ЛЯГУ В ДВА, А ВСТАНУ В ТРИ…

(Стихи разных лет)

* * *

Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори —
Ничего не говорю.

Бог позволит: попроси,
Расскажи свою тугу.
«Отче наш, иже еси»…
Даже это не могу.

Будто разом онемел,
Будто кто-то отлучил,
А ведь сызмальства умел,
Хоть никто и не учил.

Нет, молитвы не творил,
Не решался на обряд.
Напрямую говорил,
Как младенцы говорят.

Если б мог и посейчас,
Как вначале, как сперва!
Но, лукавству обучась,
Позабыл я те слова.

Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори —
Все равно не говорю.

Но нисколько не ропщу
И отчаянье неймет.
Если даже промолчу,
Бог и так меня поймет.

* * *

Я еще вырастаю, худею, учусь
В низкорослой окраинной школе.
Я еще по утрам в лихорадке мечусь,
Как весенний баркас на приколе.

Я еще засыпаю в родимом дому
И не слышу крепчающей бури.
Я еще не почувствовал что почему
На своей необстрелянной шкуре.

И хотя не случилось со мной ничего,
Но уже неизбежно случится.
Я еще не почуял сосца твоего,
О война! О страна! О волчица!

Я еще наглотаюсь твоим молоком
И, окрест озираючись бойко,
Я еще присмотрю непокорным глазком
Семихолмие под новостройку.

СКВОЗЬ ВРЕМЕНА

Нет, я не продирался чащами,
Не изнывал среди пустынь —
Преподавал свою тишайшую
И старомодную латынь.
Стезя без современной фабулы,
Лишь имена среди имен.
А также скучные вокабулы
И согласованность времен.
Слова и звуки, отстраненные
От первосути громовой…
Чубы и челочки, склоненные
Над неподатливой главой.

Какая горькая идиллия!
Когда трудиться мне пришлось,
Дыханье жаркое Вергилия
Уже навеки пресеклось.
И, протрубив рожками сиплыми
И скакунами пропыля,
Ушли когорты и манипулы
На Елисейские поля.
И как ни погружайся в выдумки
И ни ищи огня в пыли,
А достопамятные римлянки,
Кивнув столетиям, ушли.
И ливни размывают здания,
И строят новое века…
Но не сдается рокотание
Загубленного языка…
Литое, строгое, певучее
Колдует Слово без ключа.
Должно быть, на века раскручена
Та апеннинская праща.
Сердца невидимо связуются,
За выдохом приходит вдох.
И, чуть помедлив, согласуется
Несогласованность эпох.

И веет Время, опаленное
Своей дорогой грозовой,
В чубы и челочки, склоненные
Над неподатливой главой…

НОЧЬ В ФЕВРАЛЕ

Доселе сохранил зрачок
Развалины и вьюгу
И тыловой грузовичок,
Потряхивавший к югу.

Казалось, лютая война
Планету сокрушила.
Лишь мы остались да она —
Живучая машина.

Она нащупывала путь
Наитья и везенья.
Она везла в куда-нибудь —
В забвение-спасенье.

Пустынный город провожал
Нечастыми огнями.
Уже дышал, еще лежал
Под снегом, под камнями.

Не шли прощальные слова,
Но крепло за спиною
Неукротимого родства
Дыханье ледяное.

Над средоточием скорбей
Звезда обозначалась.
А ледяная колыбель
Качалась и качалась…

* * *

Земля же была безвидна и пуста
и Дух над бездною…
Из Книги Бытия

Я в детстве ненавидел море,
Хоть заставлял себя ступать
В его зловещее узорье,
В его предательскую падь.

Я не любил его капризы
И замирал, как пред бедой,
Над непонятной, древней, сизой
Заворожающей водой.

Я не любил его гуденья,
Его непрочности сквозной,
И многократно в сновиденьях
Оно смыкалось надо мной.

Я повисал во тьме отвесной,
Кого-то молча умолял…
И вдруг — парил, как Дух над бездной,
И втайне сушу замышлял.

ИЗ «ПУШКИНСКОЙ ТЕТРАДИ»

Не любят поэтов поэты.
Вольготно паря в облаках,
Считают чужие монеты
И листья в лавровых венках.

И нет им любезней потехи,
Листая злорадно стихи,
Искать у собратьев огрехи,
Глумливо итожить грехи.

Не любят поэтов поэты,
Едва маскируют вражду.
Должно быть, написано это
От века у них на роду.

Не любят далеких и близких,
И всех особливей того…
Не любит его Баратынский,
Языков не любит его.

А он их радушно встречает,
Не держит на памяти зла,
Хотя про себя примечает,
Что пышет хулой похвала.

А он их грехов не итожит,
Не жаждет оплошной строки.
Была б только искорка божья,
А прочее — гиль, пустяки.

Не любят поэтов поэты.
Должно, развелось через край.
У каждого в доме секреты,
А он нараспах — обирай!

Он всех их собрал в одночасье.
Попробуй его обойти!
Не тесно ему на Парнасе,
А пусто — шаром покати…

ПРОСТЫЕ СТРОКИ

Вселяются в мою квартиру,
Идет кипучая возня.
Вселяются в мою квартиру,
Где все мое, но нет меня.

Вселяются в мою квартиру,
Заносят стулья и столы.
Прищурясь, словно транспортиром,
Дотошно меряют углы.

Несут крючки и гвозди просят,
Дабы обосноваться тут.
Хлопочут, спорят, переносят
И пол рачительно метут.

Идет моторная морока,
Старинной рухляди разбор.
И на отметине от Блока
Уже повешен «Зимний бор».

Какие-то чужие лица —
Мальчишки, дамы, старики.
Начесы, бачки и косицы,
Платки, треухи, башлыки.

Хозяйской поступью ступают,
Сдирают старенький настил,
Меня ругательски ругают
За то, что стекла запустил.

На груду хлама рот раззявя,
Пищит веснушчатый малыш:
Да кто же этому хозяин? —
И в самом деле, кто он, бишь?

Расспросят хмурого соседа
И скажет нехотя сосед,
Что был покойник непоседа,
Хоть и завзятый домосед.

Был глуповат, драчлив и весел,
Кого-то виршами уел,
Горланил, пил и куролесил,
И всем порядком надоел…

Нет, я не плачу об уроне
И легок мой прощальный лёт,
Пока надежда-чичероне
Меня в безбрежности ведет.

Нет, я не думаю о чуде
И не ищу чужой вины.
Живите, люди! Мир вам, люди!
Вы ничего мне не должны.

Я — здесь, застыл у изголовья,
Не отлучаюсь ни на миг,
Чтоб передать вам чувство кровли —
Сладчайшее из благ земных.

* * *

Пишу стихи на дочкиной тетрадке.
Тут человечки, солнышко, трава.
Сажаю на бесхитростные грядки
Натужливые взрослые слова…

Пускай они на выгоне пасутся,
Растут ромашкой, ходят по грибы.
Пускай они в домишке приживутся,
Пускай клубятся дымом из трубы.

Пускай забрызжут в линию косую,
Фонариком заблещут на столбе.
Ведь я их никому не адресую —
Пускай гуляют сами по себе.

Пускай плывут корабликом по речке,
Пускай оставят музу на бобах…
И от меня откажутся навечно,
И оживут у дочки на губах.

* * *

Люблю твои семь пятниц на неделе,
Не осуждаю семь погод на дню.
Но кто же ты, смутьянка, в самом деле?
Ворожея? Стиляжка? Инженю?

Что деется под шапочкой вальяжной,
Какой в крови гуляет непокой,
Когда вселенной гулкую протяжность
Ты прерываешь вскинутой рукой?

Скажи, откуда ты взялась такая —
Бесстыжая, невинная, ничья?
Беги во все лопатки — отпускаю!
Не возвращайся! Бог тебе судья.

И ты бежишь, как футболист по бровке,
И в небеса глядишь из-под руки.
И на бегу у будки с газировкой
Отчаянные делаешь глотки.

Надкушенное яблоко бросаешь.
И, сквозь толпу прорвавшись напролом,
На поручнях трамвайных повисаешь
И тотчас исчезаешь за углом…

* * *

Среди базара, у лотка,
Не видя многолюдья,
Напористого сосунка
Кормила баба грудью.

А он прирос, как черенок,
И впился без послабы.
Был сосунок как сосунок,
А баба — просто баба.

Нет, не мадонна, привалясь,
Сидела меж половы.
Она такого отродясь
Не слыхивала слова.

И недомерок — не Исус,
Блаженный, яснолицый,
А просто дошлый карапуз,
Желающий продлиться.

Но люди в сладостном поту
О чуде не вещали
И бабу занятую ту
Совсем не замечали.

Валил хозяйственный народ,
Судачил, огрызался,
Как будто дней круговорот
Их вовсе не касался.

У каждого свои дела,
Заботы и запросы.
А Вечность шла себе и шла
И не было ей сносу.

И тем была она милей,
Что не просилась в рамку.
Ори, горластый дуралей!
Соси дуреху мамку!

ПРИВЫЧНЫЙ МИР

Привычный мир, войди в мои стихи!
Водой из крана поутру пролейся,
Работай тяпкой, хлопочи отвесом,
Взметнись копной базарной шелухи!

Вот в домино играют старики,
Вот на столбе беснуется динамик,
Вот бегают девчонки с пацанами
По переулку наперегонки.

Вот ласточка вершит свои круги,
Вот на путях слепит электросварка,
Вот стадион, вот пиво, вот байдарка.
Привычный мир, войди в мои стихи!

Согрей с изнанки, освети извне,
Все тайны в одночасье разгадай-ка!
Привычный мир, подружка, молодайка,
Протри стихи, как стекла на окне!

ДОМОЙ!

Примирись и вовек не пытайся
Ни окольной бежать, ни прямой.
Удерешь ты не дальше Батайска
И к обеду вернешься домой.

Не роскошествуй, жребий бросая,
Ни в июле, ни знобкой зимой.
Убежишь ты не дальше Аксая
И с последним трамваем — домой!

Будто школьник, страшась нагоняя,
Вверх по лестнице! С гулом в ушах.
Слово «дом» бессловесно склоняя.
Суеверно. Во всех падежах…

* * *

Небрежен томик книжки записной,
Лежащий наготове — одесную.
Рассчитанно пристоен показной,
Но я люблю растрепу и грязнулю.

Свела концы искусница швея
И вымела ошметки для порядка.
А книжица старинная моя
По-прежнему бедна и неопрятна.

Она самой себе посвящена.
И как бы там ее ни осмеяли,
Она одна — как родина одна —
В единственном бесценном экземпляре.

Тут каждый штрих и чертик на полях
Куда милей законных экспонатов.
Тут сладко засидеться в бобылях
Среди стократ испытанных пенатов.

Их перекрасить — непосильный труд,
Не подогнать, не поменять местами,
Не отобрать. А если отберут —
Через минуту и меня не станет…

1941

Обритый, замордованный, в тифу,
Приблудыш, нищий, беженец, подранок,
Минуя сроки смерти и поправок,
Я выдохнул начальную строфу.

Последняя бесценная родня,
Спасенная от бомб и голодухи,
Бесплотный дух в дырявой капелюхе,
Она была похожа на меня.

Блукая на ветру пороховом
Песчинкой небывалых потрясений,
Она была молитвой во спасенье
И просто криком жизни о живом.

И как бы словеса мне ни вязать —
Все невпопад. И горько я тоскую,
Что никогда уже не написать
Бесхитростную, кровную, такую…

* * *

Застыну на миг у приступок,
В кармане пошарю рукой…
Припомню какой-то проступок,
Да так и не вспомню какой:
Быть может, ребенка обидел,
Каких-то долгов не вернул,
Ворвался к поэту в обитель
И робкую музу спугнул,
Соседку-нудьгу не дослушал,
С подонком приятельски пил,
Гнездо под балконом разрушил,
А может быть, жизнь загубил.

Растерянно в темень гляжу я,
Шагнуть не решаюсь к жилью.
Никак не припомню: чужую?
Но если и так — то свою…

ПЕРЕПРАВА У БАГАЕВКИ

Уже плывет над водами луна,
Неспешно, изначально, безучастно.
И подступает медленное счастье —
Безмолвие, прохлада, вышина.

И старый сруб, привставший над бугром,
И костерок, и тополь, и корова,
И старенький бревенчатый паром,
И мерное движение парома.

Вечерний воздух тих и духовит.
Чего ты хочешь, дачник-неудачник?
Куда как глуп твой горделивый вид,
Тугой портфель и модный чемоданчик!

Почти у ног зеленая вода,
Поскрипывают ржавые канаты.
Ты вспоминаешь имена и даты —
И сам не знаешь, кто ты и куда…

А чуть поодаль, в сумерках двоясь,
Кому-то машет кепкою паромщик.
И рядом молодуха, наклонясь,
Цветастый плат полощет и полощет.

ГЕРБАРИЙ

Промешкав в жребии убогом,
Забыв о перемене мест,
Я стал внезапно педагогом
И на стихах поставил крест.

Учу выписывать рецепты,
Пиитом больше не слыву.
От тех занятий на проценты
Уже не первый год живу.

Но в пику натрию и хлору,
Рискуя глупой головой,
Всему предпочитаю Флору,
Богиню флоры полевой.

Питомцы думают: глупенек
И скоро будет не у дел…
А я — свое: шалфей, репейник,
Красавка, ландыш, чистотел.

А я, смиряя недовольных,
Программы нынешней далек,
Твержу: боярышник, обвойник,
Тысячелистник, василек…

Твержу беспочвенно, беспечно,
Из года в год, тысячекрат.
С немым укором ректорат
Глядит на мой лоток аптечный.

Мои старанья не напрасны:
Их имена растут в тиши,
По-русски сказочно прекрасны
И по-латыни хороши.

И я их нежу тихой сапой,
Хотя заведомо не прав,
Вдыхая неслужебный запах
Таких несовременных трав.

Себя нисколько не неволю,
Поскольку чувствую, что мы —
Всего лишь перекати-поле,
У поля взятое взаймы…

КОЛЫБЕЛЬ

В Армении я не был никогда,
Не видел на тропе отар овечьих,
Гремучий кипяток армянской речи
Не обжигал отрекшегося рта.

Мой прадед в русском городе осел,
Перебродив, как варево хмельное,
Обкатывался, старился, русел
И понемногу становился мною.

