ЖИВИ, ГРИША!

Сюда же, к кухне, полковой почтальон Николай Шишаков приносил письма. Загодя разложив корреспонденцию по батареям, Шишаков подходил с нужной пачкой к котлу и говорил Киселеву:

— Григорий Максимович, помоги, пожалуйста вручить бойцам коррэспондэнцию…

Буква «Э» делала это слово, по мнению полкового почтальона, более солидным.

— С удовольствием, Николай Степанович…

— Итак, первое письмо,—торжественно начинал Шишаков, — ефрейтору Дёмину. Из Рязани.

— «Милый мой живет в Рязани, а я на Москва-реке», — произносил строку частушки Гриша Киселев, а полковой письмоносец тем временем вручал смятый конверт Дёмину.

— Рядовому Гургенидзе,.— возглашал Шишаков.

— Одну минуточку. Не торопись, Николай Степанович, — останавливал его Гриша. — Мой кавказский друг Шалва! Публика просит лезгинку…

Гургенидзе не успевал возразить, потому что Киселев, постукивая в дно перевернутой кастрюли, уже напевал: «Там-тарам-тара-там-та там-тарам тара-рам-та! Асca!» И Шалва, смущаясь, нехотя проходил кружок в импровизированной лезгинке, на ходу выхватывая письмо из рук Шишакова…

Но у Киселева были претензии к Гургенидзе.

— Шалва, так лезгинку не танцуют. Так хоронят любимого ишака. Писем больше отдавать не будем. Отправим обратно на Кавказ с припиской: «Вручить не смогли: адресат уснул при исполнении лезгинки…»

— Ладно, Гриша, исправимся…

Между тем спектакль продолжался.

— Сержанту Вохмину — сразу два. Оба женским почерком! — объявлял Шишаков.

— Извините, товарищ сержант! — возмущался Киселев. — Как это понять? Таня-Маня? Шура-Мура?

— Да брось, Гриша, — отмахивался Boxмин. — Невеста пишет…

— И вторая — невеста?

— Вторая — сестра.

— Извините за любопытство, не медицинская?

— Да отстань ты, — терял терпение сержант — Давай, Шишаков, письма.

— Выдать! — командовал Киселев, и все ждали кому же будет следующее?

— Некипелову А. К. от Некипелова К. Т. Со штемпелем полевой почты.

— Ясное дело: Алексею Кирилловичу пишет Кирилл Тимофеевич, — комментировал Киселев. — Леша, ты хоть написал бате, что танк подбил?

— Нет еще. Когда там было… — оправдывался Некипелов.

— Чтоб завтра же вручил ответ Шишкову. А то каши не дам…

— Куда ты денешься? Дашь. Положено…

— Это верно, — сменил гнев на милость Гриша, — положено. Ну, а ты вот признайся коллективу: страшно, когда на тебя танк лезет?

— Ну, как тебе сказать…

— А так прямо и скажи: страшно или нет?

— Страшно. Только в первый момент. И если каши твоей не поешь…

— А во второй?

— А во второй уже некогда бояться. Тут уж надо решать, что делать. У нас перед огневой старые траншеи были, пообвалились. Да еще воронки… Ну, я глянул, как он, этот танк, лезет, переваливается — сразу понял: видимости у него никакой…

— Ну, а дальше?

— А дальше он не пролез.

— Да нет, я спрашиваю, что дальше было?

— Что было, что было… — недовольно передразнил Некипелов. — Дальше я ему бронебойным гусеницу размотал. Два немца выскочили, хотели наладить, а сержант скомандовал осколочным…

— Во, правильно, молодец! — восхитился Киселев, будто все то, о чем рассказывал Некипелов, происходило на его глазах. — По танкам ты специалист. Верно я говорю, земляк? — Он повернулся к молодому солдату, своему ровеснику, но, судя по необношенному обмундированию, новичку. — Танк подбить — это он может, а отцу написать — нет. Вот давай пиши, иначе каши не дам. Хоть наркому жалуйся… Кто там следующий?

— Николаев.

— Откуда письмо?

— Из Киева.

— Ясно. Выдать без разговоров. Одновременно записываю добровольцев: кто поедет после победы на восстановление Украины?

— До победы еще дожить надо, — откликнулся Николаев, задумчиво разворачивая письмо.

— Живы будем — не помрем.

— То-то, что если будем.

— А у меня секрет есть, как до победы дожить.

— Ну-ка, ну-ка, — к Гришиной «катюше» протиснулся Дуля и с хитрой усмешкой принялся сворачивать самокрутку.

