ЖИВИ, ГРИША!

В те дни у Гриши прибавилось забот, и самая главная из них была — немецкие дети. Кроме своей кухни, «катюши», у Гриши появилась вторая, трофейная, которая нещадно чадила и сразу же в сердцах была названа им «пантерой». Растапливал Киселев их одновременно, но в первую очередь кормил солдат, для детишек же было назначено другое время.

На куске фанеры Киселев написал мелом распорядок, блеснув при этом знанием немецких слов. Собственно, слова были известны ему давно: во-первых, «киндер» — «дети» (с этого «киндер» начинала все уроки его учительница немецкого языка Альбина Марковна), во-вторых, «фрюштюк», «миттаг», «абенд» — «завтрак», «обед», «ужин».

Гриша пожалел, что у него нет горна, а то бы он подавал сигнал, как это обычно делали в пионерских лагерях до войны. Но потом он вспомнил, что немецкие дети едва ли могли знать, что такой сигнал означает. И все же, приложив в виде рупора ладони ко рту, он изобразил голосом те самые, хорошо известные нашим ребятам звуки, которые обычно переводят словами: «Бори ложку, бери бак, нету хлеба — лопай так…»

Немцы расшифровать их не могли, хотя и поняли, что русский солдат приглашает их есть. Впрочем, прежде чем приступить к раздаче пищи, Киселев провел еще одно мероприятие, для чего ему снова пришлось напрягать память, вытаскивая из ее закоулков немецкие слова и с тоской думая, сколько бы их могло быть, если бы он исправно учил предмет, который преподавала Альбина Марковна.

Киселев ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Их бин Гриша Киселев. Ферштейн? Дети, а их собралось с окрестных улиц человек пятнадцать, закивали головами. Но Гришу это не удовлетворило, он должен был точно удостовериться, что ребята, силой обстоятельств поставленные к нему на довольствие, знают, с кем именно они имеют дело. И он спросил:

— Ви гейсст зи?

— Кришя Кисельёф, — ответила маленькая девочка, оказавшаяся у самого котла.

— Гут, — похвалил ее Гриша, спросив в свою очередь: — Ви гейсст ду?

— Роза, — смутившись, представилась новая знакомая.

И тут Киселеву на память пришел немецкий стишок о красной розочке, который он немедленно воспроизвел:

Розляйн, розляйн, розляйн рот,

Розляйн, аус дер хайде…

Такое знание немецкой классической поэзии вызвало понимающие улыбки у ребятишек, не подозревавших, что, кроме этих двух строк, Гриша в давний-давний школьный день больше ничего и не выучил, за что получил двойку.

Зачерпнув в котле, Гриша налил Розе суп в маленькую кастрюльку.

— Вайтер, — скомандовал он, и у котла оказался следующий.

Это был худенький мальчик лет тринадцати; Смотрел он на Киселева исподлобья. На вопросы «как зовут?» и «сколько лет?» отвечал нехотя. Звали его Август, было ему, как и предполагал Киселев, тринадцать лет. Знакомство с этим подростком Гриша хотел было сопроводить когда-то слышанной песенкой: «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин», но недружелюбный вид «Августина» не располагал к лирике, и Киселев снова скомандовал:

— Вайтер!

Раздача пищи проходила без особых приключений. Но вот в очереди оказался мальчик лет семи с огромной кастрюлей: может, не нашлось другой в разрушенном доме, а может, он полагал, что чем больше посуда, тем больше порция. Киселев же отреагировал так:

— Ду бист кляйн… — начал он.

И тут произошла заминка, ибо, без затруднений высказав мальчику, что он маленький, Гриша ничего не мог сказать насчет размеров его посудины: как по-немецки кастрюля, он забыл, а точнее, не знал вовсе. И тогда, преодолевая огрехи школьного образования, Киселев снова повторил:

— Ду бист кляйн, — и неожиданно закончил: — Унд дайне кастрюлен гросс…

Однако малыш понял адресованный ему упрек и виновато пожал плечами, а Гриша заговорщицки подмигнул ему и налил вместо одного черпака, как всем, полтора, сказав при этом:

— Поправляйся, парень. Тебе вон сколько предстоит восстановить, — он показал в сторону развалин.

Не меньший интерес для немецких ребят представляли дальнейшие действия Гриши. Киселев… показывал фокусы. Согнув руку в локте и опершись о снарядный ящик, он на глазах у всех втирал в локоть монету, а затем, когда ребята убеждались, что монета действительно исчезла, неожиданно вынимал ее из-за уха, да не у себя, а у кого-нибудь из мальчишек.

Были у него в запасе и другие фокусы. Завернув, например, в платок целую спичку, Гриша протягивал этот платок кому-либо из ребят; тот ломал спичку, не вынимая из платка. А потом вдруг оказывалось, что спичка… цела.

