МЭТР

Серьёзные любовные истории у него тоже получались анекдотическими. По-настоящему его тянуло только к целомудренным смиренницам. Помню, как он внезапно поселил у себя некую ГК, почему-то оставшуюся без жилья. Та наивно считала Мэтра добрым дядечкой и совершенно не подозревала о его тайных планах. ГК была глуповата, училась скверно, и Мэтр незамедлительно занялся её образованием. Помню, как за два дня до её экзамена по зарубежке он явился ко мне за книгами. Отобрал он книг тридцать, и среди них десятитомник Дидро. Я изумился: «Мэтр, зачем ей все десять томов, хватит «Племянника Рамо» и «Монахини». Мэтр (возмущённо): «Нет, она должна прочесть всего Дидерота — и статьи о живописи, и театр, и «Жака-фаталиста», и письма к Софи Волан! Или вы считаете, что это только ваша прерогатива?» Я тут же сдался, и Мэтр ушёл с двумя перевязанными книжными стопками, свисающими до земли. Через некоторое время он выписал из глубинки мать ГК, простую деревенскую тётку, и устроил её поварихой в ближайшую столовку. Нам он объяснил это так: «Бедная женщина еще со времен проклятого царизма проживала в одном из селений Симбирской губернии, а недавно село её сгорело дотла. Не мог же я не приютить несчастных погорельцев!» Не знаю в точности, как разворачивались события дальше, но вскоре мать и дочь съехали — ГК вышла замуж за какого-то лейтенантика. Мэтр был в совершенном бешенстве. Я застал его вдребезги пьяным, с топором в рyке. Кряхтя и безобразно ругаясь, он наотмашь крушил топором фанерную перегородку, которой недавно ещё сам отгородил часть комнаты, где обитали ГК и её мамаша.

Потом снова пошли легковесные девицы. Случалось, промышлял Мэтр и мародерством. ГЛ вспоминает такой случай. Однажды он явился к Мэтру с некой пикантной особой и попросил пристанища часа на три. Особа приглянулась и хозяину, и он вернулся минут через сорок. За это время девица успела изрядно нализаться. К приходу Мэтра она лежала в постели, на подушке зеленели следы блевотины. «Ну и ну! — хмыкнул Мэтр, — оказывается у вас сперма аллигатора?» Барышня тут же притворилась спящей. Мэтр хриплым шёпотом стал гнать ГЛ под тем предлогом, что предстоит срочная работа над «Беовульфом». ГЛ сопротивлялся. «Ах, так! — вскричал Мэтр, — Я всегда подозревал, что вам п… дороже дружбы, а уж на интересы мировой филологии вам и вовсе наплевать! Клянусь вам, что всю ночь, не смыкая глаз, я буду заниматься своим Чосером!» (О «Беовульфе» он в волнении позабыл.) ГЛ нехотя удалился. Свет в комнате тотчас погас. Впрочем, мародёрство не удалось. Как выяснилось, через десять минут прелестницей был изгнан и Мэтр. Ревнивый ГЛ просидел часов до шести в соседнем парадном и на рассвете, клокоча от ярости, кинулся к Мэтру. И вдруг увидел, что тот спешит к подъезду с противоположной стороны — он ночевал у приятеля. Девица к тому времени успела смыться. Мэтр и ГЛ выпили остатки коньяка и помирились.

Но всё это в счёт не шло. Мэтр искал не кого-нибудь, а жену, и притом в своем излюбленном вкусе. В один прекрасный день он появился у меня с совсем юной девушкой, миловидной, невероятно застенчивой и молчаливой. В её широко раскрытых голубых глазах застыло выражение оторопи, если не ужаса. «Т. просит передать вам „здравствуйте“», — просипел Мэтр, заталкивая свою спутницу в прихожую. Я поставил на стол бутылку «Саперави», какую-то снедь. «Т. просит передать вам „спасибо“», — продолжал ёрничать Мэтр. Он был явно в ударе, говорил без умолку. Т. не проронила ни слова. Наконец, она «передала» мне «всего доброго», и курьёзная пара удалилась. Впоследствии оказалось, что избранница Мэтра была и сметлива, и наблюдательна, и добра. И, конечно, многотерпелива, ибо в семейной жизни Мэтр, как многие весельчаки и балагуры, бывал мрачен, брюзглив, мелочен и деспотичен. Однажды он пожаловался тёще, что Т. плохая хозяйка. Тёща ответила: «Если вы искали хорошую, надо было жениться на мне» (они были почти ровесники). Но на людях Мэтр был с Т. подчеркнуто нежен, называл её почему-то «зверушечкой» — это прозвище за ней и закрепилось. Не знаю, любила ли она Мэтра или пребывала под властью первоначального гипноза. Так или иначе, а через год у них появилась прелестная белокурая дочка Катя, чем-то неуловимо похожая на отца.