— Секрет простой: как начинается артобстрел — залазь в воронку. И порядок. Жив будешь. Два снаряда в одну точку никогда не падают. Проверено, — авторитетно подытожил Киселев.

— Гриша, маленькое дополнение можно? — робко спросил Дуля.

— К чему дополнение?

— К воронке. Помнишь, как тогда с гороховым супом вышло?

— Что-то позабыл. Да и зачем отвлекаться?

Но Дуля был непреклонен:

— А дело, ребята, было так. Начался обстрел. Исходя из своей теории, Гриша спрятал термос с супом в одну воронку, а сам сел в другую, рядом. Ну, снаряд в термос и угодил.

— В термос? — переспросил Гургенидзе.

— Ага. В самый термос.

— А Гришу не задело?

— Меня-то не задело, конечно, — поспешил с ответом Киселев, — а горох я потом два дня находил у себя то в волосах, то за воротом…

— А ты бы рот раскрыл, все бы меньше пропало, — посоветовал Дуля.

Пачка таяла в руках письмоносца медленно, каждому хотелось продлить время: авось и ему письмецо где-то в конце этой пачки… И только Киселеву никогда не было писем — неоткуда. Впрочем, как-то ему написал старшина Савченко; он ответил, но больше ничего от старшины не получил: наверно, добился-таки Савченко своего, убыл на фронт…

А в какой-то день, в самый разгар процедуры вручения писем, Шишаков сделал долгую паузу и произнес:

— А это товарищу Киселеву Григорию Максимовичу. Между прочим, со штемпелем фабрики…

— Читай вслух, — раздался голос.

Его поддержали.

— С какой это стати? — не согласился Киселев. — Письмо должно быть сугубо личного содержания…

— А откуда ты знаешь?

— А оттуда. С фабрики. От А. Ф. Понятно? От Анечки Федотовой.

— Все равно читай! Раз из тыла, да еще с производства — значит, всех касается.

— Ну, ладно, слушайте, — согласился Киселев, разрывая конверт. Он сделал глубокий вдох и начал проникновенно: — «Дорогой Гришенька! — Киселев обвел присутствующих многозначительным взглядом и снова повторил! Дорогой Гришенька! — хотя это было написано лишь один раз. — Твое письмецо нашло меня сразу, нам на фабрику его переслали из наркомата…» Видите, сам нарком мной занимался, — объяснил Киселев.

— Ну да, — влез рядовой Дуля. — Бросил нарком свои дела и сказал: «Пойду-ка я отнесу Гришину любовную лирику…»

— Читай, — закричали бойцы. — Не перебивай, Дуля…

— «…переслали из наркомата, — продолжал Гриша. — Ту записку, которая к тебе попала, действительно писала я. А на фабрике меня нашли по буквам — „А. Ф.“ Это очень хорошо, что ты бьешь фашистов…»

— Черпаком! — не выдержал Дуля, но на него шикнули, и он умолк.

— «…Ты предлагаешь мне руку и сердце. Спасибо, Гриша…» Видите, благодарит… «За руки спасибо — нам очень нужны рабочие руки. А сердце у меня еще свое здоровое…» — Тут Гриша запнулся и сказал: — Ну, дальше сугубо личное…

— Нет, уж ты давай дочитывай, — настаивал Шишаков и, видя, что Гриша не соглашается, выхватил у него письмо. — Какая тут может быть тайна переписки, если письмо от общественной организации, можно сказать?! Читаю дальше. «…А сердце у меня еще свое здоровое, хотя пошел мне шестой десяток… Пиши нам, Гриша, как вы бьете врага. С материнским приветом Акулина Фоминишна…»

Шишаков вопросительно посмотрел на Киселева. Батарейцы засмеялись. Дуля ехидно заметил:

— Вот тебе и бабушка Акуля. Только пишет не оттуля, не с той фабрики…

— Гриша, — подал реплику Николаев, — если бы нарком знал, что ты старушке голову крутишь, он бы ни за что не стал пересылать твое письмо…

Но Киселев, не моргнув глазом, разъяснил:

— Эх вы… Военные люди, а ничего не поняли. Это же и есть Анечка Федотова! Только пишет она конспиративным языком. И под псевдонимом, Помните, как Маша с Дубровским переписывалась? В дупло корреспонденцию бросала. Вместо почтового ящика, чтобы тайну сохранить. А вы — Акуля… Сами вы… акулы бесчувственные…