Таких фокусов без всякого реквизита в репертуаре у Киселева было множество. Он видел, как за всеми этими забавами оттаивали ребячьи сердца, и даже тот самый Август тоже не смотрел на него таким букой…

Гриша быстро обнаружил пробелы в идейном воспитании своих подопечных и пытался столь же быстро их ликвидировать. Так он пресек попытки немецких детей называть его «герр».

— Какой я вам господин? У нас нет никаких господ. И у вас теперь не будет. Никс герр, — решительно заявил Гриша. — Я — геноссе Киселев. Ферштейн? Ге-но-ссе. Товарищ Киселев. Ферштейн? Понимаете?

Ребята это усвоили. А вот сценку «Разговор Гитлера и Шавки в фашистской ставке» не приняли, смотрели непонимающими глазами. Кто написал слова «Интернационала» — не знали, не ведали, хотя Гриша даже прочел им первый куплет по-немецки. Подводя итоги своего краткого общения с ребятами, Киселев заключил:

— Да, сильно вам Гитлер мозги забил…

Вообще немецкие дети показались Киселеву какими-то заторможенными, малоподвижными. Он жалел, что нельзя чем-нибудь еще занять ребятишек. Надумал было организовать игру в «казаки-разбойники», он и сам с удовольствием поиграл бы с ними, но, во-первых, отлучаться далеко от кухни Гриша не мог, а во-вторых (и это было даже важнее, чем первое), развалины, обломки лестниц и балконов, повисшие на железных прутьях, кучи битого кирпича—все это таило немало опасностей для ребят. Посему «казаки-разбойники» отменялись. Гриша перебирал в памяти лапту, «чижика» другие подвижные игры, в которые играл во дворе своего дома, но все они из-за отсутствия инвентаря либо других условий были отвергнуты.

Впрочем, была, как выяснил тут же Киселев, игра, любимая и немецкими детьми, — футбол. Но не было главного — мяча. И тогда Гриша вспомнил, что и в его детстве ее всегда был мяч — тугой, резиновый, скачущий. Часто его заменял мяч, скатанный из тряпок. Именно такой Киселев и изготовил. Геометрия его, скажем прямо, была не без изъянов, да и скакать он, естественно, не мог. Но зато, когда, поставив Августа в импровизированные ворота (когда-то штангами были два школьных портфеля, теперь же — два кухонных термоса), Гриша ударил по мячу да еще удачно поднял его носком, тот влетел точно в «девятку». Опробовав таким образом главный спортивный снаряд, Киселев разбил ребятишек на две команды, в одну включив и себя. Он же был и судьей.

Свистка у Гриши не было, он лишь крикнул:

— Давай!

Это и означало, что матч начался. Тут же обнаружилось, что слово «давай» ребята уже знали, и охотно повторяли за Гришей:

— Давай-давай!

Фигура Киселева слишком резко выделялась среди остальных игроков, и в первую минуту они, особенно из команды, игравшей против Гриши, были робки и нерешительны. Но спортивный азарт взял свое. Лихо распасовывая, ребята довольно легко прошли оборону «киселевцев» (назовем их так) и, забив мяч Августу (именно он стоял у Гриши в воротах), замахали руками, закричали, совсем как светские ребятишки:

— Г-о-о-о-ол!..

Гриша поставил мяч на центр (это была крышка канализационного люка) и ринулся в атаку. То ли соперники сочли необходимым дать его команде отыграться, то ли вид его являл напор и решительность — противная сторона расступилась, и Киселеву удалось забить заветный мяч. Строгий судья мог бы его и не считать, поскольку вратарь (это был тот маленький мальчишка с большой «кастрюлен»), прыгнув, не дотянулся до него, а верхней перекладины ворота не имели. Но «киселевцы» дружно заорали:

— Г-о-о-ол!

Они не лезли целоваться друг с другом, потому что даже тогда, в сорок пятом, мяч, влетевший в ворота, видимо, не был такой редкостью, как сейчас. Да и телевидения не существовало, чтобы показывать чувства футболистов миллионам людей. Дети просто обрадовались. Гриша же, чье спортивное самолюбие было удовлетворено, обращаясь к обеим командам, сказал торжественно:

— Счет в пользу дружбы!

Здесь он снова пожалел, что в школе плохо учил немецкий и мог перевести лишь одно слово — дружба. Он только и сказал:

— Фройндшафт…

Но ребята поняли, ибо дело, в конце концов, и вправду было не в счете…

А когда через два дня полк менял место дислокации и, свернув свое хозяйство, Киселев ждал машину, чтобы прицепить к ней «катюшу», знакомые ребята окружили кухню, и та Розочка, которой он читал стихи, преподнесла ему букетик сирени…