ЖИВИ, ГРИША!

Приказом по полку был объявлен смотр художественной самодеятельности. Об этом сообщил на вечерней поверке лейтенант Садриев и поручил старшине Савченко выявить дарования.

— Командование полка будет оценивать нас по трем показателям, — уточнил лейтенант, — идейность, массовость, мастерство…

Первый показатель у старшины Савченко не вызывал затруднений. Он сам часто повторял солдатам слова Маяковского о том, что песня и стих — это бомба и знамя. А вот с массовостью и мастерством получалось хуже. Зачислить в артисты всю роту — обеспечишь массовость, но откуда тогда мастерство? В то же время, рассуждал Савченко, наверняка в роте есть способные люди, которые стесняются заявить о себе… Поэтому, еще раз напомнив солдатам о предстоящем смотре, старшина Савченко стал приглашать их в каптерку по одному.

— Поете? — спрашивал он очередного.

— Никак нет…

— А когда идете в строю, поете ведь?

— Тогда пою.

— Ну, а теперь будете петь со сцены…

— Что ж, можно и со сцены…

— Не можно, а нужно. А что голос у вас, может быть, не как у Лемешева, то это не страшно. Будете петь в хоре.

Но таких, колеблющихся, было немного. Самодеятельность — дело молодое, и вскоре перед Савченко уже лежал большой список добровольных артистов. Фамилия Киселева была подчеркнута жирной чертой. Рядом значилось: «Способен на все». Такое Гришино заявление всерьез озадачило старшину, и он спросил:

— А сплясать сможете?

— А как же…

— Ну-ка…

— Да что вы, товарищ старшина! В каптерке?! Танец требует простора. В танце человек должен выразить свои чувства, эмоции. Если хотите, создать образ… — говорил, распаляясь, Гриша.

— Все ясно, товарищ Киселев. Не будем портить танец. Здесь и вправду тесно. Побережем ваш талант для большой сцены. Для чувств. Для этих самых… Как вы сказали? Для эмоций…

Пробу на художественное чтение Гриша прошел блестяще. Выкатив глаза, он зловеще крикнул: «Ах вы, надменные потомки!..» — на что старшина, решивший, что речь несомненно идет о фашистах, заметил: «Пойдет!»

Осечка произошла с музыкой, хотя как раз в аккомпаниаторе рота нуждалась больше всего.

— На музыкальных инструментах играете? — спросил Савченко.

— А как же! На многих…

— На каких?

— На арфе. У вас есть какая-нибудь завалящая арфа?

— Нет, — растерянно произнес Савченко, видевший этот инструмент только в кино.

— А рояль?

Рояля в роте тоже не было. Между прочим, Гриша точно знал, что и в полковом клубе его нет.

— Так на чем же здесь играть? — возмутился он.

— У нас есть балалайка…

— Товарищ старшина, вы что, хотите, чтобы я совсем деквалифицировался? Хотя бы гармошка у вас была, — сказал Киселев и сразу же пожалел о таком заявлении: гармошка в роте могла оказаться, а на ней он играл так же, как и на арфе, и на рояле, и па множестве других инструментов, коих никогда в жизни не держал в руках.

Но старшина Савченко за гармошку как раз и уцепился.

— Гармошка есть, товарищ Киселев. Прошу попробовать, — коварно улыбаясь, сказал он и достал с полки видавший виды инструмент. — Будьте любезны…

Однако не таков был Гриша, чтобы его можно было застать врасплох.

— Какой строй? — спросил он с видом знатока. — Немецкий или хроматический?

— Немецкий…

— Не пойдет. Ненавижу немецкий строй. — И заключил: — Не упрашивайте. Я лучше подготовлю что-нибудь оригинальное…

Номер, который стал готовить Киселев, должен был не только стать гвоздем программы, но и вывести роту на лучшее место в смотре Сценка называлась «Разговор Гитлера и Шавки в фашистской ставке». Исполнять ее Гриша собирался один, но самое ценное состояло в том, что автором текста был он сам, рядовой Киселев.

Содержание сценки было такое. Гитлер делится новостями с любимой Шавкой. По мере изменения обстановки на фронте ее реакция меняется: от радостного повизгивания она переходит к поскуливанию, затем к подвыванию и, наконец, к истошному вою… Задумано было довольно неплохо, но, как и всякий спектакль, требовало репетиций.

