МЭТР

Прошло более тридцати лет после смерти Сергея Фёдоровича Ширяева, которого мы, друзья его, полувшутку-полувсерьёз называли Мэтром. Многие ушедшие из жизни позже него стёрлись из памяти, а Мэтр остался. И неудивительно. Это был бесконечно оригинальный человек, необычайно яркая артистическая фигура. Его знали очень многие, но мнения о нём всегда были противоречивыми, часто полярными. Великий эрудит — напыщенный шарлатан, редкий остроумец — хулиганствующий матершинник, умница — шизофреник, бессребреник — лихоимец, стыдливый романтик — законченный циник, личность трагическая — профессиональный лицедей; наконец, человек глубоко порядочный — ловко маскирующийся сексот.

Написать эти «мемории» меня давно уже подмывал МГ, но непосредственным толчком послужили заметки о Мэтре, обнаруженные в архиве покойного МК. Меня они не удовлетворили — МК плохо знал Мэтра и часто пересказывает других. Я знал его куда лучше, и всё же не могу поручиться за документальную точность своего повествования. Но ни одна ситуация мною не сочинена, а характер мэтровского юмора, надеюсь, сохранен. Не скрою, отбор материала нередко диктовался уже «каноническим» образом Мэтра, Мэтра, так сказать, легендарного — колоритного чудака и острослова, одной из самых примечательных фигур Ростова 50-х — 60-х годов. То, что я напишу о Мэтре, ни в коей мере не будет психологическим этюдом. Я просто запишу то, что всплывёт в памяти, и то, о чём мне напомнят друзья, запишу без всяких литературных претензий. Тем более что полное понимание этой своеобычной личности не пришло и теперь. Это был человек-оркестр, и партия каждого инструмента была столь неожиданна и прихотлива, что целое почти не поддается фиксации.

Заранее прошу прощения за некоторое количество непечатных словечек Мэтра — это как раз тот случай, когда «из песни слова не выкинешь».

Когда я поступил на романо-германское отделение филфака РГУ, Мэтр уже несколько лет преподавал там латынь. Было ему в те далёкие времена лет двадцать пять, не больше, но нам, юнцам, он казался человеком пожилым. Невысокого роста, широкоплечий, короткая «бычья» шея, косо посаженная полуплешивая голова. Глаза маленькие, голубовато-стального цвета, как бы сонные и в то же время пронзительно зоркие. Лицо какое-то застывшее, нерасчленённое, но способное на уморительные гримасы. Привычка постоянно потряхивать левой рукой, прищелкивая фалангами пальцев. Одежда почти нищенская: летом застиранная футболка, ветхие парусиновые штаны, едва доходящие до щиколоток, сбитые, всегда запылённые коричневые сандалеты, в межсезонье — потёртый серый пиджак и те же парусиновые брюки, зимой — заношенное долгополое пальтецо и серая шляпа, нахлобученная чуть ли не до переносицы. Когда ему указывали на непорядок в одежде (обычно на расстегнутую ширинку), он пренебрежительно отмахивался: «Пускай себе! Я не франт».

Его манера преподавания отличалась комическим доктринёрством. Повадки в аудитории были деспотические, метод опроса — глумливый. «ВЦ, — обращается он к туповатой зубрилке, — веник, стоящий в углу этой аудитории, гораздо лучше знает латинский язык, чем вы. Первого курса вы наверняка не закончите — этому воспрепятствую не только я, но и оскорблённые вашим невежеством священные тени Квинта Горация Флакка и Публия Вергилия Марона. Советую вам, пока не поздно, поступить в рыбный техникум или на курсы кройки и шитья. Там вам не понадобятся ни «аккузативус кум инфинитиво», ни «аблятивус абсолютус». Иногда на помощь совсем сбитой с панталыку ВЦ он вызывает не менее глупую ГЧ и при этом обычно говорит: «Ум — хорошо, а полтора — лучше». Или поднимает с места дебильного переростка ВИ: «Как будет по-латыни «луна»? — «Луна», — отвечает с натугой ВИ. — «А дом?» — «Домус», — отвечает ВИ, истекая потом. «Прекрасно! Блестяще! — восхищается Мэтр. — Видите, как русский язык повлиял на латинский!»

В каждой группе выбирает он козла отпущения и донимает его с убийственной методичностью. Но не оставляет без внимания и всех прочих. «А знаете ли вы самый неправильный латинский глагол?». Аудитория безмолвствует. «Мандо — пэпизди — кляптум — хуэрэ!» (он мастерски имитирует реально существующие формы неправильных глаголов). С наигранной строгостью поправляет он какую-нибудь разнесчастную студенточку: «Не гуйус», а «хуйус», не «гуик», а «хуик»! Указательные местоимения вообще были его любимым разделом. Объясняя герундий, он напыщенно вещает: «Герундий — это отглагольное существительное, сохраняющее всю динамичность глагола, от которого оно образовано. Например, «Искусство любви» Овидия Назона — «Арс аманди!» И он делает непристойное телодвижение, пародирующее соитие, или изображает более чем откровенным жестом ласкание потаенных женских прелестей.

Однажды, когда студент КА обвинил его в необъективности и потребовал экзамена «при открытых дверях», Мэтр радостно вскричал: «Я охотно распахну не только двери, но и окна, чтобы случайные прохожие и ваши многочисленные родственники, которых вы, несомненно, позовёте, убедились вместе со мной, во что вы превратили „латинитас ауреа“ — золотую латынь времен императора Августа и благородного Мецената». Самое забавное, что через несколько дней Мэтр поставил ему оценку вообще без экзамена, — по просьбе как раз одного из родичей предприимчивого КА. КА явился с зачёткой к Мэтру домой. Там шла грандиозная попойка — хозяин веселился в компании дюжины собутыльников, профессиональных борцов, все были до трусов раздеты. «Что же вы мне сразу не сказали, чей вы племянник?» — воскликнул Мэтр и тут же, примостившись на чьей-то могучей мохнатой спине, заполнил зачётку. Другому студенту — ЮГ, он пообещал пятёрку, если тот выучит наизусть любое латинское стихотворение. Сам Мэтр, по-моему, знал только два — застольную песню вагантов «Миги эст пропозит ин табэрна мори» («Мне суждено помереть в кабаке») и Горациеву оду «К Мельпомене». Её-то ЮГ и зазубрил. Но, продекламировав оду, он обнаружил, что забыл дома зачётку. Попросил Мэтра подождать. Но тот торопился: как выяснилось, в парную. Там и назначил он свидание ЮГ. Мэтр вышел к нему с берёзовой метёлкой в руке, задрапированный в простыню, как римский патриций, и тут же вписал в зачётку обещанное «отлично».

Я возненавидел Мэтра с первого взгляда. Писал на него гневные сатиры, одна из них заканчивалась патетически: «Последний день Ширяева Сергея для счастья мира будет первым днём». Кто-то незамедлительно сатиру мою Мэтру передал, но тот, к моему удивлению, мстить не стал и даже был как будто доволен. Вскоре группу нашу разделили, я перешёл к добродушному сонливому старцу Липилину, а мой закадычный друг ОТ остался у Мэтра. Я тут же накропал ехидные вирши: «Как ныне собрался Ширяев Сергей…». В них изувер-учитель благодарит за верность холуя-ученика: «Тебе, о дисципулюс, шубу с плеча я дам, не жалея немало. И крупная капля из глаз палача на нос негодяя упала. И старый мерзавец кровавой рукой погладил иуду по шее крутой». Эта пиитическая инвектива тут же стала известна Мэтру. Но единственной его реакцией была возмущённая реплика: «Как? Этот профан даже не знает, что в „вокативус“, звательном падеже, надо писать „дисципуле“?» Вообще Мэтр любил, чтобы о нём говорили, а тут ещё — в каких-никаких — стихах!

Так или иначе, а через несколько лет, когда я волею обстоятельств вынужден был и сам стать латинистом, он без всяких просьб с моей стороны написал уникальную характеристику: «ЛГ знает классическую латынь с отроческого возраста. Ещё до поступления в госуниверситет он проштудировал тексты Тацита, Тита Ливия, Саллюстия, Корнелия Непота и Цицерона. Впоследствии самостоятельно изучил древнегреческий язык и прочитал в оригинале Гомера, Геродота, Менандра и Плутарха. Обучаясь в университете, он написал под моим руководством ценную работу „Оксюморон у Архилоха и Сафо“. Профессора-классики Радциг, Варнеке, Тронский и Ярхо высоко оценили этот труд…» И далее в том же духе. Эта аттестация сразила наповал дураковатого директора 49-й мужской средней школы, где почему-то ввели в виде эксперимента латынь. Боязливо косясь на столь солидного специалиста, он тут же зачислил меня в штат. А через год я перешёл в мединститут, к чему Мэтр тоже руку приложил. Мы сблизились на долгие годы, хотя так и остались, несмотря на наши многочисленные брудершафты, на «вы».

Тут-то и возникает настоящая трудность. Куда проще писать о человеке стороннем, малознакомом, чем о приятеле, с которым провёл столько времени, тем более что Мэтра давно нет на свете и он — столь быстрый на язык — бессилен что-либо возразить. И всё же попытаюсь продолжить, хоть как-то систематизируя, свои заметки.

Ещё во времена моего студенчества был у Мэтра тщательно скрываемый, но всем известный роман с ИБ, молоденькой преподавательницей английского языка. До этого Мэтр был женат на бойкой и злоязычной КП. Говорят, он взял её кроткой и молчаливой скромницей, но она быстро переняла его стиль поведения и стала своего супруга третировать и непрерывно одёргивать при посторонних: «Серёжа, ну что ты мелешь! Ведь всё было совсем не так». А возражений Мэтр не терпел. Брак оказался недолговечным. Что до ИБ, то она была весьма интеллигентной барышней, очень сдержанной, даже замкнутой. (Позже выяснилось, что ей было что скрывать — отца, погибшего в сталинских концлагерях.) При всей своей говорливости, Мэтр в разговорах никогда о ней не упоминал. И когда я однажды сказал об ИБ что-то совсем нейтральное, он свирепо зарычал: «Я запрещаю вам упоминать это имя! — и, задохнувшись от гнева, добавил: — Даже мысленно!» Потом они расстались, но говорить о ней всё-таки было строжайше запрещено. По всем признакам Мэтр занялся поисками новой подруги. Замечу, что, несмотря на свою некрасивость, женщинам он нравился.

Были у него романы и с гризетками-лоретками. Интрижки эти он тоже не афишировал, но рано или поздно мы обо всём узнавали, во всяком случае об его остротах. Вот несколько образцов. Девица (жеманясь): «Нет, Сергей Фёдорович, ни за что. Я отдамся только по любви. А вас я только уважаю». Мэтр (ядовито): «Да-да, конечно. Ваш благоуханный цветок сорвёт только принц крови, но пока что его поливает весь город». Другая (на рассуждения Мэтра о Захер-Мазохе): «Сергей Фёдорович, а кто такой Мазох?» Мэтр (язвительно): «Что такое захер вы уяснили давно, теперь вас заинтересовал Мазох?» Третья (застав Мэтра больным, с температурой): «Серёжа, но ты же болен. Давай-ка я сделаю тебе уколы». Мэтр (мрачно): «Что ж, сделай». Девица: «А шприц у тебя есть?» Мэтр: «Нет». Девица: «А пенициллин у тебя есть?» Мэтр: «Нет». Девица: «А йод у тебя есть?» Мэтр: «Нет». Девица: «Так что же у тебя есть?» Мэтр (злобно): «Жопа у меня есть!» Мэтр (ведёт девицу к себе): «Подожди меня с минутку, я зайду в аптеку — куплю что-нибудь к чаю».