И я по древним звездам не тужу,
Не мучусь о взметнувшемся пространстве,
И девушкам медлительным славянским
В глаза светло-зеленые гляжу.

Но отчего к моим глазам, вискам
Вдруг подступает этот странный ропот,
И горных рек дикарские синкопы,
И дальних гор пронзительный чекан?

И кто мне растолкует, почему
Приросшее к степной земле становье
Мне кажется преддверием, присловьем
К селенью ноздреватому тому?..

Но выжженный библейский материк
Зовет, овладевает, плодоносит.
И горсть земли к моим губам подносит
Седая мама — добрая майрик.

АШТАРАК

Заштатный городок какой-то,
Не нужный, в сущности, тебе.
Идешь. Отставшая набойка
Сопротивляется ходьбе.

Поддавшись на побаски-сказки,
Бредешь, от скуки озверев,
Всего-то зная по-армянски
Словцо расхожее «барэв».

Среди подтаявшего снега
Пересекаешь чей-то двор —
Как вдруг на взгорке — Кармравор,
Часовенка седьмого века.

Глядит в глаза твои она
Так беззащитно, так свободно,
На удивление стройна,
Легка, нежна, простонародна.

Не зная, что такое спесь,
Она — невинно и лучисто —
Не сотню лет прямится здесь,
Не триста лет, а тыщу триста!..

Нет, ты здесь больше, чем гостил,
Друзей напрасно виноватил.
Ты свечку робко засветил
И на окне ее приладил.

И ощутил живую связь
С людьми, камнями, деревами,
О мертвых и живых молясь
Пускай и русскими словами.

В армянском не понаторев,
Кровей причудливая помесь,
Ты тихо кланяешься в пояс
И шепчешь ей: «Барэв… Барэв…»

МОНОЛОГ ФОМЫ НЕВЕРУЮЩЕГО

Из Геворга Эмина

Ложь ваши словеса, блудливые пророки!
Ложь ваши предначертанные сроки!
Ложь ваши все дела — их видеть невтерпеж!
Ложь! Ложь!
Каким богам вы фимиам курили!
А мы молчали, онемев, увы.
Ложь все, что делали, и все, что говорили,
И все, что скажете и сделаете вы!
Я вижу вас насквозь — повадка та же.
Хоть задушевны вы, а нет души.
Вы так изолгались, что ложно даже
Признанье ваше во вчерашней лжи.

СТАРИННАЯ ПЕСНЯ

Из Геворга Эмина

Больше одной строкой,
Меньше одной строкой —
Разницы в этом нету,
В сущности, никакой.
Друг мой, сказал ты что-то
Или же промолчал —
У вековечной книги
Нет концов и начал.

Больше пядью земли,
Меньше пядью земли —
Мудрые люди и в этом
Разницы не нашли.
Что бы прирост владений
Нынче ни означал —
Боль земли не имеет
Ни концов, ни начал.

Больше вестью одной,
Меньше вестью одной —
Нету и в этом тоже
Разницы, мой родной.
Сколько бы ты ни принял
И ни послал гонцов,
А новизна не имеет
Ни начал, ни концов.

Больше на день один,
Меньше на день один —
Этот прибыток-убыток,
Право, неуследим.
Все повторится снова —
Небо, трава, волна…
Только не мы с тобой.
Каждая жизнь — одна.

* * *

Из Геворга Эмина

Как долго надо плыть, лететь, идти,
Чтобы очнуться в колыбели горской!
Уж если нас осталась только горстка,
Так лучше бы нам быть в одной горсти.

Ведь в одиночку каждый только гость,
Всего лишь странник, нищий и увечный.
А вместе мы — одна литая гроздь,
Одна страница книги вековечной.

ДОЖДИТ

Из Размика Давояна

Дождит.
Весь день стучит вода по крышам —
Дождит.
По низким крышам и по тем, что выше,
По красным крышам, желтым, белым крышам —
Дождит.
То яростный, то медленный и тише
На низкие могилы и повыше —
Дождит.
В низины тишины упреком свыше
Дождит печаль, глаза полузакрывши, —
Дождит…

* * *

Из Размика Давояна

Кровли прочны —
Опираясь о стены.
Стены прочны —
Опираясь о землю.
Прочна Земля —
Испокон опираясь
О кости тех,
Кто в ней захоронен.

* * *

Из Размика Давояна

Бывает непонятная пора,
Внезапная, беззвучная, глухая:
Свирепые и мирные ветра
Тревожно затихают, затухая.

Бывает непонятная пора:
Под только что живыми небесами
Земля затвердевает, как кора,
И стынут камни каменными псами.

И не понять, где небо, где земля —
Так все смешалось и переместилось,
Сошло на нет, спустилось до нуля
И до вселенной тишины сгустилось.

В предсмертной муке напряглись моря
И все глубины океанской хляби,
Чтоб только слово вымолвить, но зря —
Ни шороха, ни шепота, ни ряби.

Куда девались звуки, голоса?
Безмолвствует пучина, и над нею
Беспомощно обвисли паруса,
Как траурные флаги, цепенея.

Как это страшно — трауры ветрил
И немота в таком переизбытке!
Какой палач, озлясь, приговорил
Весь мир к такой невыносимой пытке?

Кто заковал начало всех начал,
Что подлое заклятье победило?
Как вдруг Поэт срываясь прокричал
Всего лишь раз, но этого хватило.

Попутным ветром яхты понесло,
Беспечная листва затрепетала.
Все заново воскресло, расцвело,
Запело, как дитя, залопотало…

Но где Поэт, решившийся на крик?
Исчез. Ушел в пространство мировое.
Но он возникнет в тот же самый миг,
Когда опять затихнет все живое.

КАК В ДАВНИЕ ДНИ

Из Аршалуйс Маргарян

Как в давние дни, как в давние дни
Я сбилась с тропы, со скалы сорвалась,
А там, подо мною, как в давние дни,
Речушка в ущелье кипела-вилась.
Гугаркские горы, как в давние дни,
Как будто обиделись на меня —
Куда ни ступи, все склоны в тени
И медленно меркнет сияние дня.
Что делать, сегодня никак не везет,
Как будто попала в какой-то силок:
Порвался чулок, заплутался телок,
Печаль беспричинная сердце грызет.
Как видно, испортил завистливый взгляд
Собаку, овечек, послушных козлят…
Как в давние дни, неохота домой.
Я вижу, как движутся издалека
Подернутые золотистой каймой
С подбоем серебряным облака.
Как в давние дни я на камне сижу,
Мечтаю и медлю отправиться в путь,
На куст голубых незабудок гляжу,
А он мне лепечет: побудь… не забудь…
Как в давние дни, я по-прежнему здесь,
А время обходит, сторонкой идет.
Из новой рождается старая песнь,
А старая новые песни прядет.
Я давние дни принимаю как дар.
В них детство и я. Целый мир на двоих.
Я каплю за каплей вкушаю нектар
Младенческих воспоминаний моих.

В САДУ

Из Аршалуйс Маргарян

Был сад. И этот сад благоухал.
Земля от солнца радости вкусила
И сотнями зеленых опахал
Земные ароматы разносила.
Был сад. Он затаенно ликовал
И запахами пестроцветных грядок
Деревья молодые овевал
И славил, как умел, миропорядок,
Все лето от ствола и до ствола
Мелодия небес плыла концертно,
И влагу серебристую пила
В изножье дуба кроткая люцерна.
Сапфировая ленточка ручья
Питала корни миндаля и пшата.
Как видно, лишь армянские края
Умеют парадиз представить сжато.
Был сад. Он цвел. И отводил беду.
Был впереди, и по бокам, и сзади.
Я, как в бреду, гуляла в том саду
И неотступно думала о саде.

* * *

Из Ваагна Каренца

Вернуть бы вечера, которые растратил
На тропках потайных, меж лиственных зыбей,
Собрать бы вечера, промотанные ради
Скольжения луны, паренья голубей.

Собрать бы вечера с пустеющих бульваров,
Где я кого-то ждал, томился и мельчал,
С разрушенных церквей и фолиантов старых,
Над коими часы прилежно расточал.

Собрать бы вечера с песчаника морского,
Где залегла в следах крутая соль морей,
С мелькающих огней движенья городского,
С мерцающих огней вечерних фонарей.

Отнять бы вечера — минуту за минутой —
От стылых губ воды, от осени глухой,
От дремлющих ягнят на пастбищах продутых,
От опустевших гнезд, повисших под стрехой.

Вернуть бы вечера, где споры, как химеры,
Метались между стен в смятенье неживом,
Где, гордо подбочась, хмельные маловеры
Срывали голоса в застолье круговом…

* * *

Из Шмавона Торосяна

Если вы сочли меня человеком,
Имеющим лиру, славу и деньги,
То вы жестоко ошиблись.
Если вы сочли меня человеком,
Который безвинно страдает за правду,
То вы жестоко ошиблись.
Если вы сочли меня человеком
Разумным и глупым, добрым и злым,
Общительным и нелюдимым,
То вы жестоко ошиблись,
И наконец, если вы
Сочли меня человеком и только,
То вы все равно ошиблись.
Но рискните взглянуть на меня
Как на малый клочок природы,
Как на зыбкий шорох ветвей,
Как на проблеск зари, как на песню,
Как на лепет счастливой страсти…
А если это вам не удастся —
То вы, как всегда, ошиблись.
И все же выхода нет,
И я остаюсь собою —
Шорохом веток,
Лепетом страсти,
Песней…

СТРАНА НАИРИ

Из Сармена

Монастырь на хребте отдаленной гряды.
В тесной пропасти — нежная песня воды.
Словно хором столетий напета…
Нет картины роднее, чем эта.

А напротив, где дремлет другая гора,
Дуб — поникшие ветви, сухая кора,
Точно беженец, жертва навета…
Нет картины роднее, чем эта.

Камни, камни, превыше веков и смертей
Их рожала гора Арагац, как детей.
Камни разного вида и цвета…
Нет картины роднее, чем эта.

Вот пастух и собака за ним по пятам.
Острый запах снегов не мешает цветам
Украшать распорядок рассвета…
Нет картины роднее, чем эта.

Милый край, где смешались в одно времена:
Разом лето и осень, зима и весна.
Твердь земли холодна и прогрета…
Нет картины роднее, чем эта.

* * *

Михаилу Горелову

Все правда. Что уж тут вилять.
Не те года. Не та погода.
Пришла пора благословлять
Отраду холостого хода.

Быть может, он не от добра,
Но, если рассудить по чести,
Пришла пора, когда пора
Слегка замешкаться на месте.

Не то надежда подвела,
Не то душа захолодела,
Но близость ближнего тепла
Милее дальнего предела.

Не стыдно вечер коротать,
Когда он так блаженно краток
И неподдельна благодать
Полушагов-полуоглядок…

* * *

Люблю калейдоскоп твоих ролей,
Твое лицо угадываю в лицах.
Играй как хочешь, грима не жалей,
Пока я жив, все это сохранится:
Твоих волос лукавый завиток,
Твоих амбиций шаткие котурны,
Блуждающий, летучий шепоток,
Полунадежный и полухалтурный.

Гляди в меня ночами, по утрам.
Я зеркало твое, я твой экран.
Твое лицо, движенья, выраженье
Без малого процента искаженья.
Будь как была. И далее пребудь.
Верти плечом, поигрывай глазами,
Раскаянье, растрава, наказанье
Еще не нынче, а когда-нибудь…

* * *

Это пенье порядком фальшиво,
Это песня дурного пошиба,
Коли правду сказать, то кабак.
Видно, впрямь наше дело табак,
Видно, пали и не возродимся,
Если слушаем и не стыдимся,
Видно, тут и секрет наш зарыт,
Если плачем почти что навзрыд,
Коли чувствуем, что виноваты,
Коли в муках томится душа.
А мелодия в ней, а слова-то…
Право слово, не стоят гроша.
Под слезливый минор фортепьяно
Кто-то хнычет, что все лабуда.
Хоть бы пьяны, так нет, и не пьяны.
Может быть, потрезвей, чем всегда.

НЕ ДЛЯ АЛЬБОМА

Берег сокровище, но льзя ли сберечи,
Когда от оного у всех висят ключи?
Из русских эпиграмм XVIII века

Ах ты, труженица-сверхурочница,
Не отказывающая никому,
Или просто многостаночница,
Как острили с полвека тому.
Продолжай же, прелестная бестия,
Раз уж дадены эти отверстия,
Раз Эрот вожделенье раздул.
Ты вакханка-стахановка, Лесбия.
(Пусть похнычет Валера Катулл).

Нет, не чудище ты, не чудовище
И виною себя не труди —
Льзя ль свое сберечи сокровище,
Ежли ключников пруд пруди?
И Катулл тут не к месту, и Лесбия.
Пусть отвалит чистюля поэзия!
Где приспичило — там и альков.
Род людской отродясь таков…

ЦЫГАНСКАЯ ПЕСНЯ

Как восхитителен и жалок,
Тревожен, трепетен, багрян
Обрывок, отзвук, полушалок
Раздольной песни таборян!

В каком забытом интервале
Она звучала меж людьми?
Когда мы, бишь, ее певали?
А ведь певали, черт возьми!

Стократно пели — не запели,
Певали хором и вдвоем.
Чиста, свежа, как из купели,
И все о том же, о своем…

Припомним давние, лихие
И помолчим, оторопев.
Но у нее слова такие!
Но у нее такой распев!

Такая высь и ширь степная!
Такая тайная беда!
Должно быть, мы ее не знали,
Не понимали в те года.

В ней столько смешано и слито:
Разлука, родина, вина.
Но если есть еще молитва,
То это, видимо, она…

В ней возвращенье, возмещенье
Того, что минуло давно.
И если есть еще прощенье,
То это, видимо, оно…

* * *

А он свободен от всех плеяд.
Д. Самойлов

Как он опасен —
Лукавый сплав
Чужих оказий,
Речей и слав!

Какая тяга
В чужих полях!
Пометка «благо»
На штемпелях.

Чужая шалость,
Чужая злость.
Перемешалось.
Переплелось.

Ничья обитель,
Ничейный сад.
Кто отправитель?
Кто адресат?

И кто в ответе?
И что в ответ?
Гуляет ветер.
Гуляет Фет…

ВИРТУАЛЬНЫЙ РИНГ

Что б ни случилось, исполняй зарок,
Не покидай очерченного круга…
Ты исхитрился совершать нырок,
Спасаясь от стремительного хука.

