ЖИВИ, ГРИША!

В то утро старшина батареи Макаров послал нас за завтраком впятером: от каждого расчета по человеку и одного от взвода управления, куда входили радисты, телефонисты и разведчики. Гришина «катюша», мы знали, остановилась в километре от позиций батареи, рядом с разрушенным сараем.

До кухни оставалось уже метров сто, когда рядовой Дуля вдруг остановился и приложил палец к губам:

— Смотрите, — сказал он тихо.

Мы посмотрели и не поверили своим глазам: вокруг кухни деловито прохаживался… немец. Был он толст настолько, что казалось, форма на нем сейчас лопнет по швам. В руках у него: блестел топор…

— А где же Киселев? — спросил Корешков. И сам ответил: — Его, наверно, этот гад убил. Захватил врасплох и убил…

— А завтрак отравил, — добавил Дуля, но тут же понял, что это не так, иначе зачем же ему, фашисту, оставаться возле отравленной пищи да еще с топором?

В следующий момент обстановка еще больше усложнилась, потому что из сарая вышел не кто иной, как… Гриша Киселев. Причем, подойдя к немцу, он дружески похлопал его по плечу. Такое отношение к врагу нас обескуражило вконец.

— Неужели сдался фашистам? — только и спросил Дуля.

— С кухней? — удивился Корешков, и было непонятно: то ли он отвергает такую возможность, то ли свидетельствует, что так оно и есть.

Мы залегли в густой траве. В это время Гриша снова ушел в сарай. Мы решили, пока немец один, подползти и взять его живьем. Не знаю, как кто, а я в тот момент с благодарностью вспомнил сержанта Степурского, который гонял нас в Глуховских лагерях. Мигом перебросив автомат за спину, я быстро пополз к кухне. Левая рука вперед, одновременно подтягивается правая нога, согнутая в колене. Тело прижато к земле. Теперь правая рука вперед, левая нога подтягивается к туловищу.

Слева от меня полз, посапывая. Дуля, справа — Корешков. Сзади, чуть приотстав, ползли Николаев и Гургенидзе — они, на всякий случай, нас прикрывали.

Метрах в двадцати Дуля чуть присвистнул, и, вскочив, мы закричали: «Хенде xox!», одновременно вскидывая автоматы.

Немец немедленно поднял руки. В тот самый момент из сарая вышел Киселев и спокойно сказал:

— Было.

— Что — было? — спросил Корешков уже понимая, что произошло недоразумение.

— «Хенде хох» было, — сказал Гриша и пояснил: — Это же мой фриц, Я его в плен взял…

Мы опустили автоматы, а немец закивал головой:

— Плен… геноссе Гришя… Ганс никс пиф-паф… Гитлер капут…

Нам и без переводчика уже было ясно, что немца зовут Ганс, что Гришу он называет товарищем, что воевать он не хочет… Но полную ясность внес сам Киселев, рассказав, как было дело.

— Замыл я котел с вечера. Ну, думаю, надо пораньше лечь, чтобы и встать пораньше. Пошел в сарай взять сена. Засунул в него руки — показалось, что охапка маленькая получится. Возьму-ка, думаю, побольше, все мягче спать будет. Засовываю руки поглубже, обхватываю приличный тючок. Тяну на себя и чувствую: уж очень там что-то тяжелое. И вовсе на сено не похожее. Поднять не могу, а отпустить боюсь. К тому же замечаю, что это мое «сено» слишком уж охотно за мной к дверям подается. И даже — представляете? — сопит, как бугай. Ну, думаю, влип ты, Гриша. И сам себя ругаю: «Вот тюха-матюха, карабин-то не взял с собой. Ну, а с другой стороны, кто же это за сеном в сарай с карабином ходит? Тем временем рассуждаю: пока я схвачу карабин, мой «матрас» меня ногой и двинет… Прижимаю я его к себе, тащить уже нет никаких сил. А он и не сопротивляется. И тут я, едва выволок свое живое сено из сарая, мигом метнулся к котлу, схватил черпак да как заору: «Хенде хох!» И пока сено осыпалось с моего фрица, я его черпаком по башке двинул. Ну, а он руки поднял и орет: «Гитлер капут!» Да так громко — наверно, боялся, как бы я не засомневался, что он в плен сдается…

Ну, а потом мы с ним разговорились. Кое-что я по-немецки со школы помню, кое-что на пальцах пришлось объяснять. Он, этот Ганс самый, давно решил в плен сдаться. Когда их рота отступала, он забежал в сарай, зарылся в сено и просидел там двое суток. Чуть не помер с голоду. Видите — комплекция? Ему голодным никак нельзя… Ну, дал я ему кусок хлеба, да сала, да котелок чаю. А потом говорю: «Ты слыхал, Ганс, такое правило: кто не работает, тот не ест? На вот, говорю, ведро. Вассер, знаешь? Вон, иди к колодцу и неси сюда вассер. А это, говорю, топор, им делают вот так…» И показал Гансу, что я имею в виду. Но он и сам понял — видите, дров нарубил сколько? Вот сейчас мы с ним и приготовили завтрак. Так что будете есть пшенную кашу, так сказать, в международном исполнении…

Этот рассказ Грише Киселеву пришлось повторять еще не раз, ибо каждый, кто приходил на кухню в то утро, увидев немца, неизбежно настораживался. Но Гриша тут же представлял своего подопечного:

— Не волнуйтесь. Взят мной в качестве трофея; в прошлом рядовой немецкой пехотной дивизии, а ныне внештатный специалист по водяным, дровяным и прочим делам вольноопределяющийся Ганс Штубе.

Эпизод этот имел свое продолжение. Недели через две весь личный состав полка, за исключением сокращенных расчетов, оставленных на огневых позициях, был выстроен на лесной поляне буквой «П», или, как говорят военные, в каре. Командир полка и его заместители вручали артиллеристам ордена и медали.

— Рядовой Киселев, — услышали мы.

— Я! — откликнулся Гриша и, сделав три полных шага, повернулся лицом к строю.

Взяв лист бумаги у начальника штаба, командир полка торжественно прочитал:

— «От имени Президиума Верховного Совета СССР за мужество и инициативу наградить рядового Киселева Григория Максимовича медалью «За боевые заслуги».

Начальник штаба передал полковнику картонную коробочку, и тот, вынув из нее медаль, приколол солдату на грудь, добавив: «Поздравляю вас, товарищ Киселев!» — на что Гриша срывающимся голосом ответил: «Служу Советскому Союзу!»

А когда последовала команда «разойдись», солдаты, особенно те, кто знал Гришу еще по Глуховским лагерям, старались лично поздравить Киселева с наградой.

— Ну что, браток, доволен? — спросил Некипелов.

— А как, по-твоему? Может, я еще и не подбил танк, как ты, но и ты еще не взял в плен фашиста при помощи черпака…