ЖИВИ, ГРИША!

В армии, как известно, солдат все делает сам, а уж в военное время — и говорить нечего. Надо разгрузить снаряды, убрать территорию, напилить дров — значит, надо. Дело это для нас было самое обычное. Но особенно часто оказывался занят им Киселев. Когда на плац, где мы занимались строевой подготовкой, прибегал посыльный с распоряжением выделить двух человек на дровяной склад, Гриша вызывался первым. И дело было вовсе не в том, что ему надоело ходить строевым шагом. Просто он любил всякие перемены…

Впрочем. сержант Степурский часто старался «закодировать» характер предстоящих работ, если, к примеру, надо было наколоть дров для медпункта (а дрова были сырые, осиновые калолись плохо), он объявлял:

— Нужен человек, разбирающийся в медицине.

Гриша догадывался, что врачеванием и здесь пахнет, и все же немедленно вызывался. А возвращаясь в казарму измотанным, разгоряченным, на вопросы товарищей (что, мол, делал?) отвечал:

— Да там помог кое-какие анализы обработать…

— И это полдня бумажками занимался? — с недоверием и разочарованием спрашивали сослуживцы.

Тогда Киселев этак небрежно, даже с легкой досадой добавлял:

— Ну, еще одному старшине аппендикс вырезали. — И, словно бы обхватив ладонями футбольный мяч, показывал: — Во какой был…

Сам же, уставший, измочаленный, про себя решал: «Всё, больше напрашиваться не буду… Пока не пошлют в порядке очереди. Как других…»

Но, даже принимая такое решение, Гриша понимал, что все будет, как прежде, ибо всякий раз, отправляясь на работы, в наряды, делая все то, без чего не могла обойтись, чем жила рота, он ощущал собственную нужность, причастность к чему-то большому и важному. Поэтому Киселев снова, опять-таки добровольно, оказывался, по выражению Степурского, задействованным на хозработах. Правда, теперь он не бросался очертя голову на любые предложения, но и Степурский был не промах — по-прежнему «кодировал» свои вводные.

— У кого хороший музыкальный слух? — спрашивал он.

— А что надо делать? — осторожно откликался Гриша, и все уже знали, что Киселев обязательно влипнет в историю.

— Да ничего особенного. Военный дирижер просил выделить в его распоряжение одного любителя музыки, — невинным голосом произносил Степурский, и Киселев, считавший себя именно таковым, вскидывал руку:

— Разрешите мне!..

Вечером он рассказывал друзьям, что оркестр сейчас разучивает новую увертюру, а капельмейстер никак не может решить, как играть — тихо или громко.

— Пьяно или форте, — уточнял Киселев, важно перекатывая во рту кстати вспомнившиеся слова.

— Ну и что ты ему посоветовал? — спрашивали Гришу.

А он, сделав паузу, отвечал:

— Я ему сказал: играйте поначалу тихо, а потом громко…

И только Степурский знал, что все участие Киселева в военно-оркестровой службе состояло в том, что он привез десять тачек песку, высыпал на плацу и утрамбовал специальной трамбовкой: на этом месте теперь будет играть полковой оркестр…

Требовался любитель спорта, и Гриша добровольно шел… чинить «козла», с которого кто-то содрал дерматиновую шкуру. Вызывали из строя знатока кино, и Гриша, преодолевая двадцать пять ступенек, таскал жестяные коробки с кинопленкой в кинобудку, которая прилепилась к клубу, как скворечник. Требовался на два часа один человек, разбирающийся в витаминах, и Гриша шел разгружать капусту…

Как-то Степурский объявил:

— Нужен один солдат приятной наружности, умеющий поддержать светскую беседу, но ровно настолько, чтобы не разгласить военную тайну, знающий правила хорошего тона, неробкий с женщинами, физически здоровый…

Надо ли говорить, что Гриша тут же сделал шаг вперед.

— Идите в распоряжение начальника вещевой службы!