Еще один уход, еще прыжок,
Сперва налево, а потом направо,
С учетом, что твой Тайсон хитрожоп,
И схватка для него — всего забава.

Пусть будет зал беситься и орать
И требовать непоправимых действий.
Включи свой код армяно-иудейский:
Не выиграть, но и не проиграть…

У КНИЖНЫХ ПОЛОК, СУМЕРКИ

Мир не изменит своего устройства,
И ты уже для многого негож.
Ты нипочем не дочитаешь Джойса
И Музиля тем паче не прочтешь.

Тут неповинна старческая проседь
И дефицит ума в конце концов —
Река времен сама себя уносит,
А заодно слабеющих пловцов…

Твой век непререкаемо ужался.
Так не вини судьбу свою зазря.
Будь благодарен, если удержался
Хотя бы за былинку букваря.

* * *

Это — вечное. Как пирамида.
Ты хотел его сделать своим.
Но следящая зорко Фемида
Ничего не отпустит двоим.

Усечет — и потянет на плаху,
Потому что рукой удальца
Заграбастал невинную птаху
И летучую тень деревца.

Затесался в чужое творенье
Хоть и лихо, а все же мертво,
Позабыв, что всегда озаренье
Озаряет чело одного.

Чудо чудное, дивное диво,
Раздобытое в муках руно
Тиражирует бес рецидива,
А оно не дается — одно.

Переклад чужеродного лада
По-блатному хрипит и свистит.
Очевидна тщета плагиата.
Высота за себя отомстит.

Совершенство не терпит довеска.
И тому, кто тягаться посмел,
Уготована с ходу отместка —
Проворонит и то, что имел.

* * *

Георгию Кубатьяну

В краю, где угрожают да велят,
А небеса отложены на завтра,
Поэзия — всего лишь недогляд
Свирепого сатрапа-бронтозавра.
Душа уже не стоит ни гроша,
Поскольку от рождения влекома
На опознанье — в кабинет райкома,
На переплавку — в зданье ВПШ.
И все же не получат ни шиша
Все эти управдомы-мажордомы,
Понеже высшим промыслом ведома
Подонкам не подвластная душа.
И вот стоит растерянно шпана
И тянет сокрушенно: вот-те на!
И, головы задрав, следит за нею,
И рушится их липовый редут…
Она ж летит туда, куда не ждут —
Все выше, все спокойней, все вольнее.

* * *

Я жизнь люблю и умереть боюсь…
А. Тарковский

Так кто тебя убьет в посюсторонней тьме? —
Остервенелый мент, моджахедин в чалме,
Бомжующий наймит? — Да всякий, кто захочет,
Угрохает, пришьет, завалит и замочит.

Ты за собой следишь уже издалека…
Увы, как эта жизнь беспомощно хрупка!
Жизнь-неженка, беспутница и плакса,
Жизнь — жертва камикадзе и антракса.

Но неисповедимо почему
Мы все-таки еще в своем дому,
И, кажется, прочнее нету дома,
Чем в огненном аду армагеддона.

А что спасет? — Везенье или Бог,
Писанье в столбик, дружеский звонок,
Животворящий обиход ростовский,
Внезапный дождь, любимая, Тарковский?..

ГРУСТНЫЙ ФЕВРАЛЬ

Гляжу в окно. А в институтском парке
На голых ветках гнезда, как помарки,
Пробежки моментальные бельчат,
Пенсионерки пестуют внучат…
Все как всегда. Но я не обольщаюсь.
Сейчас войдут студенты. Попрощаюсь.
Шагну к дверям. Насильно улыбнусь.
Пройду по коридору. Оглянусь.
Вдохну мороз, как во хмелю качаясь.
И — горько молвить! — больше не вернусь.

* * *

Я вижу родимое небо,
Доподлинно, невдалеке.
Под сенью любого ночлега
Созвездия на потолке.

Не надо поблажки-пощады,
Пока небосвод надо мной —
Бревенчатый или дощатый,
Брезентовый или лепной.

Я чувствую вкус каравая,
Родные ловлю голоса.
Как только глаза закрываю —
Тотчас открываю глаза.

О нет, не осколок, не сколок,
Не давеча — нынче и днесь,
Покуда отеческий полог
Над ложем прокрустовым есть.

Ничто не случится со мною
Во тьме мировой, моровой,
Пока родовое, родное
Склоняется над головой.

* * *

Нет, я не стану попусту пенять,
Но отворись, но помоги понять,
В какие игры ты со мной играешь,
Почто щебечешь, скачешь, обмираешь?

Поблескивают камни на серьгах,
Тушь на глазах, кармин на коготках,
И вся ты от кроссовок до берета —
Подмостки, балаганчик, оперетта…

О чем ты, бишь? — Вовек не разгадать.
Над пустотой нельзя возобладать.
Твои повадки ничего не прячут,
Твои тирады ничего не значат.

Но всякий, кто к рукам твоим припал,
Прислушался к речам твоим поддельным,
Почти непоправимо запропал —
Прикосновенье к пустоте смертельно.

* * *

Ирине Гатовской

Почему-то мне кажется: ночью,
Когда вьюгой свистало-мело,
В оркестровую яму, как в волчью,
Ненароком тебя занесло.

Ты была благодарна ночлегу
И, забившись в глухом уголке,
Заиграла, холодную деку
К ледяной прижимая щеке.

Обметала озябшие губы
Снеговая обшивка-кора,
Но гобои, кларнеты и трубы
Утешали: мы здесь до утра.

Мы ведь тоже дрожим-обмираем
Под студеной слюдой-бахромой.
Но как только свое отыграем,
Капельмейстер отпустит домой.

Только мука продлилась и дальше,
Только боль пролилась через край.
Ах, играй же, голуба, играй же!
Этим ты и спасешься — играй!

КОГДА Б ВЫ ЗНАЛИ...

Сергею Николаеву

Откуда стих родится? — Из обиды?
Из клейкого листочка у окна?
Из глупого бесформенного сна?
Из шлягера за стенкой? Из либидо?
Из тайных притязаний гордеца?
Из никотина? Из газетной лажи?
Из матерного мерзкого словца?
Из клипа о какой-то распродаже?
Из бормотанья снулого бомжа?
Из жалобной молитвы прозелита?
Из дождика? Из страха правёжа?
Из фуги Баха? Из радикулита?
Тут, видимо, все вместе — вперемёт.
Сам стихотворец толком не поймет.
Причина и туманна, и обманна
И у Верлена и у графомана…

* * *

Без магического кристалла
Наше будущее настало.
Гладко выбритый Полифем
С минимальным числом морфем.

А зачем изъясняться внятно? —
Все без лишних словес понятно.
Можно многому научить
Лишь одним глаголом «мочить».

Ни к чему судить-виноватить —
Не Китай, но народа хватит.
Как бы ни был свиреп аппетит,
Все статистика возместит.

Что таращиться, ротозеи,
Из укрывища своего?
Хитроумного Одиссея
Не отыщешь ни одного…

ТЕМНЕЕТ

Подъезд в облупленной известке,
Где кто-то шилом на стене
Оставил четкие наброски:
«Смерть чуркам! Амба жидовне!»

Я прячу у друзей дочурку,
Сосед по комнате кружит —
Поскольку сам он получурка,
Поскольку я — латентный жид.

Темнеет. Нам не до безделиц.
Мы ждем погром, наскок, налет.
Он фронтовик-политсиделец,
Я — латинист и стихоплет.

И оба мы, совсем не веря,
Что дело кончится добром,
Тревожно слушаем у двери,
Вооружившись топором.

Кто он, убийца — смуглый, русый?
Вояка, вышедший в запас?
Усатый или же безусый?
В лампасах или без лампас?

Мы думаем о кровопуске,
Но ничего не говорим.
И только мысленно — по-русски —
Молитву общую творим.

Хотим забыть свою обиду,
Но нет, никак не позабыть…
О, только бы не быть убиту!
И — что страшнее — не убить!

* * *

Все на свои возвращается круги.
Наши злодеи зело долгоруки —
Те же повадки, ухмылки, ухватки,
Тепленьких, сонных возьмут из кроватки.
Пыл их по-прежнему неиссякаем.
Авель есть Авель. Каин есть Каин.
Авель забудется — Каин разбудит.
Каждый остался собой и пребудет.

Но, подставляя повинное темя,
Радуйся: с этими ты, а не с теми.
И нипочем поменяться ролями
Ты не хотел бы с лихими псарями.
Как ни зовут нас, Иван или Хаим —
Каин и Авель, Авель и Каин.
Верные пращурам ветхозаветным,
Семенем стали несметным, всесветным.

9 СЕНТЯБРЯ

Слышишь, тебя зовут? — Значит, пришла пора.
Кто-то тебя извлек, будто реликт спецхрана.
А на помосте все те же тычутся тенора,
Тучные баритоны, крашеные сопрано.

В этой блудливой толпе нет ничего твоего,
В этом тексте ты вроде ляпсуса-опечатки.
Но почему-то затянут в шумное торжество
Нерасчлененной массы, пустопорожней клетчатки.

Сделаешь робкий шаг лестницей без перил
И, отстранив попутно конферансье-шалопая,
«Ну и так далее», — скажешь, как Хлебников говорил,
Речь свою обрывая и в темноту отступая…

* * *

Я с собою понемногу свыкся.
Только от меня наискосок
Вальс звучит на побережье Стикса,
Легкий завлекательный вальсок.

В нем с отжитой жизнью перекличка,
Даром что муз (чка коротка.
Шустрая пичуга-невеличка
Чуть приметна, так невелика.

Нет во мне недавнего нахрапа,
Нет и пляски прежней, вихревой.
Ладно, покружусь я косолапо,
Ты же помелькай над головой.

Что терзаться сфинксовой загадкой,
Накаляться злостью добела!
Я уже воды коснулся пяткой.
Птаха, улетай, пока цела…

* * *

Стишок, еще стишок… Насильственно, натужась,
Исторгнет, задышась, остывшая душа.
И сразу же страшок, переходящий в ужас,
И чей-то шепоток: «Не выйдет ни шиша».

Непросто говорить, оставшись меж чужими,
О совести, любви и даже о режиме
Иноязычным гостьям и гостям,
А чаще — ветхой стайке лапутян.

Увы, останки громовой эпохи,
Участники когда-то бурных сцен,
Вам внятны только пени, только охи
О немочах да повышеньях цен.

Все изменилось начисто отныне
Окрест себя внимательней взгляни.
Не поддавайся глуму и гордыне —
Ты сам почти такой же, как они.

* * *

Любовные стенания-угрозы,
Запетая, но трепетная близь,
Трактир и табор, где святые слезы
Великого поэта пролились!

Залетные степные королевы
В серьгах-браслетах, юбках на плаву,
Пленительные, мстительные, где вы?
Цветастые, горластые, — ау!

Романсы, полушалки и мониста,
Загулов восклицания и чад
Не вынесли острот фельетониста —
Упрятались, не дышат, не звучат.

Никто уже не обмирает в шоке,
Туманно озирая окоем.
Все спущено эстраде по дешевке
И кукольникам отдано внаем.

Ни капельки на выгоревшей пойме,
Ни слова заговаривать беду.
Маруся, Маша, Мариула, спой мне
Прабабкину, таинственную, ту!

Всего одну — про времена иные,
Про крик предсмертный посреди потех.
Не потупляй глаза свои степные —
Я сразу понял: ты из тех, из тех…

* * *

Распались, разделились, раскололись,
Уткнулись носом в пепел и бурьян.
Остался раскаленный мегаполис
И рваные ошмётья по краям.

Добились, доборолись, доигрались —
Нетопыри среди иных землян.
Остался предреченный апокалипс,
И три коня несутся по полям.

Звук автоматов заглушает мелос.
И как нам сыновьям растолковать,
Что нам совсем не этого хотелось,
Когда рвались высоты штурмовать?

* * *

Крутая судьба полукровки,
Разряды и тучи над ним,
Уловки его тренировки,
Чтоб сделаться кем-то одним.

Но в этом наивном порыве
Ни толку, ни проку пока:
Как первые, так и вторые
В нем видели лишь чужака.

Улики родимых отметин
Он сам уже не различал.
И, если по-честному, третьим,
Лишь третьим себя ощущал.

Но новой планиды не выкрасть,
Для третьих он чурка и выкрест.

* * *

Не взбираюсь на высоту,
Не решаюсь на глубину,
Ибо знаю, что упаду,
Понимаю, что утону.

Не ныряльщик, не звездочет,
Только с ближним накоротке,
Никудышный жучок-сверчок
На невзрачном своем шестке.

Чтобы кто-то сказал: не беда,
Немудрящий, зато каков!
Замухрышка, а хоть куда —
Победитель среди сверчков!

БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Невечный символ вечного покоя.
Туманные покровы Покрова.
Давно в земле покоится мирское.
Плакун-трава, а рядом трын-трава.

Скорбят слова на заповедях стертых
Среди глухих погудок ветровых —
Мемориал святому царству мертвых
И бойкому ристалищу живых.

Родство давно утрачено с утратой.
Осенний полдень сыроват и мглист.
Когда-то здесь хозяйствовал оратай,
А скоро пронесется футболист…

* * *

«АБЕВЕГА» — алфавит, буквица, азбука.
В. Даль

Мы долго враждовали — я и ты,
Винили в том и не прощали это,
Пока не стал ты сгустком пустоты,
Сквозящим отражением предмета.

А я остался — прав или неправ —
Свидетелем несвязных наших споров,
И борется во мне наш общий норов,
Пока не станет судорогой трав.

Простит мне Бог, да и тебя простит.
Сперва нагромоздит лавину снегу.
А после неизбежно превратит
В зеленую благую абевегу…

ЯНУС

Свечка у божницы и карьера,
Помесь Грибачева и Гомера,
И блошиный рынок, и Мадрид.
Где уж тут гармония и мера!
Все вместилось в душу двоевера,
Жадную до устриц и акрид.

Симбиоз бездарности и дара,
Сочетанье рампы и кулис.
Скрипка и кабацкая гитара
В нем фатально спелись и сплелись.

Высшей пробы — негде ставить пробы.
И алтарь, и блудная кровать.
Вечные эоны и микробы.
Монолит из кротости и злобы.
И смешно усилья тратить, чтобы
Разделить, отмыть, отфильтровать.

