,
Уже почти что не дыша —
Вся безоглядность, вся доверье.
И первородно хороша…

Сначала ложь была как дважды два,
Потом чуть посложней — как трижды восемь,
Но вот настала трезвенная осень,
И прозорливей стала голова…
Ты и сама не знаешь, как права.

За что корить? — Ты просто такова.
Хоть мы едва друг друга, переносим,
Ложь это шанс не колотиться оземь
Спасительны облыжные слова…
Ты и сама не знаешь, как права.

И вот дожили мы до Покрова,
Пускай в полу-аду, а всё же дивно.
Плот удержала на плаву плотва…
Ты и сама не знаешь, как права,
Что снова солгала интуитивно.

Не знаю, что судьба ему готовит,
Привыкшему к повадкам заправил…
Облезлый кот мышей уже не ловит,
A ведь недавно ещё как ловил!
Ломота, несварение, одышка,
Но вот мелькнула лакомая мышка,
И стало сладко загодя во рту.
Ату её, прелестницу, ату!..

Ты продолжаешь в том же духе, но
Уже потешно то, что было нежно,
И, несомненно, пакостно-грешно
То, что бывало славно и безгрешно.
Припомни свой палеозойский ранг
И мигом ретируйся за кулисы.
Ты далеко не Иоганн-Вольфганг —
Скорее просто захмелевший Киса.

Не жалуйся на скверный аппетит,
Покуда жизнь хлопочет-кашеварит.
Любовь к любви тебя омолодит,
А вот благоразумие состарит.
Ведь ты по части счастья эрудит,
Так стоит ли вести себя как скаред?
Взгляни окрест — какая даль и ширь!
Она везде — и на юру и дома…
Негоже превращаться в скопидома.
Коль жил транжиром, до конца транжирь!
Благоволит фортуна только фатам,
Хотя де-факто и фатален фатум…

Он выступал в различных амплуа.
Мог верещать, как грудничок «уа!»
Быть чванным и жеманным, как придворный,
И потешать галёрку, как ковёрный.
Глупцы его считали мудрецом,
А мудрецы законченным глупцом.
Бывал он якобинцем и шуаном.
Анахоретом, магом, Дон Жуаном.
Он мог быть скрипачом и щипачом,
Врачом, контрабандистом, стукачом,
Картёжником, вахтёром, мушкетёром,
Банкиром, менестрелем и лифтёром.
Он был француз, китаец, иудей…
Что ни минута — новая затея.
Божок внезапных перемен — Протей.
А в ком из нас не отыскать Протея?

Свобода! Пенсион! Увы, былая прыть…
И всё ж смахни слезу и возликуй, чудила.
Не надобно лукавить-шестерить,
Тем паче, что не шибко выходило.

Адьё, патрон, вертлявый вертухай
С тавром от колыбели и до морга,
И холуи, вопящие «зиг-хайль»
В порыве умиленья и восторга…

Чем этот день достойно увенчать?
Как загасить никчёмные терзанья?
Ах, если бы всё заново начать —
С салазок, с непорочного лобзанья!

И — снова жить! Но не отсель досель,
А чтобы кровь бессрочно клокотала.
А деньги просадить на карусель —
Уж на неё-то хватит капитала…

Жизнь наша в старости — изношенный халат.
П. Вяземский

Как прав он, многоумный перестарок,
Оглаживавший старый свой халат.
В нём дорога любая из заплат
И памятны все пятна — без ремарок.

Он в нём свой давний опус сочинил,
Он в нём любил, носил с собою в термы.
Не смыть уже с него следы чернил,
Подпалины от свеч и пятна спермы.

Вы оба тихо сходите на нет,
И поздно что-то отменить, исправить.
О, как он прав, стареющий поэт:
И совестно носить, и жаль оставить.

Засел бирюк в своей берлоге,
Забыл дела свои прямые,
Осатанев от тавтологий,
Запутавшись в синонимии.

Кому не вырваться из плена —
Слова мертвеют и пугают.
Даль с непотребным Бодуэном
Давно ему не помогают.

Мозгует так или инако,
Прислушиваясь к разным лирам.
Шарахнется от Пастернака —
И захлебнётся Велемиром…

Высокие слова всё ниже,
Всё недоступней речь чужая.
Утихомирься. Помолчи же,
Тех голосов не искажая.

Переписаны наново роли,
Подмалёваны ловко черты,
И затвержены, словно пароли,
Партитуры державной листы:
Как смеяться, и верить, и славить,
Как не видеть потрав и заплат…
Да горбатого, видно, исправит
Деревянный промозглый бушлат.
Затесавшись в толпу торопливо,
Всем смятеньем предсмертной тоски
Ты находишь в кровавых подливах
Замордованных судеб шматки.
Планомерно хлопочет Ходынка,
Холуи замывают следы.
И глядит с постаментов владыка
Всенародной мольбы и беды.
Гонит прочь вышибала вокзальный,
Накалились торцы добела…
И к устам твоим век-целовальник
Тянет Кубок Большого Орла.
Тихой сапой шевелится плаха.
Тут хитри, не хитри — всё одно.
Спой любимую, вольная птаха!
Для того тебе горло дано.

Всё изменялось сообразно
Скачкам монаршего маразма,
Кульбитам старческих затей.
Всё безысходно продлевалось
И тленом запечатлевалось
На лицах взрослых и детей.

Тонул в толпе отдельный голос,
Гнил на корню насущный колос,
И всё впритык, и всё вразброс.
Как ни старались бог и Сорос,
Крепчал необратимый коллапс,
Неисцеляемый склероз.