Серьёзные любовные истории у него тоже получались анекдотическими. По-настоящему его тянуло только к целомудренным смиренницам. Помню, как он внезапно поселил у себя некую ГК, почему-то оставшуюся без жилья. Та наивно считала Мэтра добрым дядечкой и совершенно не подозревала о его тайных планах. ГК была глуповата, училась скверно, и Мэтр незамедлительно занялся её образованием. Помню, как за два дня до её экзамена по зарубежке он явился ко мне за книгами. Отобрал он книг тридцать, и среди них десятитомник Дидро. Я изумился: «Мэтр, зачем ей все десять томов, хватит «Племянника Рамо» и «Монахини». Мэтр (возмущённо): «Нет, она должна прочесть всего Дидерота — и статьи о живописи, и театр, и «Жака-фаталиста», и письма к Софи Волан! Или вы считаете, что это только ваша прерогатива?» Я тут же сдался, и Мэтр ушёл с двумя перевязанными книжными стопками, свисающими до земли. Через некоторое время он выписал из глубинки мать ГК, простую деревенскую тётку, и устроил её поварихой в ближайшую столовку. Нам он объяснил это так: «Бедная женщина еще со времен проклятого царизма проживала в одном из селений Симбирской губернии, а недавно село её сгорело дотла. Не мог же я не приютить несчастных погорельцев!» Не знаю в точности, как разворачивались события дальше, но вскоре мать и дочь съехали — ГК вышла замуж за какого-то лейтенантика. Мэтр был в совершенном бешенстве. Я застал его вдребезги пьяным, с топором в рyке. Кряхтя и безобразно ругаясь, он наотмашь крушил топором фанерную перегородку, которой недавно ещё сам отгородил часть комнаты, где обитали ГК и её мамаша.

Потом снова пошли легковесные девицы. Случалось, промышлял Мэтр и мародерством. ГЛ вспоминает такой случай. Однажды он явился к Мэтру с некой пикантной особой и попросил пристанища часа на три. Особа приглянулась и хозяину, и он вернулся минут через сорок. За это время девица успела изрядно нализаться. К приходу Мэтра она лежала в постели, на подушке зеленели следы блевотины. «Ну и ну! — хмыкнул Мэтр, — оказывается у вас сперма аллигатора?» Барышня тут же притворилась спящей. Мэтр хриплым шёпотом стал гнать ГЛ под тем предлогом, что предстоит срочная работа над «Беовульфом». ГЛ сопротивлялся. «Ах, так! — вскричал Мэтр, — Я всегда подозревал, что вам п… дороже дружбы, а уж на интересы мировой филологии вам и вовсе наплевать! Клянусь вам, что всю ночь, не смыкая глаз, я буду заниматься своим Чосером!» (О «Беовульфе» он в волнении позабыл.) ГЛ нехотя удалился. Свет в комнате тотчас погас. Впрочем, мародёрство не удалось. Как выяснилось, через десять минут прелестницей был изгнан и Мэтр. Ревнивый ГЛ просидел часов до шести в соседнем парадном и на рассвете, клокоча от ярости, кинулся к Мэтру. И вдруг увидел, что тот спешит к подъезду с противоположной стороны — он ночевал у приятеля. Девица к тому времени успела смыться. Мэтр и ГЛ выпили остатки коньяка и помирились.

Но всё это в счёт не шло. Мэтр искал не кого-нибудь, а жену, и притом в своем излюбленном вкусе. В один прекрасный день он появился у меня с совсем юной девушкой, миловидной, невероятно застенчивой и молчаливой. В её широко раскрытых голубых глазах застыло выражение оторопи, если не ужаса. «Т. просит передать вам „здравствуйте“», — просипел Мэтр, заталкивая свою спутницу в прихожую. Я поставил на стол бутылку «Саперави», какую-то снедь. «Т. просит передать вам „спасибо“», — продолжал ёрничать Мэтр. Он был явно в ударе, говорил без умолку. Т. не проронила ни слова. Наконец, она «передала» мне «всего доброго», и курьёзная пара удалилась. Впоследствии оказалось, что избранница Мэтра была и сметлива, и наблюдательна, и добра. И, конечно, многотерпелива, ибо в семейной жизни Мэтр, как многие весельчаки и балагуры, бывал мрачен, брюзглив, мелочен и деспотичен. Однажды он пожаловался тёще, что Т. плохая хозяйка. Тёща ответила: «Если вы искали хорошую, надо было жениться на мне» (они были почти ровесники). Но на людях Мэтр был с Т. подчеркнуто нежен, называл её почему-то «зверушечкой» — это прозвище за ней и закрепилось. Не знаю, любила ли она Мэтра или пребывала под властью первоначального гипноза. Так или иначе, а через год у них появилась прелестная белокурая дочка Катя, чем-то неуловимо похожая на отца.

И Мэтр отдался радостям позднего отцовства. Говорят, сейчас это бойкая особа, острая на язык. Что ж, генетика плюс воспитание. ТШ («Зверушечка») вспоминает, как однажды Катя опрокинула за столом стакан кефира. Мэтр тут же изобразил на физиономии возмущение: «Ах, вот как! Так знай, отныне я лишаю тебя права носить мою фамилию!» Катя оцепенела от ужаса: «А какая же у меня будет теперь фамилия?» — «Ну уж это меня совершенно не интересует!» Катя залилась слезами. Потом, наверно, попривыкла.

Впрочем, Мэтр много занимался дочкой, таскал её на плече повсюду, даже в университет. С кошмарным произношением задавал ей вопросы то по-английски, то по-французски, та что-то лепетала в ответ. Мэтр гордо озирал окружающих.

Кстати, был ли Мэтр таким выдающимся полиглотом, как о нём говорили? Сомнительно, чтоб он знал хоть один язык основательно, но теоретически, так сказать, филологически, в языках он, несомненно, разбирался. Легенда ему явно импонировала. Для её поддержания Мэтр постоянно таскал под мышкой то Гельдерлина, то Бодлера, то Вордсворда, то Лорку, и, конечно, всех в подлиннике. Библиотека его была обширна и многообразна. Ещё до войны, мальчиком, он был завсегдатаем у знаменитых ростовских букинистов — Титова, Максимаджана и Собакина. Были в его собрании и раритеты, к примеру, полные Соловьёв, Хомяков, Шпенглер, Куно Фишер, Маколей… Вне всякого сомнения, в своё время он много читал и прилежно занимался. Вот только не знаю, чем именно. Сам он считал себя историком-медиевистом широкого профиля. Напившись, любил показывать ветхие, пожелтевшие от времени, часто залитые вином листки, густо исписанные его своеобразным, так сильно наклонным, что почти лежащим, почерком. Это был незавершённый опус о каких-то средневековых британских распрях. На столе его была разложена реликтовая картотека с неразборчивыми выписками. Помню, как он пришёл ко мне под проливным дождём, вытащил из-под промокшей шведки ворох слипшихся страниц и часа полтора, с трудом разбирая расплывшиеся буквы, читал что-то о мятежном паписте XII века архиепископе Кентерберийском Томасе Бекете, предательски умерщвлённом Генрихом II.

Закончив, Мэтр победоносно взглянул на присутствующих. Они откровенно зевали. Все уже привыкли к другому Мэтру.

К университетским историкам Мэтр относился ревниво. О МЛ говорил: «Ну что может знать историк, не читавший ничего, кроме предисловий?» Тут он был скорее всего несправедлив. О ЮK: «Знаете, как он писал свою диссертацию о Сулле? Не владея ни одним иностранным языком, он листал иноязычные книги, и все места, где встречалось имя Сулла, заставлял для себя переводить, потом он их лихо цитировал, список использованной зарубежной литературы приложил огромный». Но АЛ уважал: «Настоящий историк, ничего не скажешь!» Вообще его симпатии и антипатии были непредсказуемы.

Во время войны Мэтр был эвакуирован в Ташкент, учился в университете, где, по его словам (которым я верю), был хвалим и привечаем крупными историками. Всегда хотелось спросить, что же помешало его научной карьере — несчастная любовь, водка, душевная болезнь, многочисленные хобби или встреча с НКВД (поговаривали, что именно в те годы попал он в сети, расставленные этой всемогущей организацией). Во всяком случае, первая жена его, КП, ещё застала его за какими-то серьёзными штудиями.

Библиотеку свою он понемногу пропивал, но редкостей пока не трогал. Помню его шагающим со стопкой одинаковых книг до самого подбородка по направлению к букинистическому магазину. Я: «Что это, Мэтр?» Он: «Владимир Ильич, полный. Никогда ещё я так не жалел, что в своё время не подписался на Иосифа Виссарионовича». Выла у него в библиотеке и святыня — многотомный академический Лoпe де Вега. «Мой Лoпe!» — как его благоговейно называл Мэтр. Помнится, это были огромные тома ин фолио, естественно, в оригинале. Читал ли он «своего Лопе» — Бог весть. Как-то, разнося почему-то ненавистного ему Фейхтвангера, он упомянул в связи с «Испанской балладой» «Еврейку из Толедо» «своего Лопе». «А как, кстати, по-испански „еврейка“?» — спросил ОТ. «Юдайа», — мгновенно ответил Мэтр. ОТ незаметно подобрался к полке со словарями, открыл русско-испанский и невинным голосом спросил: «А почему в словаре дано „исраэлита“?» — «Ну, это на арагонском диалекте», — тут же нашёлся Мэтр. И снова накинулся на Фейхтвангера. «Это просто плодовитый графоман и бессовестный плагиатор. Его „Гойа“ — низкопробная халтура. Никакого сравнения с „Лайф энд лав оф Гойа“ блистательного Меримена!» — «Как, как? — заинтересовались мы. — А разве есть такой писатель? Может быть, Мериме? Но при чём здесь Гойа?» — «Невежественные остолопы! — пророкотал Мэтр. — Ричард-Олдос-Вильям-Чарльз Меримен — крупнейший английский прозаик девятнадцатого века, несравненный мастер биографического жанра». Мы смущённо примолкли, забыв, что уже не раз становились жертвами мэтровских мистификаций. Вскоре ОТ попал в Москву, специально пошел в «Ленинку», перелистал «Британнику» и всевозможные «ху-из-ху». Никакого Меримена нигде не было и в помине. Но Мэтр и тут не отступился: «Кретин! Каждый интеллигентный человек знает, что Меримен пишется через два „р“: Оскар-Артур-Генри-Джеймс Мерримен!» И хотя ОТ не нашёл ни Мерримена, ни Мериммена, ни Мерименна, мы тут же капитулировали. Переспорить Мэтра было невозможно.

В университете он ежегодно планировал многоучёные статьи, а то и монографии: «Францисканцы в Англии», «Данте в Оксфорде», «Архиепископ Беккет и Генрих II». Все отлично понимали, что это чистый блеф, но помалкивали, делая вид, что верят, — отчасти потому, что начальству было довольно проформы, отчасти опасаясь ширяевского острого языка.

Помню, как после знаменитой речи Хрущёва растерянные преподаватели истории ВКП (б) толпились на лестничной клетке пятого этажа, нервно курили и сокрушённо вздыхали: «Что же теперь с нами будет?» Проходивший мимо Мэтр гаркнул во весь голос: «Выше головы, орлы! Не всё потеряно. Новая жопа для лизания не за горами!» Сталинисты смущённо потупились.

Увидев известного своей продажностью лектора-антирелигиозника ВД, Мэтр проорал с противоположной стороны улицы: «Ну что, прохвост, идёшь за семь пятьдесят доказывать, что Бога нет?»