Киселев ушел в дальний угол казармы и стал потихоньку поскуливать. Посторонний звук привлек внимание старшины. Он выглянул из каптерки и грозно спросил дневального:

— Кто впустил собаку в казарму?

— Никто…

— А кто это скулит?

— Не знаю… — начал дневальный и осекся, услышав Гришины упражнения.

Но, так как Киселев тут же прервал репетицию, дневальный подумал, что ослышался, и поделился своими сомнениями со старшиной.

Едва Савченко закрыл дверь каптерки, как Гриша продолжил репетицию. Действие подошло к моменту поражения фашистов на Орловско-Курской дуге. На сей раз, услышав от фюрера, что «противник разогнул дугу, я это видеть не могу», Шавка завыла на высокой ноте. В тот же миг старшина уже не вышел, а вылетел из каптерки и прямиком кинулся в тот самый угол, где ротный драматург и исполнитель, войдя в образ, сотрясал воздух истошным воем.

— Прекратить! — крикнул Савченко и, сверкнув очами, спросил: — Что за вой собачий?

— Готовлюсь к смотру, — спокойно ответил Киселев. — Вот текст. — И он протянул старшине бумажку с текстом, который был предварительно одобрен начальником клуба.

— Ну, вот что, — несколько успокоился Савченко — Искусство, конечно, требует жертв, но из казармы устраивать псарню я вам не позволю. Идите репетировать на улицу. Можно за землянкой. Впрочем, отойдите подальше: распугаете личный состав…

Киселев вздохнул; надел шинель и вышел из землянки. Отойдя метров на пятьдесят, он продолжил репетицию.

Уже трижды подходил Гриша к тому месту, где Шавка откликалась на события в районе Курска, но во всякий раз Грише казалось, что его Шавка утратила естественность, что воет она словно бы понарошку, театрально, а ужаса в этих звуках нет. И Киселев начал в четвертый раз…

Он и не заметил, что у его ног вертится маленькая собачонка. Гриша чуть не наступил на нее, а когда увидел, спросил:

— Что, своего признала? То-то. Это и есть сила актерского перевоплощения. Ты вот послушай, я сейчас для тебя пройду снова, — сказал он доверительно и произнес первую фразу…

Действие разворачивалось вновь. Гитлер обращался к Шавке, та отвечала фюреру, повизгивание переходило в лай, лай — в подвывание…

Очевидно, Грише удалось добиться большой естественности, потому что через некоторое время возле него собралось штук шесть собак разных мастей, но, впрочем, одной породы — дворняги. Такой успех окрылил Киселева, и он решил повторить весь номер для широко представленной собачьей аудитории.

Однако тут произошло нечто непредусмотренное сценарием. Невесть откуда взявшийся лохматый кобель, услышав горестное поскуливание театральной Шавки, зарычал и бросился на Гришу. Остальные слушатели, минуту назад относившиеся к артисту с сочувствием и пониманием, неожиданно поддержали своего косматого собрата…

Киселев попытался выдернуть кол из шаткой изгороди, которой был обнесен летний класс, но эти действия еще более ожесточили благодушных до недавнего времени ценителей его таланта.

Самое же обидное было то, что за штаны его цапнул не косматый агрессор, как его успел окрестить Гриша, а та добродушного вида собачонка, с которой он делился мыслями об актерском перевоплощении…

Он отшвырнул ее ботинком. Предательница завизжала и мигом исчезла, о чем Гриша вскоре пожалел. Когда он обратился в полковой медпункт, чтобы смазать боевой шрам йодом, фельдшер старшина Полуднев потребовал представить укусившую его собаку для анализа на бешенство.

— Иначе, — сказал он, — придется тебе делать уколы. Штук двадцать.

Гриша пообещал собачонку изловить, но обидчица, хуже того — возможный бациллоноситель, поблизости больше не появлялась, и фельдшер настоял па уколах.

А на смотре Гриша все же выступил и имел огромный успех. Правда, старшина Савченко, как он сказал, во избежание проникновения посторонних собак на территорию части, обещал выставить вокруг клуба на время Гришиного дебюта патрулей, однако собаки на концерт не пришли. Наверное, потому, что сценка в Гришином исполнений им уже была знакома…