ПРИБЕЖИЩЕ

Алексею Аренсу

Среди охранников и выжиг
Он не мелькает, не снует.
Он просто чижик, чижик-пыжик,
Он на Фонтанке водку пьет.

Пускай вовне скрежещут танки,
Вопят нардепы вдалеке…
А он все там же — на Фонтанке
И с той же рюмочкой в руке.

В его движеньях та же нега.
На полке дружеский квинтет:
Боэций, Цицерон, Сенека,
Ларошфуко и Эпиктет.

Ни нервотрепки, ни болтанки,
Лишь благолепье-лепота.
И я бывал на той Фонтанке
И нежил рюмочку у рта…

КТО ТЫ?

То ли легкое соседство
В безналичии иных,
То ли просто фарисейство
Двух случайностей земных?

В коммунальной сей юдоли
Полугоречь-полусласть.
И не скажешь сразу: то ли
Состраданье, то ли страсть.

Навязалась, как присуха,
Подшофе, дезабилье —
То ли просто бытовуха,
То ли вправду бытие?

То ль коптилка, то ли факел,
Колдовство ли, воровство?
То ли ангел, то ли аггел,
То ли вовсе ничего?

На краю судьбы и блажи
Все меняет свой объем.
И никто нам не подскажет,
Пока сами не поймем…

* * *

Дверь тебе не отворю,
Но и в мыслях не обижу.
А когда в толпе увижу,
Среди тысяч рассмотрю.

Глупостей не натворю —
Это время миновало.
Ну была ты здесь, бывала,
Ну исчезла — говорю…

Позабылся наш «сезам»,
И роман скончался к лету.
Почему — не знаю сам,
А тебе и дела нету.

Где ты, милая, теперь
И когда еще случишься?
В чью неведомую дверь
Ты звонишь или стучишься?

Не узнаю ничего —
Как смеешься ты и плачешь,
С кем ты любишься, кого
Непременно одурачишь?

Все равно — благодарю
Все нежнее и нежнее.
Только дверь не отворю.
Да и нет тебя за нею…

РАССВЕТ

— Здравствуй, барэв, гутен морген, хэллоу, шолом! — 
Я по утрам говорю неизвестному другу.
День еще только в проекте, он свернут в рулон.
Даст оплеуху он или окажет услугу?
Будет ли свеж или станет влачиться в пыли?
Будет мелькать, под сурдинку меняя обличья?
Он уже полуразвернут, как на полотнах Дали:
Суша, лазурь, в отдаленьи фигурки девичьи…
Кажется, пальцем коснешься о краску и лак.
Страсть как охота коснуться и жалко касаться.
Жадно глядишь, лихорадочно думая, как
Там оказаться, вписаться, тайком затесаться,
Ахнуть и стать с этой прелестью накоротке,
Толком не ведая, что там на новом витке.
Будешь ли принят, отвергнут, обласкан, не понят?

Только светает, и занавес только приподнят…
— Здравствуй, привет! — я шепчу неизвестному дню,
Девушкам, облаку, ласточке, дождику, лету.
Что б ни случилось, а я его не обвиню:
Он наступил, наступает — спасибо за это!

КОДА

Хоть непрестанно звучит фортепьяно,
Времечка стало в обрез.
Вот и кончается, пани Татьяна.
Наш менуэт-полонез.

Начали в паре, закончили соло.
Поистрепались камзолы танцора.
Сношена добрая сотня штиблет,
И со шнурка соскользнул амулет.

Гордая шляхта не терпит зазора,
Не замолкает ее флажолет.
Но не канючить же в позе трезора
Абонемент на вчерашний балет?

Все пронеслось, как в старинном романе,
Сих сочинений тома и тома…
Танечка, ясновельможная Таня
В зале пустынном танцует сама…

* * *

Незапамятный код архетипа —
Не придумка, а мрачная весть:
Грех Атрея, Медеи, Эдипа
И Ореста кровавая месть.

Типовая судьба подгадала
Каждый ход неизбежной беды:
Нестерпимую муку Тантала —
В полудюйме литые плоды.

Не фантазия хмурого типа,
А всего лишь лихое былье:
Безразмерная глыба Сизифа
И глухое паденье ее.

Нет границ меж давно и недавно.
Так смирись и умерь аппетит,
Коль бегущая в панике Дафна
И доныне листвой шелестит.

* * *

Дано: хандра, бесплодные метанья,
Разрывы, примиренья впопыхах,
Растрава увяданья, причитанья,
Исчерпанность в поступках и стихах.

Дано: переплетенье обстоятельств.
Дано: вино, кино и домино.
Не требует особых доказательств
Задачка, где столь многое дано.

Сугубая и скаредная странность
Даров судьбы и дарованья, но
Отнюдь не все, что называют данность,
Вмещается в короткое «дано».

Дана нам жизнь — такая, не иная,
Даны смятенье, горе и вина.
И все же основная составная
Нам даже и в намеке не дана…

* * *

Изустность наша да и письменность
Легко в помойки забредает,
Поскольку в стыдную зависимость
От мутной жизни попадает.
Кимвал, бессмысленно бряцающий
В отечестве, забывшем отчество,
Хотя не так давно была еще
И чудодейством и пророчеством.
Была священными скрижалями,
Да шантрапа вконец умучила
Божественную речь Державина,
И Баратынского, и Тютчева.
Речь пообвыклась с коммуняками
И где уж в тогу ей рядиться!
То, как передовица, вякает,
А то, как пьяница, матится.
То подхалимски извивается,
То в ней издевка, то угроза.
Увы, никак не прививается
К дичку классическая роза.
Разграблена и обездарена,
Живет то посвистом, то криком.
Давно она «цыпленок жареный»,
А то и вовсе «гоп со смыком»!
Как будто прошлого и не было —
Вовсю панует жизнь чужая.
А если это и гипербола,
То, право, очень небольшая.

* * *

Что там осталось еще от меня? —
Отзвуки позавчерашнего дня.
Тени любимых, замашки-промашки,
Неодолимая тяга к рюмашке,
Мамы страдальческие глаза,
Милых друзей голоса, адреса,
Шаткие стены родимого дома,
Благовест храма, эдем Левбердона,
Пенье Вертинского, Блока строка,
Город под немцами, страх воронка,
К родине-мачехе острая жалость…

Полно, не так уж и мало осталось.

МАНХЕТТЕН

Пусть этот фильм не идеален.
Но есть в нем радость и слеза,
Чему причина Вуди Аллен,
Очкарик, дока, егоза,
Анфан террибль, писака, бяка,
Наивник и прелюбодей,
Интеллигентик-забияка,
Америкашка-иудей.

Он поплутает, колобродя,
И все же не пойдет ко дну
В своем Манхеттене, навроде
Как мы в Ростове-на-Дону.
Слова похожие и действа,
И прежней страсти торжество.
Вот разве что вопрос еврейский
Не интригует никого…

* * *

Марку Копшицеру

Одинокость — врожденное свойство.
Отщепенчество или изгойство
Не дано или сроду дано,
Как дано родовое пятно.

Понапрасну ты мучился-бился.
Уж таким ты на свет уродился
И таким ты покинул его,
А вокруг — никого, никого.

Жил на грани душевного сдвига,
То пригож, то совсем непригож.
Говорун, лопоухий заика,
Ты на Кафку был странно похож.

Это феноменальное сходство,
Замытаренность из ничего,
Не юродство — сплошное сиротство,
Не уродство — прямое родство.

Временами ты бредил поправкой,
Но судьба захлестнула удавкой,
А друзья и собратья-врали
Не спасли и спасти не могли.

Ты ушел в земляную кромешность,
Только горечь осталась и нежность,
Только память и наша вина…
Да надежда на участь зерна.

* * *

Эта строчка, засевшая не от добра
Спозаранку в понурой душе:
Ну зачем, ну зачем мне твои номера,
Если нет адресатов уже?
Если час новожилов, новаций, обнов,
Если был тектонический сдвиг,
Поглотивший блистательных говорунов,
Бескорыстных и милых заик,
Если свет предвечерний до срока померк
И во тьме не сыскать никого?

Набираю цифирь — механический клерк
Отвечает: АО, ОАО…

ИЗ ГЛУБИНЫ

Недотепа, затурканный шкет,
От рожденья виновный и грешный,
Персонаж картотек и анкет,
Производное тли кагебешной,
Обреченный метаться впотьмах
Под эгидой суровой и зоркой,
Уловлять шелестенье бумаг,
Быть поскребышем, карлой, шестеркой,
Безответным объектом ворья,
Сиротой посреди мирозданья…

Это ты, это он, это я —
Это мы накануне восстанья.

ВАРИАНТ

Не отыщешь причудливей слитка,
Где срослись Ахиллес и улитка.
Вопреки быстроногой судьбе,
Изогнулся герой в скорлупе.

Знать, вельми на Ахилла сердита
Мать любовных утех Афродита.
Поутих, загустел кровоток
От движенья с листка на листок.

Ждет-пождет, что придет Агамемнон
И Афина Паллада спасет.
Но, увы! Только так. Каждодневно.
После прежних высот и красот!

Снизу доверху. Сверху до низа.
По шершавой коре кипариса.
Это — месть! Да похлеще, чем та,
Для которой избрали Париса.

* * *

Оттого не смолкает небесная арфа,
Возвышает, взыскует, влечет,
Что в убогом углу хлопотливая Марфа
Подметает, стирает, печет.

Для того, чтобы наши пророки сумели
Двигать толпы и строить столпы,
Сыплет Марфа какие-то хмели-сунели
У плиты раскаленной в супы.

Где-то в кухоньке Харькова или Ростова
Цельный день в суете-колотьбе
Живота не щадящая дева Христова
Позабыла совсем о себе.

Но печаль одинокую душу не гложет
И чужды ей злоречье и спесь.
Каждый Господу служит, как хочет и может.
А Господь обитает и здесь…

* * *

Пускай рассудок знать того не хочет,
Чем загодя заполнена графа,
Того, что набормочет, напророчит
Внезапная подспудная строфа.

Поди пойми, откуда навязалось,
Вошло дурным составом в плоть и кость,
Как мимовольно вырвалось, сказалось,
Как вопреки возможности сошлось.

Каким путем, подпочвенным и тайным,
Осуществилось. Но — кривя губу —
Прикинувшись словцом, злорадный даймон
В который раз определил судьбу.

* * *

Только этого мало…
А. Тарковский

Не хватило минувшего лета,
Миновавшей зимы не хватило.
Ни тепла не добрали, ни света,
Подключали электросветило.

Время попусту промоталось,
Впопыхах миновали сроки.
А в остатке осталась малость —
Только-только подбить итоги.

Но высоко над головою
В темноте журавель витает.
Вроде было всего с лихвою,
А присмотришься — не хватает.

Нипочем не даются попытки —
Что ни выкладки, то накладки.
Уж беды-то было в избытке —
Оказалось, что в недостатке.

Жили в дружбе, вражде, комплоте,
Да, видать, судьба обозналась.
Вроде времечка на излете,
А вглядишься — не начиналось.

Значит, рано грустить о недоле,
Прорицать с высоты нагорной.
Возвратимся на прежнее поле,
Соберем урожай повторный.

Обольщают добрые знаки,
А дурные знаки грозятся.
Под рукою теплые злаки
Хоть не шибко, но колосятся.

Светит позднее солнце погоже.
Пошукаем в нечастой чаще.
Зерна горькие стали горше.
Зерна сладкие — много слаще.

КУЗНЕЦЫ

Игорю Дедкову

Где-нибудь на макушке земли,
На последнем могучем увале,
Глянем вниз: ковали`, ковали`,
Много радости вы наковали?

Только там станет ясно, что тут
Вы добились успеха едва ли.
Хорошо хоть, что травы растут,
Не усохли, пока вы ковали.

Днем ковали, ковали в ночи,
До сих пор ваша кровь колобродит.
Как игрушечки, ваши ключи,
Да к замкам нипочем не подходят.

Вы ошиблись, о чем толковать,
Хоть сработали вроде умело.
Не проблема железы сковать,
Но ключи — неподъемное дело.

Поубавилось ваше число
В стороне хоть родимой, но дальней.
Горюны, сколько вас полегло
Между молотом и наковальней!..

ВЛАСТЬ

Она не может быть умнее и добрее,
Когда склоняется, прожорливо урча —
Да, отвратительна, как руки брадобрея,
Переходящие в хваталки палача.

А кто-то видит в ней, старея и дурея,
Заботы родича и опытность врача.

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Я оробел пред совершенством
И не посмел его судить,
Чтоб малым помыслом и жестом
Его глубин не замутить.

Оно о самом наисущем,
Но как с ним быть накоротке,
Когда замешено грядущим
И на грядущем языке?

Не так ли предок наш хвостатый,
Сигнувший с ветки дуралей,
Глядел бы на сиянье статуй,
Вместивших соль земных солей?

* * *

У всех тиранов перманентный криз.
Но дух самодержавности не вымер.
Уходит в вытрезвитель царь Борис,
Восходит по ступеням царь Владимир.

Он обошел клевретов записных
И был Семьей усыновлен и нанят.
(Но мы-то знаем, где таких чеканят,
В каких лелеют люльках лубяных…).

Он в одночасье демос покорил.
Ему б коня — совсем святой Егорий:
И черномазых с маху завалил,
И белобрысых с ходу объегорил.

Что ни случись, а он и благ и прав.
Не станет же он каяться-колоться!
Нордический беспрекословный нрав
Куда мощней народца-инородца.

Он убежден, что все и вся постиг
За четверть века в министерстве неком.
Вчерашний Штирлиц стал архистратиг,
Считающий себя архистратегом.

Не хлюпик, не шаркун и не пачкун,
Он на глазах до неба возрастает.
О, как моей отчизне не хватает
Тебя, неукротимый Аввакум!..

* * *

Государство видит в своем подданном
либо раба, либо — врага.
И. Бродский

То-то чернь покуражилась люто
Ради будущего абсолюта!
И вошла эта лють на века
По приказу ЦК в ДНК…

Над страною все более близкий
Снова носится посвист чекистский,
Проникающий в каждую щель.
И опять на дорожках ковровых
Выступает в сапожках шевровых
Низколобый усатый Кощей…

Нет, не тот, ненавистный покойник,
А всего только экс-подполковник,
Но умелец по мокрым делам.
Он-то нас уже не прозевает.
И кадилом своим помавает
Рядом с ним войсковой капеллан.