Во время насаждения «сталинского учения о языке» на факультетском партсобрании заставили слёзно каяться завзятого марриста — старенького профессора МН. Был он крохотного росточка, с тараканьими усишками, шепелявый. Кротости необыкновенной. На экзаменах у него все бессовестно шпаргалили, а он только шевелил усишками и умолял: «Просу вас, не сурсите спаргалками». С партсобрания он вышел пошатываясь. Навстречу — Мэтр. «Что с вами, Михаил Яковлевич?» — «Ах, Сергей Фёдоровиц, они назвали меня сперва нацётциком и талмудистом, а потом Аракцеевым. Ну какой зе я Аракцеев?» — «Кто, Михаил Яковлевич?» — «Конесно, больсевики. И как зе они умеют цистить!» — «Но ведь вы сами старый член партии?» — «Так-то оно так, но цистить больсевики умеют» — «Выше голову, профессор. Ведь вы ещё в начале веке высоко взметнули знамя марризма! Так не выпускайте из рук древка!» Бедный маррист, испуганно озираясь, заспешил к лифту.

В 58 году, во время травли Пастернака, некий ФЧ (кстати, боготворивший Бориса Леонидовича) написал мерзкий пасквиль о романе, которого, как и все, не читал, и напечатал его в «Доне» в расчёте, что журнала этого никто не раскрывает. Вскоре он столкнулся на улице с Мэтром. «Поздравляю вас с грандиозным успехом! — съязвил Мэтр. — Я только что из Питера. Борис Михайлович Эйхенбаум, Юлиан Григорьевич Оксман и Виктор Борисович Шкловский в полном восторге от вашего исследования! Они предсказывают вам большое будущее». ФЧ побледнел и зашептал: «Но ведь вы знаете, как я люблю Пастернака. Меня просто заставили. Зато на гонорар от статьи я куплю наконец пастернаковскую «Охранную грамоту». — «Булгарин тоже был большим библиофилом», — заметил Мэтр, удаляясь.

Когда в ростовском отделении Союза писателей обсуждали повесть ВС, заушательски разруганную «Правдой», мы все пришли, чтобы хоть морально поддержать друга, и сели в последнем ряду. Это был шемякин суд, откровенная расправа. Особенно бесновался АГ, бесталанный стихоплёт, именовавший себя «крупнейшим поэтом юга России». Мэтр во всеуслышание комментировал с места каждое его слово. Председательствовавший ПЛ попытался удалить нас из зала. Собрание неодобрительно загудело. АГ пролаял: «Какие-то пришлые хулиганы мешают нам работать!» — «Работать! — саркастически выкрикнул Мэтр. — Да вы просто наёмный убийца! Это и есть ваша работа!» АГ задохнулся от возмущения: «Что-о-о? Я??? Ах, так!!! Ноги моей здесь больше не будет!!!» И он выскочил из зала, громко хлопнув дверью. Воцарилось растерянное молчание. И вдруг — спокойный голос Мэтра: «Не волнуйтесь, он не ушёл. Насколько я его знаю, он сейчас подслушивает под дверью». В ту же секунду из-за дверей раздался нечленораздельный рёв и удаляющийся яростный топот. На этот раз неистовый кавказец действительно сбежал.

Все эти далеко не невинные истории, несомненно, доходили до университетской администрации. Однажды парторг факультета ВА попытался от Мэтра избавиться. На каком-то собрании он заявил: «Ширяев — аморальная личность, пьяница. Я сам не раз видел его в ресторане». — «Как! — мгновенно отреагировал Мэтр. — Разве из-под твоего столика, где ты валялся в собственных нечистотах, было что-нибудь видно?» ВА осёкся, но тут же взял себя в руки: «И, кроме того, он заводит романы со студентками». — «А разве лучше с замужними преподавательницами? — парировал и этот выпад Мэтр, намекая на всем известную связь парторга с преподавательницей КП. ВА тут же заткнулся.

Не миловал Мэтр и друзей. В 66 году меня позвали выступить по ТВ. Передача шла не в записи, а прямо в эфир. Взбудораженный, сразу после передачи помчался я к ГХ, где должны были собраться перед телевизором друзья. Едва я появился в дверях, Мэтр вскричал: «Потрясающе! Гениально! Вы действительно большой артист! С таким апломбом читать такое говно!» Увы, это было только начало экзекуции. А вот другая микросцена. Как-то мы стояли с Мэтром неподалёку от мединститута, вдруг из-за угла возникли две мои студентки-первокурсницы. Зная нрав своего приятеля, я взмолился: «Ради всего святого, не вздумайте материться». «Ну что вы! — злорадно отозвался Мэтр. — Ваша репутация останется незапятнанной». Но как только студенточки с нами поравнялись, Мэтр возмущённо воскликнул: «Как! Теперь двенадцатилетняя! Когда вы совратили четырнадцатилетнюю, я смолчал. Когда вы обольстили тринадцатилетнюю, я отнёсся к этому вполне толерантно. Но обесчестить десятилетнюю сиротку! К тому же глухонемую! Это уже слишком! Вы плохо кончите, дорогой коллега!» Не стану описывать своего состояния. Женолюбивому ГЛ он говорил: «Вы полагаете, что наша планета вращается вокруг одной оси — вашего х… Вместо того чтобы посещать музеи, филармонию и театры или всерьёз заняться иностранными языками и читать в подлиннике Камоэнса, Ронсара и Леопарди, вы отдали лучшие годы своей жизни соблазнению давно уже соблазнённых другими потаскух!» В 57 году, когда мы с ОТ взялись переводить толстый французский poман, Мэтр тут же нас осадил: «Неужели вы полагаете, что для того чтобы стать переводчиком, достаточно знать с грехом пополам один язык, совершенно не знать другого и иметь страстное желание заработать? Нет, не такими были Иван Иванович Кашкин, Евгений Львович Ланн и Раиса Яковлевна Райт-Ковалёва».

Помню, как ВС, тогда ещё начинающий прозаик, пришёл ко мне страшно возбуждённый — он только что был у старика Жака, и тот одобрил его первый рассказ. На его беду, у меня сидел Мэтр. «Рассказывайте поподробней, не упускайте ни одной детали», — коварно предложил он. ВС в простодушии своём начал: «Так вот, прихожу я к Жаку, а он лежит на диване с ишиасом…» Мэтр: «Почему с ишиасом? Вы всё напутали, Жак возлежал на диване с неким Арташесом, и вы, со свойственной вам бестактностью, их спугнули. Похвалив ваш рассказ, старый сладострастник просто хотел от вас поскорее избавиться». Подобным образом он комментировал каждое слово и так и не дал ВС поделиться своей радостью. А заключил Мэтр так: «Но вообще-то Жак прав. Писать вам надо. В основном диктанты». Подтрунивая над любовью ВС к Марксову «Капиталу», он постоянно старался доказать, что книги этой ВС не читал. «Как это не читал!» — возмущался ВС. «До какой страницы?» — ядовито спрашивал Мэтр. «Конечно, до последней». «В таком случае с какой страницы?» — не унимался Мэтр. Но потом, как бы уступая: «Нет, я не спорю, Маркс был способным экономистом. Я бы даже назначил его старшим бухгалтером. Но главбухом — никогда!» Когда ВС собрался жениться, Мэтр терроризировал его россказнями о том, что перед загсом его будет ждать орава разнополых детишек, которые кинутся к нему с криками: «Папа! Папочка! Не бросай нас!»: «Мне это обойдётся рублей в десять, но чего ни сделаешь для спасения друга!» Зная Мэтра, ВС не исключал подобной коллизии и перед загсом настороженно озирался. Вообще он был застенчив и, при всем своём уме, ненаходчив, и Мэтр частенько этим пользовался. «Сегодня в книжном магазине была ужасная давка — продавали ваши рассказы… в придачу к «Айвенго». ВС смущённо промолчал.

Попутно замечу: если кто-нибудь из приятелей добивался официального успеха, тон Мэтра существенно менялся. Когда книги того же ВС стали всесоюзно известными (а до их всесветной славы Мэтр просто не дожил), Мэтр уже не был с ним так задирист, и сардоническая кличка «Профессор», которой он давно окрестил ВС, стала звучать почти уважительно. То же произошло с МК, выпустившим в издательстве «Искусство» солидный труд о Серове. Когда МК презентовал его Мэтру с нежной надписью, тот был явно растроган. Впрочем, надпись «с трепетом и почтением» он всё же прочёл, как бы не разбирая почерка, «с триппером и почтением». И всё-таки насмешки свои поубавил. Да и над моими стишками почти перестал иронизировать, как только они прорвались в печать. Боюсь, что комплекс собственной творческой бесплодности его всё же мучил. И многочисленные успехи на дамской, педагогической, спортивной, детективной или иной ниве настоящего удовлетворения ему не приносили. И его можно понять. Дело не в неутолённом тщеславии. Как признавался Д. Самойлов: «Хочется и успеха, но на хорошем поприще».

Однако же вернусь к неиссякаемым мэтровским эскападам. Часто предметом их становился смешливый ГЛ, хотя порой ему бывало не до смеха. Однажды после обильной совместной выпивки Мэтр посоветовал ему принять душ. Жил Мэтр в коммуналке, в длинном коленчатом коридоре было квартир шесть, в противоположном конце — ванная, ещё дальше — общая кухня.

Одежду Мэтр забрал к себе — «чтоб не намокла», и пообещал принести её минут через десять. Ничего не подозревающий ГЛ принял душ и стал дожидаться Мэтра. Того не было, зато другие соседи непрерывно сновали по коридору, дёргали дверь ванной, запертую изнутри. ГЛ, затаившись, прислушивался к шагам, иногда вполголоса звал: «Мэтр, мэтр…» Через час, вздрагивая и озираясь, он прокрался к двери мэтровской квартиры. Она была заперта, в ручке торчала записка: «Я у соседей». У каких? ГЛ, крадучись, останавливался у каждой двери и прислушивался. Ничего. Наконец, он робко постучал в одну из дверей. На стук вышла интеллигентного вида старушка, увидела голого ГЛ, стыдливо прикрывающего рукой чресла, и душераздирающе заголосила. В ту же минуту открылись все остальные двери. Обезумев от ужаса, ГЛ стал метаться по извилистому коридору, как затравленная крыса, пытался снова скрыться в ванной, но она была уже занята. В панике влетел он в огромную кухню. Там возилось у плиток человек десять, все женщины. Поднялся невообразимый визг. ГЛ пытался что-то объяснить, его не слушали. И вдруг откуда-то из-за угла раздался торжествующий голос Мэтра: «Ка-а-кой нэтэрпэливый! Сейчас вы получите свои подштанники. — И — обращаясь к соседям: — Не бойтесь. Ничего дурного он вам не сделает. Он не виноват. Эксгибиционизм — болезнь неизлечимая». Долго после этого ГЛ не появлялся у Мэтра.