И Мэтр отдался радостям позднего отцовства. Говорят, сейчас это бойкая особа, острая на язык. Что ж, генетика плюс воспитание. ТШ («Зверушечка») вспоминает, как однажды Катя опрокинула за столом стакан кефира. Мэтр тут же изобразил на физиономии возмущение: «Ах, вот как! Так знай, отныне я лишаю тебя права носить мою фамилию!» Катя оцепенела от ужаса: «А какая же у меня будет теперь фамилия?» — «Ну уж это меня совершенно не интересует!» Катя залилась слезами. Потом, наверно, попривыкла.

Впрочем, Мэтр много занимался дочкой, таскал её на плече повсюду, даже в университет. С кошмарным произношением задавал ей вопросы то по-английски, то по-французски, та что-то лепетала в ответ. Мэтр гордо озирал окружающих.

Кстати, был ли Мэтр таким выдающимся полиглотом, как о нём говорили? Сомнительно, чтоб он знал хоть один язык основательно, но теоретически, так сказать, филологически, в языках он, несомненно, разбирался. Легенда ему явно импонировала. Для её поддержания Мэтр постоянно таскал под мышкой то Гельдерлина, то Бодлера, то Вордсворда, то Лорку, и, конечно, всех в подлиннике. Библиотека его была обширна и многообразна. Ещё до войны, мальчиком, он был завсегдатаем у знаменитых ростовских букинистов — Титова, Максимаджана и Собакина. Были в его собрании и раритеты, к примеру, полные Соловьёв, Хомяков, Шпенглер, Куно Фишер, Маколей… Вне всякого сомнения, в своё время он много читал и прилежно занимался. Вот только не знаю, чем именно. Сам он считал себя историком-медиевистом широкого профиля. Напившись, любил показывать ветхие, пожелтевшие от времени, часто залитые вином листки, густо исписанные его своеобразным, так сильно наклонным, что почти лежащим, почерком. Это был незавершённый опус о каких-то средневековых британских распрях. На столе его была разложена реликтовая картотека с неразборчивыми выписками. Помню, как он пришёл ко мне под проливным дождём, вытащил из-под промокшей шведки ворох слипшихся страниц и часа полтора, с трудом разбирая расплывшиеся буквы, читал что-то о мятежном паписте XII века архиепископе Кентерберийском Томасе Бекете, предательски умерщвлённом Генрихом II.

Закончив, Мэтр победоносно взглянул на присутствующих. Они откровенно зевали. Все уже привыкли к другому Мэтру.

К университетским историкам Мэтр относился ревниво. О МЛ говорил: «Ну что может знать историк, не читавший ничего, кроме предисловий?» Тут он был скорее всего несправедлив. О ЮK: «Знаете, как он писал свою диссертацию о Сулле? Не владея ни одним иностранным языком, он листал иноязычные книги, и все места, где встречалось имя Сулла, заставлял для себя переводить, потом он их лихо цитировал, список использованной зарубежной литературы приложил огромный». Но АЛ уважал: «Настоящий историк, ничего не скажешь!» Вообще его симпатии и антипатии были непредсказуемы.

Во время войны Мэтр был эвакуирован в Ташкент, учился в университете, где, по его словам (которым я верю), был хвалим и привечаем крупными историками. Всегда хотелось спросить, что же помешало его научной карьере — несчастная любовь, водка, душевная болезнь, многочисленные хобби или встреча с НКВД (поговаривали, что именно в те годы попал он в сети, расставленные этой всемогущей организацией). Во всяком случае, первая жена его, КП, ещё застала его за какими-то серьёзными штудиями.