Всё писанное замывалось,
Всё сказанное забывалось
И торопило забывать.
При слове вековом «Россия»
Всплывало тотчас «амнезия»
Иначе и не срифмовать.

Всё может быть, всё может статься.
В тузы пролезшие врали
Откроют эру депортаций
Под вопли «вон!», а то и «пли».

Среди былинок чернобыла
Уйдёшь ты смертною тропой.
Всё это было, было, было,
И лишь случайно не с тобой.

Порядком банальны и опыт и метод,
Ведущие люд в безнадёжность пустот.
Не ведаю мира реальней, чем этот,
Но знаю, что много реальнее тот.

Мне скажут: зело тривиальна идея.
Но там никого не разъять по кровям,
И нет там ни эллина, ни иудея,
Арабов, чеченцев, армян и славян.

Ты считал, что жизнь едва пригублена,
А она обуглена, загублена —
Недопито, недопето, недолюблено…

Осень ветошь ржавую развесила,
В обиходе крошево да месиво —
Где уж тут любовь и где поэзия?

Больше не нужны твои старания —
Эскапады, пиршества, марания.
Что в остатке? — Лишь воспоминания.

Но совсем недавние и дальние,
Потайные и отнюдь не тайные
Канут в Лету, как и всё, летальные.

Где твои пороки-добродетели?
Сверстники, родители, радетели?
Вороги, любовницы — свидетели?

Втуне оживить ты их пытаешься,
Окликаешь, каешься и маешься…
Поздно. И до двух не досчитаешься.

Не предавай! — горит светлея света
Над всеми перепутьями пути.
Не предавай! — хоть заповеди этой
Он так и не успел произнести.

Не предавай ни первых, ни последних —
Предательство подлее всех грехов.
Но взгляд отвёл апостол и наследник,
Отрёкшийся до первых петухов…

Не предавай ни выживших, ни павших,
Ни в страхе, ни в тоске, ни во хмелю.
Не предавай, блудливо прошептавши:
Сегодня так, а завтра — искуплю…

Не предавай корысти на потребу,
Навязанным обетам и ролям —
Ни женщине, ни царствию, ни хлебу.
На том стоит содружество землян.

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем…
М. Цветаева

Нет, не завидую ни небесам, ни царству,
Ни хлопцу-живчику, ни благостному старцу,
Ни полководцу, ни биржевику,
Ни раскрасавцу, ни здоровяку,
Ни живописцу, скульптору, поэту,
Преодолевшим сумрачную Лету,
Ни скрипачу, ни супербогачу,
Политику, искусному врачу…
Как славно, что судьба непокорима,
А я лишь черенок, привой, отвод.
И следует — права, права Марина! —
Прокрасться, не встревожив скал и вод,
Прокрасться тенью, не оставив праха
На урну, не тянуться, не взлететь.
Да, но «перстом Себастиана Баха!» —
Все мочь и ничего не захотеть…

Пора собираться. Светает…
Г. Адамович

А может быть, выход в исходе,
В студеной канадской погоде,
В израильской сонной жаре,
И ты засиделся в норе?
А может быть, век твой не прожит
И счет не исчислен годам?
А может быть, Бостон? А может,
Париж, Дюссельдорф, Амстердам?
Не ждать же, покуда шарахнут
Ревнители исподтишка,
Чернобылем снова запахнут
Землица, река, облака?
Стращают зловещей годиной —
Развязкой разнузданных дней.
Внезапная боль за грудиной
Тревожней, острей, холодней.

Но как же оставить Россию,
Житьишко свое и жилье,
Коль музыка-анестезия
В одном лишь звучанье её?
Священное это названье
Ты шепчешь, тоскою томим.
А если и впрямь расставанье —
То только с собою самим.
Снежок за окошком витает,
Как много столетий кружил…
Пора собираться. Светает.
А ты ничего не решил.

И всё же, не то, что мы ценим, в цене.
В начале начал непонятная тяга,
Не пьяная влага, а терпкое благо —
Внезапная боль, как кристаллик на дне.
Поди угадай, что томит и влечет,
Когда эту боль, как дитя, пеленаем?
И вроде бы знаем все наперечет,
Но, ежели честно, нисколько не знаем.
Видать, голова не всему голова —
Обманчивы жесты, превратны слова.
Ну что ж, посидим, помолчим обалдело.
В начале не слово и вовсе не дело,
Но — как средостенье меж злом и добром
Страданье меж третьим и пятым ребром…

Ты жить привык, на дверь наставив ухо,
И это был твой самый главный труд.
Отбой, браток. Спокойствие. Спокуха.
Расслабься. Не придут. Не заберут.
Все это в прошлом. Нынче все в порядке,
И незачем играть в ловитки-прятки.
Иные времена — иной мотив.
Ты избежал державной разнарядки,
Так встрепенись и раствори тетрадки,
И сам раскройся, лоб перекрестив.
Ты сохранил себя в своей берлоге,
Теперь слагай хоть оды, хоть эклоги.
Твоя фортуна больше не слепа.
И топчутся за стенами квартиры
Всего лишь казачки и рэкетиры
И прочая лихая шантрапа…
Да жаль, что пыл твой поубавил скорость
А на душе то изморозь, то морось,
И не осилит обморок-тугу
Твой бег на месте через не могу.
Ты сам повинен или жизнь повинна,
Но за окном ненастный день потух.
И отчий дом — всего лишь домовина,
Где затихает искаженный дух.