А вот разрозненные остроты Мэтра (не знаю, куда их пристроить). ГЛ (укладываясь спать): «Люблю спать на животе». Мэтр: «На чьем?» НМ (перед телевизором): «Этот штангист похож на орангутанга». Мэтр: «А вы хотели бы, чтоб на Шопена?». ОТ: «Что вы подарите на Восьмое марта Зверушечке?» Мэтр: «С какой стати я буду делать подарки вашей жене?». АК (в ресторане, за карманными шахматами): «Не мешайте, Сергей Фёдорович, я обдумываю ход». Мэтр (на весь ресторан): «Я знаю, какой ход вы обдумываете: EБ2 — ЖП4». Как-то Мэтр пришёл ко мне почему-то в плащ-палатке. Я: «Откуда она у вас?». Мэтр: «Только что снял с убитого китайского парашютиста». Однажды заполночь он появился в крохотной московской квартире ОТ, где на полу вповалку спали уже четверо приезжих друзей, втягивает спёртый воздух, морщится и говорит: «Ничего, так даже лучше, сегодня я буду спать, как под наркозом». ОТ жалуется, что его жена посылает слишком много денег своей матери. Мэтр: «Какая негодяйка! Может быть, она кормит ещё и свою дочь?». Мы стоим у ларька, пьём подкисшее пиво. Мэтр: «А вам не кажется, что это пиво было уже однажды выпито?» Рядом топчется какой-то пьяный алкаш и бубнит под нос что-то невнятное. Мэтр (галантерейно): «Что вы изволили сказать?» Пьяный: «Бу-бу-бу-мать-перемать-бу-бу-бу…» Мэтр (вздевая перст, восхищённо): «Золотые слова!». Мэтр сверяет часы по сигналу точного времени: «Правильно у них часы идут». О бездарном медике, кандидате наук: «Он защитил очень ценную диссертацию — «О белковых соединениях в моче беременного гермафродита». Пословица «снявши голову, по волосам не плачут» у него звучала так: «Когда человека подвешивают за яйца, ему уже безразлично, что его галстук съехал набок». Об одной смиреннице он говорил: «По глазам — сирота, но п… — разбойник». О другой (дурнушке): «Её внешность — лучшая гарантия её добродетели». О третьей: «Что касается её фигуры, то она прекрасной души человек». О четвёртой: «Что касается её интеллекта, то у неё бесподобный бюст». О пятой: «Нет, это — не блядь, это — проблядь!». Мы спрашиваем: «А какая разница?». Мэтр: «Проблядь — это блядь, которую выгнали из борделя за аморальное поведение». Глумясь над влюбленным ГЛ, он вышучивает его восторги на свой лад: «Что ж, вы отчасти правы. Правда, левый глаз у неё стеклянный, зубы вставные, титьки подвесные, волосы накладные, бёдра надувные, но зато горб у неё настоящий — этого у неё не отнять».

Любимая тематика была у него почему-то гомосексуальная. Мне, к примеру, он говорил: «Нет, напрасно я пристроил вас на кафедре латинского языка. Вы должны были бы руководить кафедрой аналитической и дифференциальной педерастии». Но главной его мишенью был ОТ, эмигрант-возвращенец, первые двадцать лет своей жизни проживший во Франции. Был ОТ в те времена пухленьким, курчавым, румяным херувимчиком, и Мэтр буквально преследовал его своими педерастиадами. Звали ОТ Олегом Дмитриевичем, но Мэтр тут же окрестил его камергером Митричем, потом просто Митричем, так его все и называли. Для Митрича был создан мифический напарник — любитель белокурых «мальчиков»: нахичеванский армянин Акоп Вартаныч. Тирады свои Мэтр любил произносить в людных местах, особливо в трамваях. «Нет, — громогласно заявлял он мне, как бы продолжая разговор. — Нет, вы заблуждаетесь, ведь всем известно, что Митрич, — и он указывал на похолодевшего от ужаса ОТ, — никогда не посягнёт на мужчину, поскольку он всегда был пассивный, это началось в раннем детстве, когда он сидел в одной ванночке с малолетним наследником российского престола Владимиром Кирилловичем. А теперь его безумно любит Акоп Вартаныч. Он даже выколол на правой руке: «Люблю Митрича». Пассажиры ошеломлённо внимали этим речам. На первой же остановке ОТ опрометью вылетал из трамвая. «Куда же вы? — кричал ему вслед Мэтр. — Акоп Вартаныч ждёт вас около нахичеванского базара!» Сначала Митрич не на шутку обижался, но потом, будучи человеком с юмором, постепенно вошёл в роль и сам подбрасывал Мэтру материал. Как-то он показал ему английскую газету, где сообщалось, что гомосексуализм в Англии наконец узаконен. «Бедный Оскар Уайльд! — воскликнул Мэтр. — Жаль, что он не дожил до этого счастливого дня! Но хотя я и разделяю ваше ликование, хочу вам напомнить, что живёте вы не в либеральной Великобритании, а в ханжеской России, так что соблюдайте прежнюю предосторожность».

Помню забавнейшую (и похабнейшую) историю с СА, был у меня такой приятель. Долговязый блондин, всегда одетый с иголочки, никогда не употреблявший бранных слов. Мэтр его не выносил, СА отвечал ему полной взаимностью, и я старался принимать их отдельно. Но однажды произошло непредвиденное. Когда СА постучал своим характерным дробным стуком, я без особой надежды на успех попросил Мэтра: «Бога ради, ведите себя прилично. А главное — никакого мата». Мэтр: «Не тревожьтесь, я ничем не оскорблю слух этого долбоёба». С вошедшим СА Мэтр поздоровался очень церемонно. Но тут же, повернувшись ко мне и скроив непотребную физиономию, любострастно прогнусавил: «Так вот, я продолжаю: в эту самую минуту он засунул ей палец в манду». СА остолбенел. Желая направить разговор в интеллигентное русло, он ни к селу ни к городу брякнул: «А что вы думаете, Сергей Фёдорович, о знаменитых Меданских вечерах и том влиянии, которое оказал Тургенев на Флобера, Доде и Гонкуров?» Мэтр встрепенулся: «О, Тургенев был для них большим авторитетом. А Меданские вечера проходили обычно так: пока Флобер на козетке занимался любовью с Эдмоном, а Доде на плюшевом канапе с Жюлем, Иван Сергеевич ассистировал обеим парам и давал им квалифицированные советы. Потом старший переходил в объятия автора „Малыша“ и „Набоба“, а младшенький сплетался воедино с автором „Сентиментального воспитания“ и „Саламбо“. И, наконец, оба гонкурчика переползали на софу к создателю „Муму“ и „Песни торжествующей любви“. Тема эта недостаточно разработана у Фаге, Вогюэ и Пти-де-Жюльвиля. Не хотите ли ею заняться? Материалом я вас обеспечу». Между тем разразился ливень, и только он помешал СА вовремя ретироваться. После описания Меданских вечеров ошарашенный СА подошел к окну и пробормотал: «Однако же дождь не проходит…» — «Да, хуярит, как опизденный», — посочувствовал ему Мэтр. СА удалился, невзирая на непогоду. Мэтр ликовал — именно этого он и добивался.

Эпатаж был его стихией. Он мог явиться в аудиторию и начать занятие так: «Простите, я сегодня небрит. В канаве, где я провёл ночь, не оказалось розетки». Он мог подойти на улице к какому-нибудь интеллигентному старичку, долго расшаркиваться, извиняться и вдруг спросить: «А скажите, где тут можно поссать приезжему человеку?» Помню, как 7 ноября к нему подскочил льстивый и скользкий Л: «Серёжа, дорогой, с праздничком тебя!» Мэтр тотчас изобразил крайнее возмущение: «Как! Великий Октябрь, возвестивший победоносными залпами „Авроры“ рождение нового мира, для тебя всего лишь „праздничек“?» Л в ужасе шарахнулся прочь. Тот же Л, встретив Мэтра через некоторое время: «Серёжа, как давно я тебя не видел!» Мэтр (сухо): «Ровно столько же, сколько я тебя». Л: «В какую сторону ты идешь?» Мэтр (резко): «В противоположную». Обожал Мэтр в самых неподхо-дящих местах декламировать знаменитую азбуку: «Г: гусар погонами гордится — гондон дырявый не годится», «Н: Наполеон владел Европой — Нерон давил орехи жопой», «Я: Ямайка — остров в океане — якуты носят х… в кармане» — и так далее, на все буквы алфавита.

Хотя Мэтр нисколько не стеснялся в выражениях, иногда он с самым серьёзной физиономией закатывал скандалы сквернословам. Однажды я, сидючи у Мэтра в гостях (а больше никого не было), употребил какое-то невинное словцо типа «дерьмо». Мэтр взбеленился: «Е…на мать! То, что вы воспитывались не в пажеском корпусе, мне известно, и всё-таки я запрещаю вам в моём доме пользоваться подобной лексикой! За стеною женщины, дети!» Я: «Но ведь вы сами минуту назад матюкнулись». Мэтр искренне изумился: «Да я вообще не знаю нецензурных слов. К чему они? Ведь, как утверждал Михайло Васильевич, российский язык соединяет в себе богатство греческого, точность латинского, изящество французского, нежность италианского, энергию гишпанского, краткость английского, силу немецкого. Зачем же прибегать к вульгарным арготизмам?». Не зная Мэтра, любой принял бы этот пассаж на полном серьёзе. ВБ назвал кого-то при нём «старой перечницей». Мэтр долго распекал его за это. Недоумевающий ВБ перерыл множество словарей и в одном из них обнаружил, что «перечница» значит ещё и «задница». Кажется, в старом вольфовском издании Даля под редакцией Бодуэна де Куртене. Полагаю, что именно это издание Мэтр в своё время пристально изучал. Во всяком случае все шестнадцать народных речений со словом «жопа», приводимых Далем (Бодуэном), были у него в ходу: «На бесптичьи и жопа — соловей», «Темно, как у негра в жопе», «Голос, как в жoпe волос — тонок, да нечист» и т. д.

В магазинах, ресторанах и парных его панически боялись. Где только он ни появлялся, в воздухе проносились грозовые разряды. Недаром в одной из моих студенческих сатир говорилось: «Ко всем он липнет, словно клейстер, во все дела суёт свой нос — неутомимый склокомейстер, великий склоковиртуоз!». «И это, по-вашему килограмм масла? — распекал он дрожащую продавщицу. — Жалобную книгу! Заведующего! Считайте, что с этой минуты вы уволены!» И ему подобострастно отвешивали грамм на двести больше. «И это, по-вашему водка? В этом графине, по-вашему, шестьсот грамм?» (А в графине было граммов семьсот, и водка была отменной, нисколько не разбавленной — уж в ресторанах-то Мэтра отлично знали), в парных он обвинял банщиков, что ему недодали нескольких атмосфер, тут же собирал подписи протестующих против «произвола банно-прачечного треста». Но потом никуда, конечно, реляции эти не посылал, только друзьям демонстрировал. Париться Мэтр любил страстно. Многие помнят его шагающим пo улице с вязанкой берёзовых веников подмышкой. Нам он говорил: «Дураки вы, что не ходите в парную. Это же наш ростовский Гайд-Парк. Говоришь, что хочешь. Крикнешь „долой советскую власть!“ — и тут же исчезнешь в клубах пара». Попутно рассказывал он скабрёзные истории с участием легендарного Акопа Вартаныча, по его словам, большого любителя парилки. «Митрич, не переживайте, но вчера Акоп Вартаныч, ваш вероломный возлюбленный, обесчестил в парной бравого советского воина. Правда, при этом он постанывал: «Митрич, Митрич…». Но особенно любил Мэтр устраивать спектакли в книжных магазинах. «А нет ли у вас чего-нибудь по бесчеловечности?». «Нет», — растерянно отвечала продавщица. «Как? А это?» — и он тычет пальцем в брошюру «Бесчеловечность апартеида». «А нет ли у вас пособия для начинающего милиционера?» — «Нет, такого у нас не бывает». — «Стыдитесь, вы не знаете своего ассортимента! — и указывает на книжку «Ручное вязание». Там же в магазине он мог громко сказать: «Вчера один мой знакомый английский шпион уверял меня…»

Психиатры назвали бы его демонстративной личностью. Но я не думаю, чтобы Мэтр подходил под какую-нибудь психиатрическую рубрику (или уж сразу под многие). Однако, демонстративной личностью он, пожалуй, был. Мэтр расцветал только в присутствии многочисленных зрителей, слушателей, еще лучше — толпы. Но иногда ему хватало и одного-двух собеседников, он знал наверняка, что все его выходки и «мо» будут потом репродуцированы.