СОСЕДИ

Алкаш Валера, продавщица Нюшка,
Гуревич, ветеран КПСС,
Осведомитель Щукин, Верка-шлюшка —
Обычный люд, хоть всех попутал бес.
Валера надирается, как хрюшка,
Из нюшкиного носа хлещет юшка,
У Верки хахаль входит в аппетит,
Она ж его ругает гомосеком,
Гуревич возмущается генсеком,
А Щукин всех фиксирует и бдит.
И все б решилось к радости бесовской,
Да был в евонном промысле пробел,
Поскольку кажным вечером Высоцкий
На весь подъезд припадочно хрипел:
«Я коней напою-у-у, я куплет пропою-у-у!
Хоть немного еще постою на краю-у-у!».
И плакал ветеран, напялив китель,
И алкоголик подпевал не в лад,
И даже сукин сын осведомитель
Откладывал свой мерзостный доклад.
Они певца всем сердцем принимали,
Они дрожали вместе со струной,
Не слушали — молитвенно внимали
Молитве окаянной и блатной…
И полчаса, и час, и долго-долго,
Забыв планиду подлую свою,
Коней поили и, вцепившись в холку,
У пропасти носились на краю.

ГУСАРСКАЯ

Не надоело попусту болтаться,
Кропать стишки и юбки задирать,
Бессмысленно охранку задирать
И воровато время озирать?..
Кураж, мой друг!
Все в жизни может статься.

Ведь и теперь пристало молодцу
Стоять среди собратьев на плацу,
Под пулями не кланяться — не гнуться.
Быть схваченным с оружием в руках,
Чтобы потом томиться в рудниках
И воротиться. Или не вернуться.

Среди своих копеечных услад
Не говори мне, что не тот расклад,
Что Пестели повывелись давненько,
Что все сметет железная метла…
Знать, не по Сеньке шапка — тяжела,
Или, напротив, не по шапке Сенька.

И все ж, едва рассеется туман,
Эх, нацепить бы кивер-доломан,
И — на порог, перекрестив Аннету.
Но рыцарские цацки ни к чему,
И как их отыскать в твоем дому?
Ау, Аннета! — И Аннеты нету.

И все-таки стезя — не колея,
Не спутаешь — отряды воронья
Кружат над нею зло и плотоядно.
Готовься, брат, к терновому венцу.
Куда ни кинь, а крышка молодцу…
Но даль — свежа, свободна, неоглядна.

ВЫПАД

Противникам своим желаю долго жить,
Чтобы успеть меня со смаком порешить.

Любезные мои, к чему такая спешка?
Еще пока не вся водица утекла.
Сначала разгрызем орех на два орешка
И гривенник метнем на решку и орла.

А там пойдут ходы — засада, перебежка,
На север поползет скрипучая тележка.
Все будет точно так, как строго повелит
Воссевший в облаках торжественный синклит.

Но как она сладка — обманная промешка,
И как она мила — лукавая промашка,
Когда добрым-добра умильная усмешка
И вьется над огнем беспутная комашка!

Тут спешка ни к чему. Ее наскок вульгарен.
Не этому учил приспешников Булгарин.
Хоть Пушкин ни при чем. И тенью не витает.
Но этого добра пока еще хватает…

СВОРА

Иждивенцы казенного кошта,
Эко вас впопыхах занесло:
Ненавидеть ни за` что ни про` что —
Ваша миссия и ремесло.

Ненавидеть в слепом содроганье
Ненасытных пещерных страстей.
А потом — батогами, ногами,
Мертвой хваткой стальных челюстей!

Чем потомок подонка помянет,
Снизойдет ли хотя б до хулы?
Вы не русские и не армяне,
Не евреи вы и не хохлы.

Мастера каталажек и кляпов,
Сопряженные злобой друзья,
Мразь, проникшая с ходу в князья,
Питекантропы в фетровых шляпах!

ПОСЛЕДЫШ

Писака-стрикулист, вернее, бич,
Хлебающий похлебку райсобеса,
Сидит в углу, нахохленный, как сыч,
Напоминая высохшего беса.

Уж заполночь, и славно бы соснуть
Или поллитру в шкафчике нашарить.
А у него в башке: кого б куснуть,
Кого б исподтишка в пяту ужалить?

Какие бы измыслить антраша,
Да поподлее, чем во время оно?
Так ведь не платят, гады, ни шиша —
Сиди и жди, как цуцик, пенсиона.

Навет не повлияет на бюджет —
Теперь доносы пишутся бесплатно.
Такое время, будь оно неладно!
Никем не предсказуемый сюжет.

Отчизна синим пламенем горит.
Но выпить шнапса хочется до колик.
Какой он, бляха-муха, сибарит! —
Он сызмала ханурик-алкоголик.

Безделье для такого — сущий гнет.
Но час придет, и он себя покажет.
Да жаль, что никому уже не вмажет,
Зато дерьмом еще мазнет, мазнет…

ПРОЗА, 85

1
Спозаранку взираю убито
На сквозную стекляшку нарпита.
Но потом непреклонно вхожу,
Размышляя, чего закажу.

По отбитому в кассе билету
Из расчета: абы горячо —
Уношу с вермишелью котлету
И болотного цвета харчо.

Я жую и решаю задачу,
Как насытиться нынешним днем.
А ведь было когда-то иначе:
Шумный дом и хозяйка при нем.

Я оставил там все без изъятья,
И теперь не затащишь силком
Ни к бульону с гремучим проклятьем,
Ни к жаркому с попутным пинком.

Позабыв про блины-разносолы,
Про чаи, каковые пивал,
Я отныне обедаю соло,
Хоть солистом вовек не бывал.

Будь неладен тот стол изобильный!
Я сознательно выбрал иной —
Немудрящий, спартанский, бобыльный,
И всего-то в целковый ценой.

Не зову, не жалею, не плачу.
В горле не застревает кусок.
Девять гривен плачу. А на сдачу
Выпиваю березовый сок…

2
Талон на гречку отоварю,
Поставлю чайник на плиту,
Потом варю и кашеварю,
Мету, как надобно в быту.

Газетой окна протираю,
Под краном маечку стираю,
Потом бечевку протяну
И бормотухи отхлебну.

Перелистаю «Литгазету»,
Хлебну вдругорядь, а потом
Степенно поведу беседу
С Марселем, рыженьким котом.

— Сбежали наши крали-дроли,
Теперь они в иных ролях.
И мы с тобою в новой роли —
Век коротаем в бобылях.

Никто не пилит нас, не точит,
Не гонит из дому взашей.
Никто от нас давно не хочет
Ни гонораров, ни мышей.

Поразбежались наши дети
И облетает нас Амур.
Сидим рядком на старом пледе.
Я ни гу-гу. Ты ни мур-мур.

Никто сварливо не считает
Грехов моих, грехов твоих.
Лишь муза тихая витает
И осеняет нас двоих…

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

Понижается чахлая норма
Всероссийского комбикорма.
Суматоха, сумбур, сума,
На уме целый день — корма.

Поголовье звереет в злобе
И бубнит весь день об одном.
Но пустее пустыни Гоби
Многоярусный гастроном.

Где ты, время царя Гороха?
Утекло и не притечет.
Своего добилась эпоха —
Голодуха духа не в счет.

Посильнее ноты и буквы
И иной заботы блажной
Сладкий запах подгнившей брюквы,
Слабо веющий над страной…

АУДИЕНЦИЯ

Вы меня вызывали? — Такой-то.
Каждый шаг мой — сплошная улика.
Вот мои полотенце и койка,
Вот мой стол и настольная книга.

Вот тетрадь с вариантом наброска.
Жизнь моя — невеликая тайна.
Сам себе сотоварищ и тезка,
Отраженный в поступках зеркально.

Вот поставил фортуну на карту
И не жду орденов и оваций.
Вопреки недотроге Декарту
Мой девиз: «Никогда не скрываться!».

И за что на меня ополчаться,
Попрекая шматком каравая?
Вот супруга моя, домочадцы,
Вот любовница — и не скрываю.

Поостыньте, рабы этикета,
Не ряжусь, я таким уродился.
И лицо мое — та же анкета:
Не бывал, не знавал, не судился.

Разве только не подал руки я,
Так за это когтить и манежить?
Я-то голенький. Вы кто такие,
Невидимки, болотная нежить?..

* * *

Такая полоса. Такое время года.
Едва затих пролог — и траурная кода.
Ты жмешься у оград, как робкий пешеход,
А жерла труб трубят: в расход его, в расход!
Ну что ж, пускай расход. Финал вполне расхожий.
Ты чувствовал его своей дубленой кожей.
Но думал, что палач, не твой — всея земли
У мира на виду подаст команду: пли!
А будет все не так. Ты — малая толика,
Безгласная овца, ведомая к ножу…
Сказать? Нет, не скажу: проговорить — накликать.
Пока не скажет враг, я тоже не скажу.
Но будет это так…

ГОРЬКОЕ

Полуростепель-полуморозец.
Наглый шкет и затурканный дед.
Попрошайка, хамло, богоносец —
То дубина в руке, то кастет.
Непонятная чуждая раса,
И зловеще-лихая молва,
Генофонда лишенная масса
То юлит, то качает права…

Среди этого дикого мяса
Лучше так и дожить. Без родства.

КОНЕЦ ВЕКА

Сергею Чупринину

Все это было в ином обличье,
Если окрест поглядеть бесстрастно.
Просто векам придает величье
Время, помноженное на пространство.

Плебс, простодушней амеб и актиний,
Вялые речи без сути и соли.
Цезари в фетре и габардине
На мавзолее глаза мозолят.

Тронутые вырожденьем лица,
Квелые флаги, щиты из фанеры,
Немощь сатрапов, восстанье провинций
И полупьяные легионеры.

Всюду торги средь утруски-усушки,
Пик говоренья-бумагомаранья,
Алчные бестии рвутся к кормушке,
Пятна распада, следы вымиранья.

Только и стоит презрительной грусти
То, что помойкой грозит порою,
То, что Светоний или Саллюстий
Повеличавей Медведева Роя,

То, что бессовестный Катилина
Поимпозантнее, чем Янаев,
То, что летит разлюли-малина
В дымную пропасть, того не зная.

Все остальное — та же натура,
Хоть и по видимости иная.
Та же дряхлеющая диктатура,
Лишь повизгливей ее отходная.

ОЧЕВИДНОСТЬ

Все позади — и служба, и латынь,
Но сердце устремляется к иному.
Свободен ли? — Сначала поостынь
Ко многому другому — остальному.

Но нелегко — все переплетено,
И многое до отвращенья чуждо.
Хотя любовь — с латынью заодно
И неспроста рифмуют «служба — дружба».

Но ход времен, увы, ненарушим,
В нем много Рубиконов, Перекопов,
И понимаешь, по земле потопав,
Что тот режим и нынешний режим
На свой салтык, да на один аршин —
Тиберий в Риме, а в Москве Андропов.

И Джугашвили, и Домициан
Без разницы — мышьяк или циан.
С Калигулой запанибрата Троцкий…
Но Квинт Гораций! Но Иосиф Бродский!

И не понять уже, где даль, где близь —
И там и здесь простор для поклоненья
И ненависти — оттого сошлись
Все капилляры, нервы, сочлененья…

СКОРБНЫЕ ДНИ ФЕВРАЛЯ

Эти вирши заведомо плохи —
Не для них эти скорбные дни.
Непристойно писать некрологи
Тем, кто был породнее родни.

Речь разумная схлынула купно,
Не достигнув порога молвы.
Рифмовать эти строки преступно —
Просто «у-у-у», просто «а-а-а», просто «ы-ы-ы».

Сколько дней эта мука продлится,
Ты покамест не ведаешь сам.
Но пока мы не смеем молиться
И глаза поднимать к небесам…

НАПОСЛЕДОК

Но что же сказать на прощание, на-
последок тебе, хлопотунья эпоха,
Бомжиха, валютчица и выпивоха,
Трудяга, дуреха, шахидка, шахна?

Я сызмальства чужд твоему правёжу,
Мне до смерти мерзко лицо твое волчье.
Но ты остаешься. А я — ухожу.
Без тени надежды. Печально и молча.

САРДОНИЧЕСКИЕ ВОСЬМИСТИШЬЯ

1
Ты продолжаешь в том же духе, но
Уже потешно то, что было нежно,
И, несомненно, пакостно-грешно
То, что бывало мило и безгрешно.
Припомни свой палеозойский ранг
И мигом ретируйся за кулисы.
Ты далеко не Иоганн-Вольфганг —
Скорее просто захмелевший Киса.

2
Не знаю, что судьба ему готовит,
Привыкшему к повадкам заправил —
Облезлый кот мышей уже не ловит,
А ведь недавно еще как ловил!
Ломота, несварение, одышка…
Как вдруг мелькнула лакомая мышка,
И стало сладко загодя во рту.
Ату ее, прелестницу, ату!

НАБРОСОК ИЗ 60-х

Ах, если бы застать тебя врасплох —
Немытой, непричесанной, спросонок,
Пух в волосах, на заспанной щеке
Запечатлелись пуговки подушки.
Или потом — на кухне, за стеной,
Когда ты уплетаешь макароны
И в туфлю ногу ощупью суешь,
Не думая о том, что некрасива.
А из угла наяривает «АББА»,
Патрик Симон и кто-то там еще.
А то еще у зеркала застукать,
Когда ты тайный марафет наводишь,
Наморщив губы, веко оттянув —
Ни дать ни взять ощипанный цыпленок!
Или застигнуть невзначай за чтеньем
Какой-нибудь роскошной «Анжелики»,
Когда сопишь ты, напрягая лоб,
Как будто Кьеркегора постигаешь.
Но лучше бы подслушать ненароком
Твой разговор с фирмовою подружкой:
«Он клевый мужичок, хотя и лыс
И толстопуз, зато отвалит стольник».
А дальше — на дурацком волапюке —
Собачья чушь о клипсах и колготках,
Бюстгальтерах австрийских и сафари,
Косметике, дубленках, «жигулях»,
О йоге, о каких-то ограбленьях,
Круизах и таблетках от зачатья,
Сертификатах, джинсах, экстрасенсах,
Боярском, Челентано, Бельмондо,
О саунах, о чешских унитазах,
О гарнитурах и о ресторанах
И о какой-то Надьке Рыпачевой,
Сошедшейся с бирманским атташе.
И наконец о вожделенном шефе
И о твоих товарках по отделу,
То бишь о том, кого, когда и как…
Ах, если бы я мог все это слышать!
Ан нет, не получается. Тебя
Увижу я в твоей мини-гостиной,
Тахта, ковер, колени скрыты пледом
Шотландским, в желто-пурпурную клетку.
В руках полураскрытый Мандельштам,
Над головой Шагал и Модильяни,
Чюрлёнис в цвете, он же и звучит,
Перемежаясь Генделем и Бахом.
На низком полированном столе
Томятся астры и дымится кофе,
Мерцают свечи. Нет, ты не такая,
Чтоб дать промашку. Не на ту напал.
О чем ты говоришь? — А ни о чем.
Но каждое словцо функционально.
О чем я говорю? — Да ни о чем.
О чем с тобою можно говорить?
Глаза твои со снайперским прищуром
Не подпускают и не отпускают.
И думается: ах ты, ястребок,
Любовь моя, потешная, блажная.
Тебя давно я знаю назубок.
И даже жаль, что так отменно знаю.