Библиотеку свою он понемногу пропивал, но редкостей пока не трогал. Помню его шагающим со стопкой одинаковых книг до самого подбородка по направлению к букинистическому магазину. Я: «Что это, Мэтр?» Он: «Владимир Ильич, полный. Никогда ещё я так не жалел, что в своё время не подписался на Иосифа Виссарионовича». Выла у него в библиотеке и святыня — многотомный академический Лoпe де Вега. «Мой Лoпe!» — как его благоговейно называл Мэтр. Помнится, это были огромные тома ин фолио, естественно, в оригинале. Читал ли он «своего Лопе» — Бог весть. Как-то, разнося почему-то ненавистного ему Фейхтвангера, он упомянул в связи с «Испанской балладой» «Еврейку из Толедо» «своего Лопе». «А как, кстати, по-испански „еврейка“?» — спросил ОТ. «Юдайа», — мгновенно ответил Мэтр. ОТ незаметно подобрался к полке со словарями, открыл русско-испанский и невинным голосом спросил: «А почему в словаре дано „исраэлита“?» — «Ну, это на арагонском диалекте», — тут же нашёлся Мэтр. И снова накинулся на Фейхтвангера. «Это просто плодовитый графоман и бессовестный плагиатор. Его „Гойа“ — низкопробная халтура. Никакого сравнения с „Лайф энд лав оф Гойа“ блистательного Меримена!» — «Как, как? — заинтересовались мы. — А разве есть такой писатель? Может быть, Мериме? Но при чём здесь Гойа?» — «Невежественные остолопы! — пророкотал Мэтр. — Ричард-Олдос-Вильям-Чарльз Меримен — крупнейший английский прозаик девятнадцатого века, несравненный мастер биографического жанра». Мы смущённо примолкли, забыв, что уже не раз становились жертвами мэтровских мистификаций. Вскоре ОТ попал в Москву, специально пошел в «Ленинку», перелистал «Британнику» и всевозможные «ху-из-ху». Никакого Меримена нигде не было и в помине. Но Мэтр и тут не отступился: «Кретин! Каждый интеллигентный человек знает, что Меримен пишется через два „р“: Оскар-Артур-Генри-Джеймс Мерримен!» И хотя ОТ не нашёл ни Мерримена, ни Мериммена, ни Мерименна, мы тут же капитулировали. Переспорить Мэтра было невозможно.

В университете он ежегодно планировал многоучёные статьи, а то и монографии: «Францисканцы в Англии», «Данте в Оксфорде», «Архиепископ Беккет и Генрих II». Все отлично понимали, что это чистый блеф, но помалкивали, делая вид, что верят, — отчасти потому, что начальству было довольно проформы, отчасти опасаясь ширяевского острого языка.

Помню, как после знаменитой речи Хрущёва растерянные преподаватели истории ВКП (б) толпились на лестничной клетке пятого этажа, нервно курили и сокрушённо вздыхали: «Что же теперь с нами будет?» Проходивший мимо Мэтр гаркнул во весь голос: «Выше головы, орлы! Не всё потеряно. Новая жопа для лизания не за горами!» Сталинисты смущённо потупились.

Увидев известного своей продажностью лектора-антирелигиозника ВД, Мэтр проорал с противоположной стороны улицы: «Ну что, прохвост, идёшь за семь пятьдесят доказывать, что Бога нет?»

Во время насаждения «сталинского учения о языке» на факультетском партсобрании заставили слёзно каяться завзятого марриста — старенького профессора МН. Был он крохотного росточка, с тараканьими усишками, шепелявый. Кротости необыкновенной. На экзаменах у него все бессовестно шпаргалили, а он только шевелил усишками и умолял: «Просу вас, не сурсите спаргалками». С партсобрания он вышел пошатываясь. Навстречу — Мэтр. «Что с вами, Михаил Яковлевич?» — «Ах, Сергей Фёдоровиц, они назвали меня сперва нацётциком и талмудистом, а потом Аракцеевым. Ну какой зе я Аракцеев?» — «Кто, Михаил Яковлевич?» — «Конесно, больсевики. И как зе они умеют цистить!» — «Но ведь вы сами старый член партии?» — «Так-то оно так, но цистить больсевики умеют» — «Выше голову, профессор. Ведь вы ещё в начале веке высоко взметнули знамя марризма! Так не выпускайте из рук древка!» Бедный маррист, испуганно озираясь, заспешил к лифту.