Вот ещё несколько его неожиданных реакций (впрочем, все его реакции были непредсказуемы). Кто-то задаёт ему явно риторический вопрос: «Мэтр, почему вдруг исчезли в магазинах лезвия?» Мэтр: «Видимо, по той же причине, по которой исчезло сливочное масло, сборники Осипа Мандельштама, сапожная вакса, газета „Биржевые ведомости“, паюсная икра, тетради в клеточку, пасхальный перезвон колоколов…» Парадоксальные сближения Мэтр обожал. Помню, кто-то произносит крамольную фразу и тут же пугается: «Мэтр, а это не опасно?» Мэтр: «Видите ли, в наше время всё опасно, и никогда не угадаешь, что именно. Вот вы, допустим, скажете, что одеяло предназначено для укрывания тела. Но, возможно, Владимир Ильич, скрываясь с Гришкой Зиновьевым в шалаше на станции Разлив, укрывал одеялом кастрюлю с гречневой кашей».

А вот ещё один микроэпизод. Мэтр заходит в общественную уборную на Газетном. Из кабинки выходит интеллигентного вида мужчина. «Вернитесь! — зычно вопит Мэтр. — Вернитесь и немедленно смойте свои фекалии! Или вы предполагаете, что следом за вами ходят специалисты и собирают ваши котяхи для лабораторных анализов?» Многие свои байки Мэтр начинал словами: «Представьте себе…» Кто-то при нём удивляется, что не все правонарушения предусмотрены уголовным кодексом. Мэтр: «Представьте себе двух старых маразматиков, которые притащились на детскую площадку в горсад, нашли верёвочку, привязали её концы к своим дряблым старческим писюнам и заставили пятилетнюю девочку скакать через неё, как через скакалку. Можно ли такое предусмотреть в УПК?»

ГБ вспоминает, как он, Мэтр и ОТ пытались отыскать в Таганроге дом, где умер Александр I. Мэтр обратился к первой попавшейся тётке, выдавая себя и своих спутников за иностранцев. Говорить на макароническом языке он был мастер. «О, мадам, пардонэ муа, объясняйт нам, плиз, где есть хауз, в которой гешторбен, то есть умираль, император Алессандро один?» Тетка поняла и засуетилась: «Сичас, сичас…». В это время ОТ, не выдержав, прыснул и что-то сказал по-русски. Тетка ахнула: «Ах вы, сукины дети, вы что ж это издеваться над пожилым человеком? Ищите сами». Мэтр: «О, синьора, ви ошибайтесь. Этот месьё из Франция, он родился в Париж». «Какой там Париж» — завозмущалась тётка. — В Бердичеве он родился, будто по роже не видно!" Мэтр: «Ах, зо? Месье Тарасенкосфф, монтрэ, а сэтт фамм вотр пасспор». ОТ раскрыл свой паспорт, и совсем сбитая с толку тётка прочла: «Место рождения — Париж». После чего уже без лишних слов провела странную троицу к дому Александра I.

Оказывать всевозможные услуги Мэтр любил чрезвычайно. Иногда совершенно незнакомым людям. О знакомых уж и не говорю. Однажды его свояченицу застукали в горсаду в объятиях молодого человека. Дружинники — народ грубый. Они обложили оплошных любовников отборной бранью и собирались отвести их в милицию. Свояченица попросила у них разрешения позвонить домой, ей позволили. И она тут же позвонила Мэтру. На её счастье, он оказался дома и уже через десять минут был на месте происшествия. Дружинники его знали — он не первый год подвизался в дружине Кировского района. Не обнаруживая своего родства, Мэтр стал безбожно материть бедную парочку, потом вызвался самолично отвести их в отделение, а за углом, разумеется, отпустил на все четыре стороны.

Помню, как ГХ оставил свой мотороллер в неположенном месте, а сам пошёл по каким-то своим делам. Милиционеры сняли с мотороллера номер. ГХ обратился за помощью к Мэтру. Тот выдвинул такую версию: «ГХ, ведущий терапевт города, был спешно вызван к умирающему. Мог ли советский, то есть самый гуманный врач на свете, думать о жалких формальностях, когда от него зависела жизнь человеческая?» Потом он долго жаловался на начальника Ленинского отделения милиции майора Свистельникова, которого за что-то недолюбливал, звонил высшим милицейским чинам — добивался для бедняги Свистельникова не то выговора, не то понижения по службе. А номер к тому времени уже давно с извинениями вернули.

В другой раз Мэтру пожаловался поэт С, что отец его издевается над матерью, невесткой и вообще никому не даёт покою. В тот же день Мэтр был у него дома. На этот раз орешек попался ему крепкий. Старый садист, бывший сотрудник карательных органов, уже не первое десятилетие избивал жену, куражился над домочадцами и соседями. Уверенность в своей безнаказанности была у него стопроцентная. «Да вы знаете, кто я? — проорал он Мэтру. — Да я таким, как вы, всю жизнь головы отвинчивал!». «Знаю, знаю, — ледяным голосом ответил Мэтр. — А знаете ли вы, что времена круто изменились, что социалистическая законность давно восстановлена, и скоро вы предстанете перед судом и ответите за все свои прошлые и нынешние злодеяния?». Экс-палач замер и cмертельно побелел — так с ним ещё никто не говорил. Все по инерции боялись этого зловещего старикашку.

А вот история совсем в другом роде. Как-то немолодой бонвиван ГИ нагулял младенца, он отрицает, что это его ребенок, а «соблазненная и покинутая» — тёртая баба ТГ — подаёт на него в суд, требуя или бракосочетания, или алиментов. Суды Мэтр обожает, публичные выступления — тоже, и, естественно, именно он становится основным (кажется, и единственным) свидетелем со стороны ответчика. Выйдя на отведённое свидетелям место и сверля глазами истицу, он начинает так: «ГИ я знаю с младенческого возраста (не понятно, чей возраст он имеет в виду — ГИ старше его лет на двадцать).Это идеальнейший и добродетельнейший супруг. Ночуя в его доме постоянно, я могу удостоверить, что ГИ все ночи провёл под собственной крышей. Посторонних женщин для него вообще не существует, и я призываю привлечь истицу к ответственности за наглую клевету». Свидетели со стороны ТГ оказались бессильны что-либо доказать, и ГИ процесс выиграл. Но не без ущерба для Мэтра. После суда разъяренная ТГ подстерегла его у выхода, выкрикнула какие-то проклятия и смачно плюнула ему в лицо. Плюнула довольно метко, и Мэтру оставалось только утереться. При этом он философски сказал: «Ну что ж, Париж стоит мессы». Обильная выпивка, поставленная после суда ответчиком, его окончательно утешила. Впрочем, дело на этом не кончилось. Вскоре пронырливая ТГ явилась к ГИ домой в его отсутствие, втолкнула трехлетнюю малышку в квартиру и тут же дала дёру. Расчёт её был прост: доказать на следующем суде, что ребёнок какое-то время жил у отца; выручил и тут Мэтр. Через пятнадцать минут он примчался на милицейской газике, сунул туда ребёнка и вскоре уже стучал в двери ТГ. Он поспел как раз вовремя: ТГ поспешно укладывала чемоданы, собираясь уехать из города. Мэтр развернул удостоверение дружинника и свирепо рявкнул: «Известно ли вам, что полагается по нашим советским законам за подбрасывание детей?» И стал сыпать номерами каких-то статей из УПК, видимо, на ходу импровизируя. ТГ в бешенстве плюнула ему в лицо. Но на этот раз промахнулась.

Приятели у Мэтра случались самые неожиданные. К примеру, преподаватель философии, ископаемый ортодокс (что не спасло его в 47 году от ареста) ЯР. Он был знаменит тем, что всем и каждому рассказывал историю рождения сына (порвавшийся презерватив), которого он назвал почему-то Спинозой. Если он рассчитывал на метемпсихоз, то таковой не удался — сын стал всего лишь баскетбольным тренером. Что связывало Мэтра с этим нудным и очень глупым субъектом? По-видимому, неодолимая тяга ко всяческим чудакам и потенциальным жертвам его ядовитого остроумия. Мэтр говорил о нём так: «Непонятно, почему он работает на филфаке, когда его законное место на биофаке. В банке. В качестве «хфеномена». А вот другой приятель Мэтра — юрисконсульт МР, тоже довольно унылый и странный тип. Много лет они были в ссоре из-за того, что Мэтр задолжал ему два рубля и не отдавал. В конце концов, Мэтр, переждав две денежные реформы, вернул МР две копейки и был прощён.

Месяцами жил у него юрист-заочник Исрофил, азербайджанец, кажется, из Сумгаита, невероятный олух, к тому же едва говоривший по-русски. Мэтр помогал ему сдавать сессии (злословили, что небескорыстно), продиктовал дипломную работу на тему «Женщина и ислам». Как раз в это время мы с ГХ кропали бурлескную поэмку «Мы — из Клошмерля». («Клошмерлем» назывался тот самый фривольный французский роман, который мы с ОТ, невзирая на саркастические подковырки Мэтра, всё-таки перевели. Вымышленный Габриэлем Шевалье «Клошмерль», как, допустим, Тараскон у Додэ и фазилевский Чегем, стал у нас понятием нарицательным — это местность, где живут и веселятся симпатичные монстры). В поэмке досталось всей компании, включая и авторов, был там, натурально, и Мэтр, а в связи с ним упоминался и Исрофил: «Не увлекался Мэтр задами и был изрядный женофил. Но почему живёт годами у Мэтра некий Исрофил? Член у него не меньше метра и, как доносит аноним, быть может, он е… ся с Мэтром, а может, тот е… ся с ним». Мэтр в долгу, конечно, не остался. Но вообще-то он был необидчив. Хотя один катрен из того же сочинения его определённо задел за живое: «Но как не повезло Тамаре, твоей красавице жене — ты не еврей и не татарин, хотя обрезан ты вдвойне». «Тоже мне нашлись луки мудищевы, — проворчал он, — как говаривал Панург, в ваших гульфиках гуляет ветер». Кстати, Мэтр даже афишировал мизерность своего детородного органа, но при этом уверял, что достался ему «член-нутреняк», то есть он упрятан глубоко внутри, а в нужный момент вырастает до умопомрачительных размеров. Зверушечку свою он втайне ревновал, хотя не имел для этого ни малейших оснований. Помню, как осерчал он на ГВ, раз-другой прокатившего её на мотороллере. Крепость своего брака он прокламировал не раз. Когда ЛГ, заподозрив жену в адюльтере, намеревался с ней развестись, Мэтр разразился такой тирадой: «Если бы я узнал, что моя зверушечка изменила мне с целым зоопарком — с тигром, ягуаром, гималайским медведем, крокодилом, страусом эму и даже с грузином, торгующим на базаре сухофруктами, — я всё равно бы её не оставил».