* * *

Перспектива тюремной баланды…
Суматоха привольного дня…
Фраза дивная «есть варианты»
Испокон утешала меня.

Искушала она, вопрошала,
Без меня неприметно решала,
Помогала беду перенесть,
Раз и впрямь вариантов не счесть.

Раз и впрямь варианты возможны,
Непременно спасенье дано.
Многосложное вовсе не сложно:
Нынче страшно, а завтра смешно.

Прихотливы судьбы сочлененья.
Варианты уже не судьба.
И вторгается в уединенье
Непонятно откуда толпа.

Чудик-случай тобой верховодит,
И трава прорастает гранит,
А любимая хоть и уходит,
Но кокетливо пальцем манит.

За погибелью или красою
Ты к дверям подбегаешь босой.
Там прелестница с русой косою
И карга с беспощадной косой…

* * *

Не знаю, кто пошел сюжет вести —
Антониони, Санктис или Сика?
Но рядом — молодая травести,
В глазах ее лукавая косинка.

Все на каком-то зыбком рубеже:
Проулок и фонарь на расстоянье,
Два манекена и партнера: лже-
Лоллобриджида, псевдо-Мастроянни.

Наплыв. Ретроспектива. Крупный план.
Траттория. Оливки. Рюмка граппы.
За окнами — Турин или Милан,
На стеклах — режиссерские накрапы.

Все разом оборвется в декабре,
В какой-то коммунальной конуре,
Бессонницей, карманным дефицитом.
Постелью, неудачным суицидом.

Хандрой. Забытым на трюмо письмом,
Исканьем тщетным формул и закона.
Плаксивым доморощенным стишком.
Гляденьем круглосуточным с балкона.

Схожденьем с пьедестала и с ума,
Балетом непотребных малолеток.
Кому пенять? — Причуды синема.
Утешимся хоть этим напоследок.

* * *

Ревновать — точно срок отбывать,
За часами следить оголтело…
Что за дикая блажь — ревновать
После Пушкина! После Отелло!

Быть на страже, едва приврала,
Подловить на любых пережимах.
Опоздала! Совсем не пришла!
Промелькнула во встречных машинах!

Беспричинно грустна и тиха —
Наготове контрольный вопросец.
Весела почему-то она —
Дело ясное: ты рогоносец.

За окошком ликует апрель,
А она на глазах хорошеет,
Да еще эти пятна на шее!..
Дело ясное: ты Сганарель.

Нет, счастливцем тебе не бывать.
Вот нахмурилась, вдаль поглядела.
Обманула, понятное дело:
С кем-то стакнулась, дальше — кровать.

Что-то на ухо шепчут врали,
Любострастно, похабно, греховно.
Дездемона моя! Натали!
Ты невинна. А может, виновна.

ЭТАЖОМ ВЫШЕ

Эта женщина, странная эта
С шелковистым янтарным руном —
Альбертина, Жильберта, Одетта?
Или их прапрабабка Манон?

То богиня она, то субретка,
Поступь павы, в зубах сигаретка.
Но не знает родства своего —
Пруст неведом, не читан Прево.

Как захочет — то наша, то ваша,
И ловчиха она, и улов.
А зовут ее попросту Маша,
Даша, Глаша, всего-то делов!

Хоть глазами поводит туманно,
Но совсем из другого романа.
Ну, а он? — Де Грие или Сван?
Нет, всего лишь Нетреба Иван.

Не до страсти ему, не до грусти.
Вот сейчас он поллитру допьет
И в подругу бутылкой запустит,
Матюкнется и морду набьет.

Слышу я, побелевши от шока,
Их проклятья в рассветную рань:
— Будешь знать, как шалаться, дешевка!
— Отъебись, косорылая пьянь!

БАЙКА О ЛЕГКОМЫСЛЕННОМ ЛУИ КАПЕТЕ

Наш Луи безмятежно царил,
Над землею порхал невесомо,
«После нас хоть потоп» говорил,
Напевая небрежно шансоны.
Спозаранку шампанское дул
И шпажонкой махал разудало,
А маркиза Жаннет Помпадур
Шаловливо его услаждала.
Танцевал от зари до зари,
Не желая иного удела.
А метресса его Дюбарри
Им вертела как только хотела.
Что поделаешь, был недалек
Легкомысленный сей королек.
Пусть в полях истлевает пехота,
Лишь охотиться дурню охота.
А усоп — и настала пора
Из огня, и кремня, и железа.
И другие шансоны — «Сайра»,
«Карманьола», а вслед «Марсельеза».
Сикофанты шныряют меж толп.
В казематах промозглые стены.
Заменила с лихвою потоп
Душебойка месьё Гильотена.
Что король — ну свалял дурака.
Что слова — прозвучали и нету.
Ан казнили внучка-добрячка
И безвинную Антуанетту.
Ах, Луи! Разгильдяй и слабак!
Фавориты, борзые, танцульки!
Шуры-муры, картежные пульки…
Все накрыл якобинский колпак.
Санкюлотов разнузданных топ,
Захмелевших клошаров притопы.
Вот тебе, королек, и потоп!
Вот какие бывают потопы!..

РУБЕЖ

Все это дичь, хмельная дичь,
Слегка сменившая обличье:
В ней много разного, опричь
Военной славы и величья.

И кто сказал, во благо ли
Самодержавному здоровью
Рывки, еще шматки земли,
Насквозь пропитанные кровью?

О каменистая земля,
Где насмерть брат стоит за брата,
Где бродят тени Шамиля,
Кази-Муллы, Хаджи-Мурата.

Здесь даже персть, не только высь
Простерлась вековой межою.
Упрямый росс, остановись!
Непокоримое… Чужое…

СОРОКОВИНЫ

В царствии упырей
Был ты кругом не прав.
Был ты как Назорей,
Но без Марий и Марф.

Пел, как сто филомел,
Животворила речь.
Только лишь ты сумел
Временем пренебречь.

Был безупречен твой тон
К злобе льстецов-неумех.
Как тебе там, Джон Донн,
В небе — превыше всех?

Наперекор судьбе
С Вечностью под венцом,
Где предстоит тебе
Сретенье с Богом-Отцом.

Радость перетерпел,
Горе отгоревал…
Скажешь Ему: я пел,
Как маршал: я воевал.

ТИРАНОБОРЕЦ

Нет, ничего не вышло, о незадачливый Брут,
А между тем миновало время решать и решаться.
Но по привычке суров ты и по инерции крут,
И кулаки тугие так и не могут разжаться.

Нет, не под топорами, не от пуль, не в петле,
А под звуки Шопена, при орденах и букетах,
Выродки и тираны попередохли в Кремле
И укатили в геенну адскую на лафетах.

Нет, ничего не вышло, о доморощенный Брут,
Ты припозднился с кинжалами, бомбами и бросками,
Ты упустил свой шанс и смехотворен твой труд —
Поостерегшись драки, лихо махать кулаками.

Попросту ты зажился. Всем на тебя плевать.
Стань вышибалой в баре, банщиком или вахтером.
Стрелки остановились, и не мешай пановать
Выползшим, как мокрицы, уркам и мародерам.

Скройся, пойди поплачь в коммерческий туалет.
Поза твоя театральна, пафос твой под вопросом.
Туп, как столовая утварь, твой геройский стилет.
Если и надо действовать — разве что дихлофосом.

СУДИЛИЩЕ

Науму Ефремову

Свидетель гугнит косорото,
Судья облизнулся, как кот.
А в мыслях: голгофа, гаррота,
Топор, колесо, эшафот…

Но к ляду досужие толки!
Наш век деловит и бедов.
В застиранной синей футболке
Ты ходко идешь меж ментов.

Молва не чужая, а наша
Куда заземленней иных —
В ней стеганка, пайка, параша
И дикие вопли блатных…

Но гордо расправлены плечи.
Противится нечисти Честь.
До встречи, дружище, до встречи
Неведомо — там или здесь.

ПРОКРАСТЬСЯ...

Нет, не завидую ни небесам, ни царству,
Ни хлопцу-живчику, ни благостному старцу,
Ни полководцу, ни биржевику,
Ни раскрасавцу, ни здоровяку,
Ни живописцу, скульптору, поэту,
Преодолевшим сумрачную Лету,
Ни скрипачу, ни супербогачу.
Политику, искусному врачу…

Как славно, что судьба непокорима,
А я лишь черенок, привой, отвод.
И следует — права, права Марина! —
Прокрасться, не встревожив скал и вод,
Прокрасться тенью, не оставив праха
На урну, не тянуться, не взлететь.
Да, но «перстом Собастиана Баха!» —
Все мочь и ничего не захотеть…

ЛЕВБЕРДОН

Левый брег, бархатистая пойма.
В кружках бродит подкисшее пойло,
На фарватере плещет флажок.
За прилавком чернявый божок.
Он взирает с ухмылкой коварной,
Осыпает трухою словарной.
Над курчавой его головой
Тополек помавает листвой.
День обычный и полдень обычный,
Острый запах, речной и шашлычный.
Левый берег — отчизна, страна!
Собачатина дивно вкусна.
Все идет по заветам Жан-Жака.
В потной жмене пятерка зажата.
По-над берегом чайки снуют.
Тунеядцы «рябину» поют.
Бедолага, забредший в оазис,
Ты сегодня богат, как Онассис.
Чьи-то яхты ушли за буи.
Все равно эти яхты — твои.
Мальчик мяч по аллейке гоняет,
Афродита свой гребень роняет.
Надо гребень галантно поднять,
А подняв его, что-то понять.
Как бессмысленно взор ни туманим,
Нету проку в досужем вранье.

Если быт испытать пониманьем —
Бытованье войдет в бытие!

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Снова день миновал-промелькнул,
Не вернется, а пусть бы вернулся:
Вот так чудо — мгновенно уснул,
Вот так диво — с рассветом проснулся!
И пошли сплошняком чудеса:
Исчезали докучные нужды,
Ждал трамвая всего полчаса,
Точно к сроку домчался до службы.
Было ясно внутри и вовне —
Не пугался и не колебался.
Улыбались прохожие мне,
Я прохожим в ответ улыбался.
Днем Чухонцева чудом купил,
Отоварился с ходу кагором,
Озираючись, за косогором
Из горла́ его жадно отпил.
Возвернулся до дому, и вот —
Корректура, письмо, перевод!
А попозже друзья заявились
И фортуне моей подивились.
Почитали Чухонцева всласть,
Вознесенского поотвергали.
По привычке Советскую власть,
Клокоча, с матерком поругали.
Пьем шмурдяк, одуревши совсем.
Где же Лесбия, Цинтия, Дафна?
Позвонила, негодница, в семь,
Рандеву отложила на завтра.
Вот и славно. Вертись, колесо!
Слава небу! Крепка Божья милость.
Спать! Скорее уснуть! Чтобы все
Это завтра опять повторилось.

ПУСКАЙ ОНА ПОПЛАЧЕТ...

Ну что ж, поплачь и разрядись сполна.
О, эти слезы, причитанья, ахи!
Твой скорбный плач похож порою на
Плач Ярославны или Андромахи.

Заплачь, смывая напрочь макияж.
Еще бы! Опоздала электричка,
Куда-то задевалась косметичка,
Подруга — стерва, ухажер — алкаш.

Заплачь, а повод ты потом найдешь,
Виновника отыщешь и подавно.
И вот ты безутешно слезы льешь,
Как Андромаха или Ярославна.

Хоть не видать и признаков туги,
Но эти слезы женщинам не внове.
Равно они обильны и горьки
В Путивле, Трое, Гамбурге, Ростове.

Залейся, возрыдай на всю страну,
Истошно, с истерическим подмесом:
Пятно на блузке, милый муж в плену
Или сражен свирепым Ахиллесом.

Поплачь о том, что не тому дала,
Что накануне дом не прибрала,
Поплачь о том, что мама родила,
А то — со зла, от зависти, из мести…

А может, потому что жизнь прошла?
Ну что ж, дружок, тогда поплачем вместе.

ЗАБЫТАЯ МЕЛОДИЯ

— Привет, старик! — кричала мне старуха.
— Привет, старуха! — я вопил в ответ.
Но эти вопли не терзали слуха,
Поскольку было нам по двадцать лет.

Все было наперед отменно ясно
В учебе, стихотворстве и любви.
Все было клево и слегка потрясно,
А если нет — на то и сэлави!

Неужто ты на локотке лежала
У бережка заманчиво смугла?
Неужто ты Бальмонта обожала,
Писала письма и мои рвала?

Неужто мы встречались — разлучались,
Пренебрегая миром и людьми?
Неужто мы со счастьем обручались
В той комнатке за четырьмя дверьми?

Неужто нам незыблемым казалось
Все в этот миг: часы, посуда, шкаф?
Нет, неспроста тогда к нам привязалась
Печальная шансон Эдит Пиаф.

Нет, неспроста. Бесчинная разруха
Настигла беззаботный материк.
И я тебе шепчу: «Привет, старуха».
А ты мне шелестишь: «Привет, старик».

Мы смотрим друг на друга безучастно
И думаем украдкой о своем.
Все кончено. И, право же, потрясно,
Что мы еще друг друга узнаем…

МЕТЕЛЬ — ЛАМБАДА — СВЕЧА

Ты делала шпагат, потом плясала
Средь хрусталей ламбаду на столе.
Снимала лифчик и в толпу бросала,
Меж тем мело, мело по всей земле,

Потом ретиво занималась сексом
С каким-то типом в новеньком «рено».
Но что-то там маячило за текстом
И не было с контекстом заодно.

И как ни бесновались баламуты,
Но где-то в небесах звучал хорал.
Мело, мело… И ангел почему-то
Крестообразно крылья простирал.

Не знаю уж, кого ты там любила,
Зачем плясала голой на столе,
Когда метель без устали лепила
Свои кружки и стрелы на стекле.

Все эти ферты в бешеном галопе —
Всего лишь мошкара и мишура,
Пока неописуемые хлопья
Слетаются к фрамуге со двора.

Я верю, ты вовеки не истаешь,
Не растворишься в дошлом фирмаче,
Поскольку ты необратимо знаешь
О той неугасаемой свече…

* * *

Чудят стишки — то вымарки, то правки,
За каждой строчкой каверзный вопрос.
Твои камены в возрастной отставке,
К тому ж у них артрит, бронхит, склероз.

Они твое прямое отраженье —
Резвушки-душки, если ты удал.
И вот — непоправимое крушенье,
Но разве ты иного ожидал?

Своей судьбе нимало не переча,
Прислушайся, как колокол звонит.
Ты неприметно кончился, и неча
Свою беду валить на аонид…

ЭЛЕГИЯ

Се старость — время безнадежной сдачи,
Когда чреваты горечью удачи,
Смиренно и молчком ее влачу,
Поскольку фарт трикраты оплачу.
Нет, не надеюсь на былую ренту —
Уже другим участок сдан в аренду.
Живу тишком во флигельке, пока
Владенья не пустили с молотка.
Но, вспоминая пыл первоначальный,
Порой шепчу, превозмогая гнет:
А может, и на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной?
И тут же понимаю: не блеснет…

ФАНТОМЫ БЫЛОГО ЖУИРА

Загрустив о разлюли-малине,
Но скрывая стыдный интерес,
Будто Мастроянни у Феллини,
Он решил созвать былых метресс
Где-нибудь — в Ростове ли, в Турине,
Просто так, допустим — на конгресс.
Вот Рири, Попо, Биби, Бобо…
Всех припомнить, право же, слабо.

Эти иноземные кликухи —
Сладостной экзотики залог.
Инженю, баскетболистки, шлюхи,
Синие чулки (но без чулок),
Стройные, худышки и толстухи —
Все сбежались, как для групповухи.
Пригляделся — каверзный подлог:
Бог ты мой! Они уже старухи —
Бандерши, стряпухи, повитухи…
Экий неприглядный эпилог!

Жизнь отпировала, отплясала.
Отлюбила, что ни говори.
Старости поганое зерцало
Неподкупно, черт его дери:
Тощая плешивая горилла
Или страховидный гамадрил.
Время под сурдинку приморило
И его, и тех, кого кадрил…

Он хотел шагнуть через перила.
Передумал. Мрачно закурил.

ВНЕСИСТЕМНАЯ ЕДИНИЦА

Внесистемная единица,
Позабывшая мать-отца,
Как оборванная страница
Без начала и без конца.

Что там раньше — война, больница?
Что там дальше — любовь, тюрьма?
Внесистемная единица,
Все равно ты одна, сама.

Что в кармане — полушка, стольник?
Как живешь, доброволец-столпник?
Персонаж былых небылиц —
Неудавшийся датский принц?..

СТОЛПНИК

Ты наблюдал и познавал людей
В гремучей толчее очередей,
Где так видны ухватки и замашки.
Желая вознести — не уличить,
Глядел, но был не в силах отличить
От Сашки Мишки, от Наташки Машки.

Да будь ты хоть семи вершков во лбу,
Но, затесавшись в битву за крупу,
В сраженье за бутылку с алкоголем,
Ты поневоле спрыгнул со столпа
И стал плотва, молекула, толпа.
О чем тогда витийствуем-глаголем?

Ты с толку сбит, затуркан, удручен,
Но смутно вспоминаешь что почем,
Вокруг тебя уже не стадо — стая.
Тебя рывком оттерли от дверей,
«Армян! Еврей!» — хрипит мужик Марей,
И злобно матерится Каратаев…

О чем ты размышляешь, доброхот,
Штурмуя неприступный переход,
Когда тебя по сторонам бросает,
Когда, ощеряясь, как дворовый кот,
Калиныч применяет апперкот —
И сцена на мгновенье исчезает?

А ты лепечешь то же, что допрежь:
— Я с вами, ваш, хоть режь меня, хоть ешь,
Я — это вы, коли сказать по чести.
Когда покинем сей земной содом,
То вместе мы предстанем пред Судом,
И нас простят или осудят вместе.

* * *

Юрию Фадееву

Сильны и знамениты Крёз и Красс,
Но кто из них владел высокой тайной —
Среди пустых и выморочных фраз
Пробиться к свету фразой музыкальной,
Бродяжничать на перепутьях тьмы,
Зато владычить в стопах и силлабах?
Мой милый друг, ну кто же как не мы
Поймет и растолкует силу слабых,
Бегущих от тюрьмы и от сумы,
Зато царящих средь терцин победных?
Мой милый друг, ну кто же как не мы
Переберет сокровищницы бедных?

Пуст кошелек, не греет рыбий мех.
От века нет талана у таланта.
Уменья выжить нет у неумех —
Сервантеса, Вийона или Данта.
Пасуют их великие умы
Пред тем, что их расчетливо погубит.
Мой милый друг, ну кто же как не мы
Их злоключенья горестно полюбит,
Услышит их пророческую весть —
Из каталажек, нищеты и ада?
Быть может, в этом наш талант и есть.
Он так велик, что и других не надо.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ — ВИТАЛИЮ

1
Я вижу поле, небосвод большой,
И дом большой, как том многостраничный.
Одна душа и то, что за душой —
Окопный опыт, лагерный, больничный.

Там каждый отдал все, что только мог,
Бессилие свое одолевая.
Там окна застит синеватый смог,
Но не сгорает точка центровая.

Там бродят тени, точно патрули,
И, не спросясь нисколько у момента,
Наивные ромашки проросли
Сквозь толщу праха и пласты цемента.

Там все спаялось — вера и завет.
Там все вопрос горючий и ответ.
Там все, что ненавистно и любимо.
Там жизнь кровоточит неистребимо.

2
Какими бы с тобой мы нынче стали
В земном раздолье и в своем дому?
Никто не знает! Пятый год тому,
Как, не простившись, ты ушел, Виталий.

Не смею без тебя я постареть,
Писать стишки, на берегу валяться,
Чудить, смеяться, бедствовать, влюбляться,
Ни захворать, ни даже помереть.

Моя печаль, чем дальше, тем острей.
Но сердце жадно ожидает мига,
Когда ты вновь возникнешь у дверей
И хохотнешь: «Каков ты стал, амиго?»

Каким я стал? Да никаким не стал.
Мы становились вместе, не иначе.
Был удалым? — Нет, нынче не удал.
Тебя опла? чу — сам себя опла? чу.

Был плоть сама, а нынче пустотел.
Я был, пока ты на меня глядел,
Витал, покуда мы вдвоем витали.
Мы были вместе, прочее — детали.

Ты плыл — и я держался на плаву.
Куда же ты? Ведь я еще живу…

10 МАЯ

Над этим храмом, этим хламом,
Где все торгует и снует,
В холодном небе крупным планом
Лицо Виталия встает.

Ничем как будто не переча —
Живите, как заведено…
Лицо не божье — человечье,
Каким задумано оно.

Я вижу ясно очертанья,
Родные некогда черты.
Глядят сквозь пелену страданья
Глаза ума и доброты.

Нет, не грозят, не прорицают,
Но освещают наши дни
И проницают, проницают
Так, как умели лишь они.

Так что же локти мы кусаем
И холодеем от тоски?
Так что же впопыхах бросаем
Свои прилавки и лотки?

Так что ж глядим осиротело,
Жизнь непутевую кляня?
Аз грешен помыслом и делом.
Ты все поймешь. Прости меня.

* * *

Мы люди различного жанра,
Изделья из разного теста.
И все это загодя сжато
И загнано в дебри подтекста.

Потемки! Глубинная шахта!
Никак не увидишь впрямую.
Причудливый сплав брудершафта,
Который парует, рифмуя.

Который от века парует,
Но мало чего понимает.
Сначала щедротно дарует,
Потом, приглядясь, отнимает.

К застолью зовет молодецки.
Попробуй понять-разобраться.
Но ежели толком вглядеться,
Не братство — одно панибратство.

Но холодно нам или жарко,
Светило горит, не погасло.
Пасется на склоне лошадка,
Смурная, навроде Пегаса.

Тщедушна, стара, моложава
И все же в классическом вкусе.
Но будет последняя жатва,
И нас напоследок раскусят.

И станет светлее и тише,
И к богу, наверное, ближе.
Но мы не узнаем, кто выше.
Но мы не постигнем, кто ниже.

* * *

Я долго бился над своим лицом,
Предательским, гневливым, не иконным.
Пока оно не стало хитрецом —
Не притворилось кротким и покорным.

Не обнаружит смуты и страстей
Обиженный создателем обидчик —
Добытчик, прирожденный челобитчик,
Наушник, подлипала, прохиндей.

Стал неподсуден отрешенный лик,
Заволокла сплошная поволока.
Ищи-свищи! — не отыскать улик:
Ни проблеска, ни тени, ни намека.

Спокойно интригуйте, дураки,
Бубните, фарисеи, без оглядки!
Послушно затаились желваки,
Разгладились таинственные складки.

Пустыня, где ни шороха, ни зги —
Спокойствие, безоблачность, смиренье.
Как вдруг сверкнет гремучее презренье
И — всё к чертям! Смертельные враги!

* * *

Эдуарду Холодному

Я различаю вечное добро —
Упрямый знак неведомой десницы,
Легчайшее, но прочное тавро
На незнакомых и знакомых лицах.

Его не затемняет мишура,
Не заглушают перепалки быта.
Невзрачные апостолы добра
Хлопочут над плитой и у корыта.

Над школьными тетрадками корпят,
Колдуют по ночам над чертежами,
Торгуют квасом, пестуют ребят —
Сограждане мои! Согорожане!

Вы мелочны и хмуры до поры,
Вы можете прикинуться глухими.
И все же вы воистину добры,
Поскольку вы задуманы такими.

Я видел вас такими много раз.
Вы так лучились добротой и светом!
Но самое пленительное в вас,
Что сами вы не ведали об этом.

* * *

Не искушай судьбу, воображенье,
Пронзающее намертво, насквозь!
Твое движенье — лишь опереженье:
Едва мелькнуло — тотчас и сошлось.

Пока фортуну слезно умоляем,
Твой путь распутен и неуправляем.
Глумится и хохочет, как юрод,
Надежда и расчет наоборот.

Воображенье — горькая улика!
Кого винить мне, если сам накликал?
Накликал вплоть до точного числа —
Спросонок, сдуру, сослепу, со зла…

* * *

Этот звук безыскусный,
Этот реющий Дух —
Изначальный, изустный,
Непонятный на слух.

Неужели доселе
Не угас, не померк,
А звучит во спасенье
Разуменья поверх?

Был прожилкой в породе,
Но порода сама —
Сгусток крови и плоти,
Красоты и ума.

Праязык, повитуха
Сопряженных судьбин.
Дуновение духа
Высоты и глубин.

Над родными полями
Он пока что парит.
Но придет пониманье
И уста отворит…

БЛАГОДАРНОЕ

О Боже, с кем я только не был связан
Среди сограждан и согорожан!
Но сызмальства был путь ко мне заказан
Всем коммунякам, торгашам, пролазам,
И робко жался у дверей ажан.
Он был в берете, кепочке, ушанке,
В плаще-болонье, свитере, кожанке,
Он проницал депешу и письмо
(Отнюдь не итальянки — парижанки),
Но были все его потуги жалки —
На лбу его все видели клеймо.

Порою прорывалась в нем отвага —
Он, просочась, садился на диван
И чутким задом уловлял «Живаго»,
Замятина, тома «Архипелага»,
Бердяева, «Лолиту», «Котлован» —
Нам на погибель, а себе во благо.
Он так старался выслужиться, ан
Начальство не ценило. Вот бедняга!

Мы все на воле — полная спокуха,
Страшков инерционных окромя.
Видать, отчеты слушались вполуха,
Не то спасла какая-то маруха —
Незнамо что… Но вялая гэбуха,
Всех репрессалий тетка-повитуха,
Не тронула моих друзей и мя.
И мы — дерзили, юны и бедовы.
Везде и всюду, как в своем дому.
Ковались где-то кандалы-оковы,
Брунжали напряженные швартовы.

Мы были ко всему всегда готовы,
А может, не готовы ни к чему…

ДЮССЕЛЬДОРФ, 1974

Дитя помоек, выползок лачуг,
Среди которых был и сам не промах,
Свершает променад, что твой барчук,
В непостижимых храминах-хоромах.

И что ж! — Ему не нужно ничего
И не с кем препираться и судиться,
И он стыда стыдится своего,
И сам не знает, отчего стыдится.

Он чувствует следы былых колод,
Он помнит ложь последнего плаката.
Он нюхает какой-то странный плод
С причудливым названьем «авокадо».

Он плоть от плоти родины самой,
Которая воздаст ему сторицей,
И рвется он бессмысленно домой,
И молится, а может, матерится.

ФАНТОМ

Где бы я ни был — в гостях ли, в кино, на реке,
Слышу, как ключ по-во-ра-чи-ва-ет-ся в замке.
Или на службе — с указкой и мелом в руке,
Слышу, как ключ по-во-ра-чи-ва-ет-ся в замке.
Как под землею упорно работает крот,
Делает ключ осторожно двойной поворот,
И — не дыша, не шумя, не следя, не пыля —
В комнату входит поджарая бритая тля.
Нет, он не вор — никогда ничего не крадет,
Он к секретеру спортивной походкой идет,
Став на карачки, а после привстав на носки,
Взгляд запускает в какие-то черновики,
В письма друзей, в фотографии неких наяд,
Смотрит на книги, фиксируя, там ли стоят.
Штирлиц занюханный, членистоногая тварь.
Если чего не поймет, открывает словарь.
Глянет в один, не найдет — открывает другой,
Благо, мои словари у него под рукой.
Что же он алчет найти — пистолет, героин?
Нет, он следит за малейшим движеньем моим.
Каждый клочок поднимает и смотрит на свет.
Он стихолюб и, наверное, втайне поэт.
Что-то плюсует, о чем-то невнятно твердит
И напоследок выносит какой-то вердикт.
Что ему надо, каналье — листовок, сатир?
И для чего он суется в чулан и сортир?
И почему изучает пятно на полу?
Кто приохотил подонка к его ремеслу?
…И разлюбил я свое родовое жилье,
Где все мое — опоганено и не мое,
Где надзирает буфет и взирает плафон,
Где, распластавшись, как жаба, следит телефон,
Где уловляет малейшие скрипы диван,
Каждая щель расползается, как котлован.
Метр за метром, а ныне уже до конца
Дом мой — улика, а то и свидетель истца.
Лары с пенатами — экая ветхая блажь!
Если подумаешь, сам добровольно отдашь.
Дом — потаскуха, давно потерявшая честь…
Господи, даждь мне приюта какого ни есть!