Особо отмечу клоунады, которые устраивал Мэтр специально для друзей. Однажды, в бытность свою народным заседателем (а это бывало частенько), он позвал нас с ОТ в суд, где слушалось пустяковое, но более чем курьёзное дело. Некто Пpoскурин, задержанный за мелкое хулиганство, в отделении разбушевался и, как было сказано в милицейском протоколе (во всяком случае так нам изложил его Мэтр), «обложил нецензурным матом майора милиции Сергеева, вынул свой мужской половой член и в хамских выражениях предложил майору Сергееву взять его в рот, на что тот ответил категорическим отказом». Этот идиотский текст Мэтр, ради нас с ОТ обыгрывал на суде многократно. О чём бы ни шла речь, он исхитрялся ввернуть: «А скажите, свидетель, не обнажал ли подсудимый Проскурин свой мужской половой член?». Первым свидетелем был старикашка слесарь, случайно оказавшийся на месте происшествия. Он долго не мог взять в толк, чего от него хотят. Наконец сообразил: «А, это вы насчет евонной требухи? Как же, вывалил, поганец». — «А дальше, дальше?» — не унимался Мэтр. «Чего дальше-то?» — недоумевал слесарь. «А что он сказал майору милиции товарищу Сергееву, члену партии с тысяча девятьсот тридцать седьмого года?». Слесарь застеснялся, потом с трудом выдавил: «Да пососи, мол». Мэтр упивался: «А как отреагировал на это предложение майор Сергеев?». «Не захотел», — еле слышно буркнул слесарь. «А не было ли у майора Сергеева заметных колебаний, или он, по-вашему, наотрез отказался?» — «Да нет, сразу». —"Значит, категорически отказался?" — «Ну да». — «Спасибо, свидетель. Можете идти. Вы очень помогли суду». То же самое в разных вариантах (чтобы мы с ОТ не заскучали) он повторил со всеми свидетелями и с самим подсудимым. Казалось, тема абсолютно исчерпана, но Мэтр был искусным драматургом и ощущал, что спектаклю не хватает эффектной концовки, в это время в зал заседания заглянули две девицы, заглянули, по-видимому, случайно, но, увидев трех вершителей правосудия, восседавших на высоком помосте, под массивным государственным гербом, они с любопытством остановились в дверях. Мэтр мгновенно встрепенулся. Но сакраментального вопроса задавать было больше некому. Тогда он произнёс, как бы подводя итог судебному разбирательству: «Итак, суд убедился, что подсудимый Проскурин действительно расстегнул ширинку, обнажил свой мужской половой член и в хамских выражениях предложил майору милиции Сергееву взять его в рот». Докончить фразу он не успел — девиц как ветром сдуло.

В другой раз Мэтр зазвал МГ и ОТ в комнату дружины Кировского района. Особый спектакль не был предусмотрен, но Мэтру и тут повезло. Два дюжих дружинника приволокли полупьяного субъекта, писавшего неподалеку от памятника Кирову. Мэтр моментально нацепил милицейскую фуражку, уселся за стол, под портрет Хрущёва, и грозно насупился. Замечу, что, как всякий опытный остряк, свои лучшие шутки он произносил без тени улыбки и почти безынтонационным голосом. «Фамилия — имя — отчество — пол — возраст — место работы?» — бесстрастно спросил Мэтр, но в скороговорке этой задержанный учуял что-то опасное. «Да Сысоев я, Трофим Петрович, мужского пола, двадцать второго года рождения, полотёр…» — пробормотал он, заикаясь от страха. В голосе Мэтра зазвенел металл: «Итак, гражданин Сысоев, вас застали за осквернением памятника великому борцу за дело пролетариата Сергею Мироновичу Кирову!» — «Так ведь приспичило, гражданин начальник, и потом я ж не на памятник, я рядом…» — выкручивался несчастный полотёр. «Молчать! — вдруг заорал Мэтр гестаповским голосом. — Советский полотёр! Это звучит гордо! Ведь он натирает полы, по которым ходят советские люди! Вы опозорили это высокое звание! И вам придётся переменить специальность. Да-да, не возражайте. Будь вы, допустим, английским полотёром, вы могли бы преспокойно выйти на Пиккадилли-стрит и помочиться на памятник Уинстону Черчиллю. Заклятый враг советской власти, фултонский поджигатель войны вполне это заслужил. Но когда советский полотёр обсыкает монумент пламенному трибуну революции — это уже слишком! Вы, конечно, член партии?». «Нет, брат у меня партейный», — желая поднять свои акции, говорит полотёр. «Всё! — прогромыхал Мэтр. — Отныне он уже не состоит в рядах КПСС. Партия такого не прощает! А пока мы вас отпускаем. Временно». Полотёр сокрушённо поплёлся к дверям.

В дружине Мэтр работал, по-моему, со дня её основания, и работал не за страх, а за совесть. Однажды, ещё до нашей дружбы, я сам видел, как он нёсся во весь опор от рыбного магазина по Семашко за каким-то рослым карманником, следом трусили два милиционера. Мэтр настиг воришку только возле Пушкинской, скрутил его, дождался явно недовольных мильтонов и сдал правонарушителя с рук на руки. Милиции он вообще, по свидетельству МВ, порядочно досаждал, требуя каких-то уголовных расследований, каких-то экстренных мер. В любые кабинеты, в том числе и в кабинет знаменитого майора Сергеева, входил безбоязненно. В троллейбусах и трамваях он виртуозно вылавливал «щипачей», которых определял мгновенно, а возможно, просто знал уже всех в лицо. Имел он, естественно, служебный проездной билет и, если заходил в транспорт с кем-нибудь из знакомых, официальным тоном говорил кондукторше: «Этот со мной», — делая вид, что сопровождает задержанного. Пассажиры с отвращением глядели на «преступника. Кстати, в этой роли не раз оказывался и я. Карманы Мэтра всегда были набиты фотографиями рецидивистов и проституток. Ради хохмы он примешал к ним любительскую фотографию многотерпеливого Митрича, где тот был запечатлён с оголёнными плечами, прикрытыми лисьим боа. Держа карточки веером, он показывал их кому угодно, многие Митрича узнавали. «Ишь ты, под женщину работает! А кто это такой?». «Известный домушник и медвежатник», — отвечал Мэтр. «Да я его вроде вчера на Энгельса видел». — «В следующий раз постарайтесь непременно задержать!» Одно время бедняга Митрич боялся выйти из дому. Ночами Мэтр сидел в каких-то засадах. ВС видел, как в Театральном парке Мэтр бросился в одиночку наперерез пьяному громиле, размахивавшему финкой, ловко вывернул ему руку и препроводил в милицию.

Но были вещи, которых он втайне побаивался. Например, ездить на мотороллере. До сих пор вижу его скособоченную паническую спину, когда ГХ посадил его за собой на мотороллер, уговорив куда-то отвезти. По дороге Мэтр умолял ГХ не гнать, соблюдать правила и вообще откровенно трусил. Опасался он и воды, лодки, плавать, кажется, не умел. Но всё это, конечно, мелочи, рядом с его бесстрашием, которым он, замечу, никогда не бахвалился. Однажды его основательно избили какие-то хулиганы — видимо из мести. Неделю он отлёживался дома, весь в чудовищных кровоподтёках и ссадинах.

Физически он был очень силён. Помню, как мы по очереди боролись с ним на пляже. Даже такой богатырь, как ВС, не мог его одолеть. Мэтр знал всяческие захваты, подножки и суплесы, так как в юности всерьёз увлекался французской борьбой. Случалось, в те времена выступал он и в цирке. Его рассказы о борцах-цирковиках тоже бывали преуморительными. Вот один из них. «Как-то раз в афишах объявили, что будет выступать негр, а он не приехал. Тогда меня выкрасили под негра и вытолкнули на ковер. По ходу схватки стал я безбожно потеть, чёрная краска бежала с меня ручьями. Зрители засвистели: „Обман! На мыло!“ Но тут вышел наш распорядитель, человек с претензией на полуинтеллигентность, и сказал: „Граждане зрители, все вы, конечно, читали великого Дарвина. Так вот, согласно Дарвину, всякое животное раз в году линяет. А негр — разве не человек!“ И все моментально успокоились». Мне говорили, что борцом он был способным, и если бы во время одной из схваток ему не сломали ребро и не повредили позвоночник (отсюда его кривобокость), он мог бы стать борцом первоклассным. Многих знаменитых борцов он знал лично. С Шатворяном, Сташкевичем, Николаевым, Каламкаряном, Гамбаровым был в дружбе. Помню, как он затянул меня на матч с румынами. Когда какой-то румынский борец стал одолевать чемпиона мира Гургена Шатворяна, Мэтр вертелся, подпрыгивал и вскрикивал, как ребёнок. А в самую критическую для Шатворяна минуту истошно закричал: «Жора, не ложись!» И случилось чудо: уже лежащий одной лопаткой на ковре Шатворян как-то извернулся и через мгновение уложил своего соперника. Фотографии великих борцов прошлого: Поддубного, Заикина, Луриха и прочих — а также мировых, европейских, союзных и олимпийских чемпионов наших дней украшали его массивный альбом. На многих были надписи — нежные и безграмотные. Знаком он был, конечно, и с цирковыми знаменитостями тех лет — Яном Цыганом, Мортаном Сорелло… Анекдотических историй о них знал он великое множество. Особенно он любил рассказывать о «бессменном чемпионе Одессы» Алике Сорелло, совершенном кретине. Во время схватки тот обычно имитировал непроизвольное испускание газов, а его всегдашний соперник «чемпион Тихоокеанского флота» Николай Федоринов брезгливо зажимал нос. Непритязательная публика помирала со смеху. Это с Сорелло будто бы произошла известная история: после очередного медосмотра он вышел из кабинета, раздуваясь от гордости: «Ребята, а меня доктор дегенералом назвал. Типичный, говорит, дегенерал!»

В музыке Мэтр не понимал ни уха ни рыла. Как-то к нему пришёл благоговевший перед ним скрипач РК и предложил сыграть всё, что Мэтр захочет. Мэтр попал в безвыходное положение — ни одной скрипичной пьесы назвать он не мог. Пришлось сказать: «Такому большому музыканту музыку не заказывают. Сыграйте то, что хотите». — «Тогда я сыграю вам Рихарда Штрауса, догадываюсь, что это ваш любимец». Мэтр изобразил полный восторг и. вытерпел невыносимую для его слуха скрипичную сонату. Но одно время, встречаясь с меломанкой ЛВ, повадился он ходить в филармонию. Зачем он подвергал себя этой пытке, не знаю. При первых же аккордах глаза его невольно смыкались, но он тут же вздрагивал, судорожно вцеплялся в ручки кресла, дико таращился, чтобы через мгновение уснуть снова. Слуха у него не было совершенно. Но напевать (нарочито противным голосом) он любил. К примеру, такое: «Почему же, почему вьются кудри у блядей? Почему они не вьются у порядочных людей? Потому что у блядей много денег на бигуди, а порядочные люди тратят деньги на блядей». Или принимался маршировать по комнате и петь на мотив «Интернационала»: «Добьёмся мы удовлетворенья своею собственной рукой…» При этом он изображал рукоблудие. Онанов грех тоже был одной из его излюбленных тем. Многие свои фацетии он начинал так: «Ну, это было ещё в незапамятные времена, в Древней Ассиро-Вавилонии, при царе Мастурбанипале Шестнадцатом…»

В стихах, как мне долго казалось, Мэтр тоже не понимал ничего, да и не знал их, не считая упомянутой азбуки и виршеобразных присловий типа «Мой закадычным друг Эраст был прирожденный… пессимист», или «На виноградниках шабли пажи маркизу угощали, ей мадригалы посвящали, а после всё-таки е… и», или «Под пирамидою Хеопса огромный бык с коровой… пасся. И открывался чудный вид на них с вершины пирамид». Любил он декламировать и стишок о Горации: «В тени густых акаций на берегу морском, сидит старик Гораций и чистит член песком». Но однажды Мэтр прочёл при мне наизусть без запинки блоковскую «Осеннюю любовь» («Когда в листве сырой и ржавой…»), прочёл довольно скверно, подвывая, но с волнением, чем-то эти стихи были ему близки. На минуту я увидел прежнего, не известного мне Мэтра — Мэтра из «другой жизни». Как окошко приотворилось. Понемногу выяснилось, что и вообще русскую поэзию начала века он знал очень неплохо — и Белого, и Ходасевича, и Кузмина, и даже Виктора Гофмана. Последнего, кстати, он мне подарил — «вам нужнее». Как-то привёл он ко мне симпатичного очкарика СЧ, студента первого или второго курса филфака. Тот писал стихи и собирался заняться русским акмеизмом, в частности Гумилёвым. Пишу об этом потому, что дружу до сих пор с СЧ, теперь известным критиком — Мэтр, по-видимому, его «вычислил», потому и привёл. Ведь, как правило, он со своими многочисленными знакомыми нас не знакомил.