ВЗДОХ

Три четверти века… Не сладко, вестимо.
И год петуха (не люблю петухов).
Не лучшее время пришло для интима,
Раздольных застолий, веселых стихов.

Sie modus in rebus — да здравствует мера!
В стенаньях о крахе высот и красот.
Вот только была ли она у Гомера?
Страстями героев жил вещий рапсод.

Сегодня он Гектор, а завтра Патрокл,
И тут же Парис, Менелай, Филоктет.
О, сколько он дев и матрон перетрогал,
Сей зрячий слепец, нестареющий дед!

Он десятилетие бился под Троей —
С мечом и щитом, не склонив головы.
А ты, рифмоплет? А твои-то герои?
Всего лишь комахи-подёнки, увы…

* * *

Отзеленели пажити и рощи,
Отшелестело многотомье книг.
И вот стоит он, ученик всеобщий,
Свихнувшийся всеобщий духовник.

И то сказать, все правы и неправы,
Коль выводить он станет эпилог —
Стога и тучи, реки и дубравы,
Альбер Камю и Александр Блок.

И ясно видя измененья в кроне,
Крах упований и финал разлук,
Он ничего не понимает, кроме:
«Кай — человек, а стало быть…»
Но — вдруг?

SENILIA

Присядешь на ту же скамейку
В своем долгополом пальто
И будет, как должно римейку,
Все то же, хоть явно не то.
Сменились всего лишь оттенки
С тех пор, когда был молодым:
Брюнетки, блондинки, шатенки,
Вот разве с подшерстком седым.
И вновь возвращенье в семейку,
Игра в простеца-неумейку,
Раздор, разливанная ложь.
И все же, согласно римейку,
Никто на себя не похож.
Да, так и случится де-факто:
Уже отработанный раж,
Кулисы трехсотого акта
И траченный тлей персонаж.
Коллаж. Симулякр. Монтаж.
Фальцет одряхлевшего хора,
Прогорклого пойла глоток,
И сдавленный хрип-шепоток
Уже не героя — суфлера.

* * *

Внезапно сменилось «ура!» на «увы!».
Под занавес все персонажи мертвы.
А тот, что пока еще дышит, —
Ни виршей, ни писем не пишет.

А если и пишет — незнамо кому,
Всего вероятней, себе самому.
И ежели сильно скучает —
Себе самому отвечает.

Такая уж особь, такой индивид:
Себя самого провести норовит,
Сурово себя распекает,
Себе же грехи отпускает.

Кого-то язвит, никому не кадит,
Никчёмные прописи сдуру плодит,
Кого-то врачует, увечит…
А толку! — Никто не перечит.

Ушедшим растерянно смотрит вдогон,
Не веря ослабшему зренью.
И если чему-то научится он,
То разве что самопрезренью.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Крушенье… Посланье-записку
Сую безнадёжно в бутыль…
«Смиренница и одалиска,
Гимнасточка и гитаристка,
Ребенок, певичка, садистка,
В хипповых брючатах Батый!
Звереныш, раскосая киска,
На грани расчета и риска
Ты смотришь глазком василиска
Пронзительно издалека.
Ты рядом, ты дьявольски близко,
Жеманница и динамистка,
Дикарка, глупышка, нудистка,
К чему тебе эта строка?..»

Я вижу, как с видом богини
Ты скачешь в обнимку с другими
По крымскому пляжу, в бикини,
А после — совсем нагишом.
Вода тебя с маху накроет
И станет плотна, как коллоид.
Причуда моя, монголоид,
Прощай, наш удел предрешен.

ШУТЕЙНОЕ

In vino veritas

У юнца, как и у старикана,
Кружится от хмеля голова.
Истина на донышке стакана,
Древняя пословица права,
Хоть ее и переводят не-
адекватно: истина — в вине.
И, пока мы стопаря не вмажем,
Правду-матку нипочем не скажем,
А она нам до смерти нужна.
Наливай, братишка, — и до дна!
Наливай и русской, и еврейской,
Наплевав на реприманд судейский,
Под сырок, под кильку, колбасу,
Да осталось лишь одно «аксу» —
Жаль, что мы не в Кане Галилейской!
Выпили — и ни в одном глазу.
Уж погасло дн? вное светило,
В окна тьма глядится упырем.
Жалко, что этила не хватило,
Оттого-то мы все врем и врем.
Знать, все наши выпивки — прелюды,
Вот и не выходит ни черта.
Римляне же или правдолюбы,
Или алкаши — не нам чета.

* * *

«Ура!» — из пасти патриота,
«Долой» — из глотки бунтаря"…
Г. Иванов

Чужой! Чужак! — и разом кончен спор.
Дрожмя дрожат. Ворота на запор.
Обходят, облетают, объезжают,
Поскольку кровь у чужака — чужая!

Чужая кровь… Краснее? Лиловей?
Чужая кровь… Виновнее? Правей?
Нам ни к чему крестовые походы —
И без того найдутся доброхоты.

По запаху учуют пришлеца.
Без промаха отыщут и изловят,
Затем чтобы паршивая овца
Не выдала законов поголовья.

Куда как любопытны упыри —
Им только бы дознаться, что внутри.
Так повелось: сначала душу вынем,
А там пускай докажет, что невинен.

Гляжу на вас, дядья и кумовья,
И мне чужая — ближе, чем своя.
И как вы ни вопите, угрожая —
Люблю! За то хотя бы, что чужая.

МЧАТСЯ ТУЧИ

Сновиденья и яви промежду
Кто-то тычется в двери сеней.
А за окнами мглисто и снежно.
Хрипло ржанье каурых коней.

Пробил час бобыля-недобитка.
По просторам метельной Руси
Проносись, вороная кибитка —
От родного угла уноси.

То ли ночь, то ли раннее утро,
То ли час, то ли ночь напролет,
То ли степь, то ли гиблая тундра
То ли бес, то ли вьюга поет.

То ли по́д гору, то ли с откоса,
Прямиком или наискосок,
То ли тройка того малоросса,
То ли тайный жандармский возок.

Далеко от беседы речистой.
Затаись, не зови благодать.
За спиной исполинской ямщицкой
Все равно ни хрена не видать.

Только снег, только темень и только
То, что выпало нам искони.
Так гони, сумасшедшая тройка,
Птица-тройка! Гони же, гони!

* * *

Простить повально всех,
Любить тотально всех
Умеешь только Ты,
Господь на небесех.
И так из раза в раз,
И так из века в век.
Совсем не то, что аз,
Всего лишь человек…

* * *

Я стол накрыл на шестерых.
А. Тарковский

Пачка выцветших писем в конвертах.
Стол, накрытый на десять кувертов,
Персональных — точней, именных, —
Для моих стригунков племенных.
Мы по-прежнему шалые дети,
Но вожак перед всеми в долгу.
Потому-то уже полстолетья
Я, задохшись, за ними бегу.

Ранним утречком вскинемся-встанем
И уже в лихоманке дрожим —
Через час на байдарках табаним,
Через два — на свиданки спешим.
Кроем власти по-матерну, люто,
Не боясь, что соседи сдадут,
Пусть Наташи, Ларисы и Люды
Оболдуев своих подождут.

А не станут — найдутся другие.
Чувакам горевать западло.
Нам неведом надсад ностальгии:
Что ушло — безвозвратно прошло.
Нам везло даже в прорве советской:
Мы вписались в ее интервал.
Миновал нас погост Соловецкий,
Хоть отцов наших не миновал.

Но не будет пиров-посиделок —
Свищет ветер в пустынном дому.
Девять стопок и девять тарелок
Не понадобились никому…

* * *

Шумит, не умолкая, память-дождь…
Д. Самойлов

Вспоминать — это значит почти умереть,
Раствориться на четверть, а то и на треть.
Память — это подобье вендетты,
Не понять уже, кто ты и где ты…
Неужели настала пора вспоминать,
Полумертвую память свою пеленать,
Уговаривать, холить и нежить,
Чтобы ожили немочь и нежить?
А ведь как ты успешно ее убивал,
Разрывал ее цепкие звенья —
Забывал, забывал, забывал, забывал,
И профессией сделал забвенье…

А теперь, до последних глубин прознобя,
На исходе дыханья, едва лишь
Прикрываешь глаза — обступают тебя
Память-женщина, память-товарищ,
Память-двор, где бывал ты всегда ко двору,
Память-мяч, вовлекающий в ту же игру,
Память-драка и память-объятье,
Память-мама в сиреневом платье,
Память-строчка, которую впрок сочинил,
Память-цвет довоенных лиловых чернил,
Память-камень, лежащий на пляже,
Память то, чего не было даже,
Память-облако в небе и память-цветок,
И вступаешь ты снова в утёкший поток.
Память-скрипки и память-гобои…
И смыкается зыбь над тобою.

* * *

Не знаю, кто сильней любил,
Столь неуместно, повсеместно…
Их поздний пыл скорее был
Подобьем тайного инцеста.

В глухом сознании вины,
Хотя покамест несудимы,
Они звучали в две струны
Согласно, горько и сладимо.

Во всем нечетная чета,
Без тени родового сходства.
Откуда ж эта острота
Запретного единородства?..

МЕЛАНХОЛИЧЕСКОЕ

Как несет нас, как ведет!
При любой ведет погоде!
Хоть и знаем, что пройдет,
И действительно проходит.

Снег за окнами плывет,
Клен ветвями помавает.
Сердце будущим живет,
Но его не прозревает.

Дни грядущие грядут,
Эти самочки и самки
По одной на нет сойдут,
Будто салочки да салки.

И любимый твой причал,
Где на лодочке качался.
Час, когда ты промолчал,
Час, когда не отмолчался.

Снова вскрикнут петухи,
Вспоминая дни иные.
И пройдут твои стихи,
Как видения ночные.

И хотя еще светло,
Горизонт не задымило,
Все, что было и прошло,
Почему-то и немило.

Не ропщи, что крест тяжел,
Затянувшийся мальчишка.
Ты и сам уже прошел.
Пусть не полностью. Почти что.

* * *

Куда влекут глухие тракты
Бегом и шагом?
Глядят податливые факты
То злом, то благом.
Проклятье, горлинка, отрада?
Так и не знаю.
Так вот она какая правда —
Выворотная.

Переплясали, перепили
И перепели.
Переклялись, перелюбили —
Сплошное «пере».
Перестрадали и тем паче
Перевстречались.
Все наши радости иначе
Не получались.

Нас били влёт, нам угрожали
Разрыв-травою,
А мы бессовестно дышали,
Как все живое.
От чаши слез не отпирались
И от заздравной.
И так в игру свою выгрались,
Что стала правдой.

* * *

Из Ваге Годеля

Один из распятых злословил Его и говорил:
«Если ты Христос, спаси Себя и спаси нас».
Евангелие от Луки

Согласно евангелистам
Христос был распят на Голгофе
между двумя разбойниками
но Христос был колесован
в Понтуаз под Парижем
за то что украл коня
из конюшен сеньора
но Христос почил в бозе
исповедавшись и причастившись
но Христос отдал концы
в ночлежке для безработных
Но Христос погиб в душегубке
сорока трех лет от роду
где-то в окрестностях Мюнхена
но Христос отдал богу душу
в приюте для престарелых
но Христос упал бездыханный
во дворе лондонской тюрьмы
об этом писали в газетах
ему не было и двадцати
но Христос был умерщвлен
на электрическом стуле
в Соединенных Штатах
по ложному обвинению
в изнасиловании белой
но Христос застрелился из мушкета
в Шо-де-Фон в воскресное утро
пуля раздробила челюсть
но Христос усоп от чумы
во Флоренции в XIII веке
но Христос испустил дух
в обьятиях рыжей Герты
от кровоизлияния в мозг
но Христос разбился насмерть
на автомобильных гонках
за рулем Мазерати
но Христос пал в Фермопилах
Сталинграде и Хиросиме,
но Христос утонул в Арле
тела его не нашли

* * *

Из Ваге Годеля

Так что же такое поэзия
нет это не фамильные угодья
и не последнее пристанище
ее нельзя зажать в кулаке
сломать или отбросить прочь
по собственному произволу
она не источает благовоний
не хоронится в поднебесье
не таится в земной утробе
не прячется где-то под боком
она ни добро ни зло
поэзия растет как растенье
извивается истаивает дробится
и нету с ней никакого сладу
она ни горька ни сладима
так что же она такое
ласка укус тяжкая ноша
сквозная рана
вовсе нет
это легкое покалывание
в синусах черепной коробки
в желудке в левом предплечье
поэзия опухоль протуберанец
нарост новообразованье
дикорастущая ветка
ставшая продолженьем
человеческого существования
это тонкий воздушный корень
который учуял близость почвы
и разворачивается
скользит по окнам с этажа на этаж
сохнет чернеет и в конце концов
повисает где-то на полпути
поэзия полость пустыня
обломок обрубок бездомный пес
ключ без замка зрачок без века
птица без перьев
поэзия призрак проблеск
вечное зарожденье
хилое дитя
вынесенное из пожара
в последнюю минуту
женщина
которую хочешь удержать
хотя заранее знаешь
что она уйдет

* * *

Журавель, поднебесная птица,
Как жар-птица, парит вдалеке.
Ну, а нам и синица сгодится —
Ишь, как мирно пригрелась в руке!

И далась-то она без усилий,
Да и вид ее скромен и прост.
А присмотришься — сказочный Сирин,
Птица Рох, Гамаюн, Алконост…



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.