Пил Мэтр по-страшному. Но не любил, когда об этом судачили. «Представляете, К. — какая стерва! — распускает слухи, будто я выпиваю». А выпивал он так. Однажды при мне он поспорил с борцом-азербайджанцем, что выпьет одним глотком пол-литра водки. И тут же, в подворотне, как-то по-особенному раскрутил поллитровку и единым махом — похоже, что и одним глотком — опорожнил её. Поил он кого угодно, и весь его небольшой заработок уходил на выпивку. Правда, и его поили с превеликой охотой. Вспоминаю, как мы однажды отправились с Мэтром в «Деловой двор», имея рублей шесть на двоих. Я артачился: «Зачем в ресторан? Ну что мы на эту малость закажем? Пару котлет и компот?». «Не волнуйтесь, мы отменно поужинаем и на славу выпьем», — успокаивал меня Мэтр. Едва мы появились в зале, чуть ли не со всех столиков последовали приветствия и приглашения. Мэтр не успевал здороваться, но все приглашения отклонил — сели мы за отдельный столик. Мэтр стал важно просматривать меню. Не прошло и минуты, как к нам перебралась изрядно захмелевшая пара — тот самый университетский парторг, который ещё недавно пытался изобличить Мэтра в алкоголизме, и преподаватель истории КПСС — тупейший и добродушнейший ДМ. (Мэтр ему однажды сказал: «Прости меня, я думал, что ты глуп. Я ошибся — ты ещё глупее».) Не помню в точности, о чем шёл разговор, помню только, что ДМ что-то нёс о своей любви к античности и называл при этом Апулея Ополуем. Мэтр, натурально, глумился над ним, но как бы в полсилы. «Что бы ещё заказать?» — непрерывно твердил ДМ, недавно защитивший кандидатскую диссертацию («О заправке тракторов в Мартыновском районе Ростовской области в период с пятого июня по пятое июля тысяча девятьсот тридцать четвёртого года» — так её называл Мэтр). ДМ откровенно кайфовал и упивался своим триумфом. «Что бы ещё заказать? Ну, чего бы вы хотели ребята?». «В это время дня в предместье Сен-Жермен-де-Прэ к столу непременно подают омаров и лангустов», — как бы вскользь обронил Мэтр. ДМ незамедлительно вызвал официантку и потребовал восемь порций «ламбустов» и две бутылки коньяка. Та вопросительно взглянула на Мэтра. «Против коньяка принципиальных возражений нет, а «ламбустов» сегодня не надо, принесите лучше «жаркое по-ширяевски». И официантка с немыслимой быстротой принесла гигантское блюдо с жареным мясом. Пока окончательно захмелевший ДМ о чем-то витийствовал, мы не без труда умяли жаркое и наперегонки с парторгом выдули коньяк. Потом Мэтр стал демонстративно рыться в карманах, но ДМ остановил его широким жестом. По счёту заплатил он. ОТ вспоминает такой диалог. Кто-то из борцов: «Серёжа, пойдём выпьем». Мэтр: «Водки?». Борец: «Водки». Мэтр: «С утра?». Борец: «А чего ждать-то?». Мэтр: «Натощак?». Борец: «Ну да». Мэтр: «С удовольствием!»

Как-то, возвращаясь с пляжа, Мэтр, ОТ и я зашли в пивнушку на Энгельса (тогда ещё была такая уютная забегаловка напротив памятника Кирову) и, по предложению Мэтра, стали состязаться в питье пива. ОТ осилил семь кружек, я — восемь, а Мэтр — шестнадцать. «Это что! — скромно сказал он. — Вот Антонио (был у него такой приятель, из испанских эмигрантов) выпивает двадцать две». В связи с этим эпизодом не могу не вспомнить одну очень забавную беседу. Вскоре после вышеописанного состязания мы с Мэтром попали в дом доцента РИСИ ВГ, убеждённого трезвенника. И тот, говоря об АС, талантливом математике, с ужасом воскликнул: «Но ведь он отъявленный алкоголик! Он непрерывно разрушает свой мозг! Вы мне, конечно, не поверите, но однажды я видел собственными глазами, как АС выпил одну за другой три кружки пива!». «Но этого просто не может быть! — вскричал Мэтр. — Ведь это полтора литра! Непостижимо!». ВГ: «Да, Сергей Фёдорович, мне понятно ваше недоверие. Я бы и сам не поверил, если бы не видел этого собственными глазами». Мэтр продолжал изумляться, закатывать глаза и патетически воздевать руки. Милейший ВГ был ещё и эсперантист и, как все эсперантисты, очень отрешённый человек. Наверно, он единственный в городе не понимал, с кем имеет дело.

ГБ вспоминает, как он послал Мэтру из Средней Азии в презент бидончик ректификата, сопроводив его длинной латинской эпистолией. Предварительно он долго пыхтел над словарем и вспоминал то, чему обучал его Мэтр лет десять назад. Вернувшись в Ростов, он встретил Мэтра и смущённо потупился, ожидая изъявлений благодарности. Но услышал совсем другое: «Я поражён двумя обстоятельствами — во-первых, тем, что вы считаете своего учителя падким до спиртного, к чему я вам не давал ни малейших оснований, а во-вторых, вы напрочь забыли относительные местоимения и дважды не соблюли «консэкуцио темпорум». К слову, он тут же устроил безработного ГБ в одну из редакций, где тот проработал много лет.

Забавно было наблюдать, как Мэтр готовится к походу в ресторан (он говорил «дристоран»). Трогательнейшим образом он заранее стелил дома постель, даже отгибал краешек одеяла, наливал огромный фаянсовый кофейник водой и ставил его на столик у изголовья. Он знал наверняка, что вернётся мертвецки пьяным. Как-то раз в таком состоянии застали его друзья во главе с АС (тем самым, что выпивал три кружки пива зараз). Они обложили храпящего Мэтра банными вениками и тихо удалились. Проснувшись, Мэтр ошалело озирался — не мог понять, где он: то ли в канаве, то ли в могиле. Я и сам не раз заставал его в стельку пьяным. Однажды я зашёл к нему — а квартира Мэтра никогда не запиралась, — Мэтр лежал пластом на диване и богатырски храпел. В это время в соседней комнате зазвонил телефон, я взял трубку. Звонили из университета — Мэтр не пришёл на экзамен. Окатив Мэтра водой из его объёмистого кофейника, я с превеликим трудом подтащил его к телефону. «Сергей Фёдорович, что случилось? — пропищала трубка. — Студенты ждут вас третий час». «Буду ровно через пятнадцать минут, то есть пиз десяти два», — отчеканил Мэтр и тут же погрузился в беспробудный сон. Оттащить его назад мне было уже не под силу.

На пищу он не тратил, по-моему, ни гроша (речь идёт, конечно, о временах его холостяцкой жизни) и, по всем признакам, должен был протянуть ноги с голодухи. Но во всех домах, где он бывал, его охотно кормили. Аппетит у него был волчий, казалось, он проголодал с неделю и собирается набить брюхо на неделю вперёд. ИГ, мать борца МР, рассказывает, что Мэтр частенько заглядывал к ним «на пирожки» и с неописуемой быстротой поглощал пирожки десятками. Умяв предложенный харч, он обычно просил добавки, а потом по-крестьянски вытирал тарелку мякишем и отправлял его в рот. «Отрабатывал» он обед своими бесчисленными историйками и анекдотами. Особенно любил он так называемые «философские анекдоты». Привожу образец. Едет в поезде некий гражданин. Ночь. Он усыпает. Просыпается от ощущения, что на него что-то льется. Открывает глаза и приходит в ужас. На него писает какой-то тип. «Негодяй! Как вы смеете!» — вопит он. «Тс-с-с…Сейчас я на вашего соседа срать буду». И пострадавший мгновенно успокаивается. Или такой — «филологический». Спорят два профессора. Один утверждает, что правильно говорить «манда», а другой — «п…а». Аргументы у первого такие: «Но ведь мы говорим „мандарин“, а не „п…арин“, „мандолина“, а не „п…олина“, „мандат“, а не „п…ат“, „Баб-эль-мандебский пролив“, а не „Баб-эль-п…ебский пролив“, наконец, профессор, ведь ваша фамилия Мандельштам, а не П… ельштам». При всей неподвижности его лица (по-моему, у Мэтра был даже легкий парез), анекдоты свои он рассказывал очень выразительно: ужас, изумление, злорадство, хитрость изображал он хоть и преувеличенно, но мимически очень достоверно. Гомосексуальная тема и тут, разумеется, главенствовала. Некоторые фразы из его излюбленных анекдотов прочно вошли в наш обиход. К примеру, «Абнымал-цалавал», «Милый, гавари мине ти», «Всё-таки это сближает»…Укоренилось и его любимое присловье «Чай, не водка — много не выпьешь». Частенько — и тоже на людях — преуморительно рассказывал он анекдоты о малолетнем похабнике по фамилии Паламарчук. Учительница спрашивает на уроке в первом или втором классе: «А теперь дети назовите слово на букву П». Ученики тянут руки, кто-то говорит «пирожок», кто-то «панамка», старательный Паламарчук на задней парте тянет руку и тут же, конечно, выпаливает: «П…а». Учительница кривится: «Фи, Паламарчук, как не стыдно!» И снова: «А теперь дети, назовите слово на букву «Х». Всё повторяется. Наконец, учительница предлагает назвать слово на букву «К». Дети задумываются и только неутомимый Паламарчук, задыхаясь, тянет по-прежнему руку. Учительница: «Только, Паламарчук, без похабства». Паламарчук: «Карлик… но с во-о-от таким х… м». Любил Мэтр и псевдоцитаты из классиков, например, «Как утверждает Тютчев, каждый дрочит, как он хочет». К громким именам вообще имел он великое пристрастие: Шопенгауэр, Киркегор, Бертран Рассел, Тойнби, Бергсон, Леви-Стросс, Леви-Брюль, Ортега-и-Гассет…

В своем вечном желании «шокинга» любил он корчить из себя антисемита. Между тем поговаривали, что он и сам еврей, во всяком случае полуеврей. Мать его, Зинаиду Арсентьевну, я знал — благообразная старушка с повадками бывшей барыни, косметичка-надомница. Несомненно, русская. Отец, Фёдор Иванович Ширяев (ко времени нашего знакомства, уже почивший), был известным в городе венерологом. Тоже, бесспорно, русский. Но люди, знавшие Мэтра с детства (МЛ), утверждают, что Фёдор Иванович был ему всего лишь отчимом, а настоящим его отцом был состоятельный нэпман, первый муж ЗА, по происхождению иудей. Я в это не шибко верю. Во внешности Мэтра не было ничего еврейского, разве что некоторые ужимки и гримасы, с которыми он изображал профессора Г или Н, а также персонажей своих неиссякаемых анекдотов — бесчисленных тугелухесов и цигильперчиков. Но вовсе не хуже перевоплощался он в армянина, грузина или татарина. И всё же я не удивился бы, узнав, что в жилах Мэтра текла какая-то толика еврейской крови. К евреям его тянуло как-то по-родственному, хотя именно при них произносил он свои жидоедские монологи. Не раз поносил он Фейхтвангера и Эренбурга (действительно двусмысленные фигуры), не забывая подчеркнуть их еврейское происхождение. Но в антисемитизм Мэтра я нисколько не верю. Истинный антисемит, даже если он «чистый теоретик», непременно агрессивен, завистлив, злобен, — других я не встречал. А нападки Мэтра на евреев всегда были добродушно-комичны и как-то родственны. «Дискриминация? Травля? — иронизировал он. — Да вы откройте телефонный справочник на букву „Э“!» Открывали: шесть Эпштейнов, три Эйхера, три Эмдина, да ещё Эмбдин, Эмдинг, Эрлих, Эйдельман, Эйгензон, Эфроимский… Спор заканчивался всеобщим хохотом. Меня (полукровку) он чувствительно поддевал дважды. В первый раз, когда я перешёл работать в мединститут. «А знаете, почему остановились на вашей кандидатуре? Я сообщил им, что ваша конкурентка, ЖГ, еврейка». Я пришёл в ужас, но вскоре выяснилось, что всё это Мэтр выдумал. А как-то, встретив своего сослуживца ВД, действительно юдофоба, он представил меня так: «Хороший парень, латинист, стихотворец, один недостаток — жидов не любит». «Ну, этим „недостатком“ все мы страдаем», — захихикал ВД. Я смешался. Мэтр был доволен — ещё одна ширяевиада удалась.

Я говорил уже, что знакомых у него была прорва. В его записной книжке соседствовал академик В. М. Жирмунский и постовой милиционер Попик, часовщик Володька Орлов и профессор Грабарь-Пассек, адвокаты, врачи, инженеры, плотники, спортсмены, преподаватели, рецидивисты, публичные девки, дружинники, Николай Калинникович Гудзий и отставной полковник Окоёмов — сотни знаменитых и безвестных людей, и почти с каждым из них была связана какая-нибудь занятная история.

Например, с полковником Окоёмовым (Мэтр называл его Окоёбовым), почётным председателем борцовской секции. У приятеля Мэтра КБ, тоже преоригинальной личности, вскочила на члене непонятная шишка. Болезненно мнительный КБ обегал всех дермато-венерологов города, но безрезультатно. Тогда Мэтр посоветовал ему обратиться к тайно практикующему специалисту — Окоёмову. А тот, кстати сказать, будучи невероятным глупцом, мнил себя человеком великого ума и житейского опыта. Не подозревающий подвоха КБ отправился по указанному адресу — в полковничий особняк. Открыл ему дюжий старик с удлинённым и несколько искривлённым черепом долихоцефала. Это и был Окоёмов-Окоёбов. «Чем могу служить?» — вельможным голосом спросил он. КБ залепетал, что ему нужна конфиденциальная беседа, совет нужен. «Что ж, милости прошу», — обрадовался полковник и провёл КБ в отдалённую комнату, которую тот принял за скрытый врачебный кабинет. «Так в чём же дело, молодой человек?» — отечески спросил Окоёмов. — «Да вот, неприятность у меня вышла, вторую неделю. Но лучше я покажу». И КБ расстегнул ширинку. Полковник остолбенел, на секунду лишился дара речи, потом яростно затопал ногами: «Вон отсюда, мерзавец! Тридцать лет я беспорочно проработал в Органах, всякого навидался, но x… мне ещё никто не показывал! Вон!!!» КБ в полном недоумении пустился наутёк.

Раз уж упомянул эти самые органы, коснусь неприятной материи — упорных слухов, что Мэтр имел к ним самое непосредственное отношение. Слухам этим способствовала и работа Мэтра в дружине, и его таинственные исчезновения, и подозрительные знакомства (к примеру, омерзительный ПШ), и вообще вся та атмосфера загадочности, которой Мэтр так любил себя окружать. Но, с другой стороны, ведь никто из приятелей Мэтра (а среди них случались отчаянные фрондёры) не пострадал. Правда, времена были, как любила говаривать Ахматова, «сравнительно вегетарианские». Мы не верили этим слухам, но не знать о них не могли. И дружба наша была этим порядком омрачена. Полного доверия не было, и если в руки к нам попадала какая-нибудь «чернуха», Мэтру её никогда не показывали. Он это чувствовал, видимо, обижался, но лишних вопросов никогда не задавал.

Когда он тяжело заболел и, уже совсем обессиленный, целыми днями лежал дома на кушетке, я устыдился своих подозрений и, раздобыв где-то «Раковый корпус», понёс его Мэтру. (Мы ещё не знали, что у бедняги не хронический плеврит, а неоперабельный рак легкого.) Жены и дочки дома не было, и Мэтр выглядел совсем заброшенным и одиноким. Никаких шуточек и анекдотов, скорбное посеревшее лицо, остановившийся взгляд. Когда я протянул ему роман, он вздрогнул и совсем не своим, заклинающим голосом стал умолять меня не читать и не держать подобных книг. «Поверьте, вы ничего не знаете, ничего не понимаете…» — и вдруг заплакал. Мэтр и слёзы — такого я и вообразить не мог. Видимо, нервы его были предельно напряжены, скорее всего, он понимал, что обречён. И всё же этот внезапный ужас, эти слёзы! На следующий день я узнал, что он вызвал своего завкафедрой — милого и глубоко порядочного профессора АС, и взял с него слово, что тот не оставит Тамару без куска хлеба. Тамара по-прежнему была поразительно наивным, не приспособленным к жизни человеком, и тревога Мэтра о её судьбе имела реальные основания. И всё-таки разговор этот свидетельствует о том, что он знал о своём близком конце. (Кстати, АС сдержал своё слово, взял Тамару на кафедру и со временем сделал её отменным специалистом.) Между тем Мэтру становилось с каждым днём хуже. В последнюю неделю он уже точно знал, чем болен — выведал у простодушной Тамары. Умирал он буквально на наших глазах, в отделении, которым заведовал ГХ. Умирал в ужасных муках, задыхался, бредил, порывался что-то сказать. За несколько минут до смерти лицо его так чудовищно исказилось, что мы невольно отвернулись, будто подсмотрели какую-то стыдную тайну. Хотя, наверно, это была непроизвольная мимика агонии. На вскрытии выяснилось, что метастазы расползлись повсюду, проникли даже в селезёнку, что случается в медицинской практике крайне редко. Умер Мэтр всего лишь 46 лет.

Похоронили его на отдалённом — Гниловском — кладбище, на Братском уже не хоронили. Народу было очень много, некоторых я видел впервые. Неподалёку от гроба, в сторонке, рыдала незнакомая молодая женщина. Может быть, героиня его последнего романа, о котором мы кое-что подозревали. От имени друзей я написал некролог в университетскую многотиражку. Тамара приложила к ней очень хорошую фотографию Мэтра и раздала такие же его близким друзьям. Я часто смотрю на неё. Умное, доброе, лукавое лицо. Так и кажется, что сейчас Мэтр произнесёт одну из своих любимых, как всегда, не слишком пристойных шуток: «Представьте себе, что я сгибаю правую руку под прямым углом, а левую сопрягаю со сгибом локтя правой…»

К слову, недавно ГБ пытался отыскать его могилу — не удалось. Гниловское кладбище давно закрыто, а могилу, видно, просто затоптали. Увы, к стыду нашему, никто туда не ходил, не следил за ней. Что можно сказать в своё оправдание? Почти ничего. Разве только то, что память о Мэтре никак не вязалась со скорбным кладбищенским взгорком. Но, наверное, это уже то, что ВС называл «уловками разума». И всё же ламентации о недолговечности памяти человеческой тут ни при чём. Мэтра помнили все и сейчас, по истечении стольких лет, лица тех, кого я о нём расспрашивал, светлели — люди вспоминали о милых чудачествах Мэтра с теплотой и несомненной симпатией.

Тем не менее слухи о связях мэтра с тайной полицией после его смерти приумножились. Но чаще всего они исходили от его врагов, от людей, которых он чем-то обидел (а таких было немало), или тех, кто и сам был на подозрении. Незадолго до смерти Мэтр сказал мне об одном из них: «Учтите, этот человек способен на всё, понимаете, на всё абсолютно». Со временем оценка Мэтра полностью подтвердилась — в людях он разбирался отлично.

Но кто нам поможет разобраться в нём самом? Не знаю, чем закончить эти сумбурные заметки. В них доминирует несущественный вздор, историйки, анекдоты, полулегенды, острые словечки, одним словом — «Мэтр в жизни». Но в этом человеке явственно просматривалось нечто значительное, драматическое. Может быть, и слушки, ползущие по городу, были попыткой людей толпы дать какое-то общедоступное, элементарное объяснение столь неординарной и вызывающей личности. Святоши и чистоплюи называли его человеком безнравственным. Но сам он и не метил в святцы. Кстати, я давно заметил, что никто так не эксплуатирует слово «нравственность», как люди глубоко безнравственные. Частое употребление этого слова (вернее, злоупотребление им) заменяет лжеморалистам и фарисеям порядочность как таковую. Дотошные в мелочах, они легко отпускают себе куда более серьёзные прегрешения. Быть может, у меня спорное понимание нравственности, но я не знаю за Мэтром ни одного действительно безнравственного поступка. А слова… Слова могли быть и бесстыжими — острословы не слишком считаются с правилами бонтона, я не исхожу из принципа: о мёртвых или хорошо, или никак. Все мы только и делаем, что судим и осуждаем недавно умерших или давно мёртвых. Но тут дело не в осуждении. Я просто не мог не коснуться вышеупомянутой неприятной детали, хотя очень хотел бы, чтоб её не существовало. Однако она была и умолчать о ней было бы просто трусостью или попыткой нарисовать сусального Мэтра. Я ни на чём не настаиваю. Я люблю этого человека, и если слухи о нём всётаки справедливы, не разлюблю его. Тем трагичнее представляется мне его жизнь и он сам. Умирать на руках людей, которых ты предавал, — что может быть ужасней! Но хватит об этом. Шпиономания — болезнь нашего века. Я знаю, кое-кто заинтересован в тотальном недоверии друг к другу. Увы, презумпция невиновности существует у нас только на бумаге.

И всё-таки, чем же он жил, этот удивительный человек, так щедро раздаривавший себя всем и каждому? Не верится, что чисто внешняя, игровая сторона жизни могла полностью вытеснить из него жизнь внутреннюю, затаённую. МГ считает, что Мэтр был не в ладах с логикой. Возможно. Но ведь бывают прирождённые или воспитавшие себя «парадоксалисты», Они нелогичны не оттого, что не знакомы с логикой, а потому, что интереснее жить (думать, писать) вне её жёстких законов, У Льва Шестова есть книга с подзаголовком «Опыт адогматического мышления». Мэтр такой «опыт» ставил постоянно. Недаром в остротах его непременно присутствовали оксюмороны. Нельзя не отметить и того, что он сплошь и рядом «играл на понижение». Но демонстративно снижать почтенные ценности, обросшие тривиальным словоблудием, ещё не значит отрицать то, что они означают. Мэтр смеялся над друзьями, но был верен в дружбе, скабрёзничал с женщинами, но был способен на романтическую любовь, жесток и зол он был только с пройдохами и подонками. Он готов был прийти на помощь любому, даже малознакомому человеку. Недоброжелатели говорили: из протежёрства и тщеславия. Но если иногда и так, разве менее важен результат? Мне всегда казалось, что Мэтр носит шутовскую маску, скрывая свою истинную сущность, но сущность эта представлялась мне не постыдной, а какой-то беззащитно-детской, трогательной. Когда-то, уже в пору нашей дружбы, я посвятил ему немудрящий стишок, где изобразил его этаким хмельным, беззаботным силеном, молодцеватым Арлекином, который по ночам снимает надоевшую маску и обнаруживает усталое и печальное лицо страдающего Пьеро. Прочитав мой стишок, его первая жена, злоречивая КП, сказала: «Серёжа будет в восторге. Именно таким он хотел всю жизнь казаться». А я всё чаще прихожу к мысли, что именно таким он и был. Человек патологически откровенный, скрывающий сокровенного, экстраверт, прячущий интроверта. И делающий это блистательно, артистически. Да, это был человек с секретом. Но с каким? Этого нам узнать, увы, не дано…