Возле землянки Гришу перехватил Дуля:

— Интересно, что за работа?

— А ты не понял? Правила хорошего тона, приятная внешность… В дипломатическую академию отбирают, не иначе…

— А есть такая?

— Конечно, — сказал Киселев, хотя и понятия не имел о существовании подобного заведения

— Ну, а при чем здесь начальник вещевой

— Как — при чем? Сейчас обмундируют. Во все новое. Может, даже в штатское…

— Надо же, — то ли с завистью, то ли с сомнением выдохнул Дуля. — В штатское…

— Ну да. Наверно, к союзникам пошлют. Насчет открытия второго фронта вопрос подтолкнуть.

— Только тебя там не хватало. Ты по-ихнему и говорить-то не умеешь.

— А я им по-русски скажу. Так, мол, и так, отсиживаетесь, гады, за нашими спинами, пока мы воюем…

— Ты что? Гады — это некультурно. Потом же — союзники…

— Верно, надо бы повежливее. Я так начну: «Ну что, мистеры-твистеры, не кажется ли вам, что пора переходить к решительным действиям против нашего совместного врага — паразита Гитлера?»

— Паразита — тоже не того… Все же официальная беседа…

— Ну и что? — Тут Киселев был непреклонен. — Паразит он и есть паразит. Как же его иначе назвать? Ну, ладно, побегу…

Продолжая рассуждать о предстоящей миссии, рядовой Киселев вскоре доложился лейтенанту Нечипуренко, пожилому, добродушному украинцу, которого в полку называли «начвещь».

— Поедем, сынок, в Сосновск, — сразу выложил интендант.

И хотя Киселев мигом сообразил, что с дипломатической карьерой покончено, а Сосновск — не Лондон, не Вашингтон и даже и Батайск, куда он однажды, до войны, ездил в гости к дяде, он все же обрадовался. Ибо после Глуховского лагеря, после землянок Сосновск — это было нечто значительное.

«Сосновск, Сосновск, веселые подруги», — мурлыкал Гриша под нос, влезая в кузов полуторки, на которой им с лейтенантом Нечипуренко надлежало привезти с местной швейной фабрики новое обмундирование для склада НЗ.

«Там, конечно, работают одни девчата», — с улыбкой подумал Гриша и вспомнил слова сержанта Степурского насчет умения поддержать светскую беседу. Он вспомнил также, что необходимым условием командировки была приятная внешность, и, не снимая ушанки со стриженой головы, лихо тряхнул несуществующим чубом, как бы подтверждая: Степурский не ошибся, посылая в эту поездку именно его, Киселева Григория Максимовича…

Через три часа машина подъехала к воротам швейной фабрики, лейтенант оформил пропуск, полуторка въехала на фабричную территорию, и Гриша оказался в девичьем царстве.

Еще доро`гой он обдумывал первую фразу, которую произнесет, когда встретится со швейницами. Поначалу она складывалась так: «Гвардейский привет героиням-труженицам советско тыла!» Но Гриша решительно забраковал ее. Во-первых, потому, что гвардейцами ни он, ни его однополчане не были. Во-вторых, называя работниц героинями и ничего не говоря о своих сослуживцах, он как бы умалял роль последних. Тогда Киселев решил, что поприветствует стихами — строками той самой песни, которую мурлыкал по дороге, приспосабливая ее текст к Сосновску. «Привет, привет, веселые подруги! — скажет он. — Наш полк, как мать, зовет и любит вас!» Гриша уже хотел было утвердить этот вариант приветствия, когда заметил в нем существенные изъяны: налицо было разглашение военной тайны, ибо никто не должен знать, что он представляет полк. Нужно было бы сказать: «Наша Н-ская часть», но это бы не уложилось в стихотворный размер. И потом сравнение «как мать» не подходило: привет от молодых ребят, и вдруг… «как мать»…

К тому времени, когда Киселев оказался на фабричном дворе, все варианты приветствий были безоговорочно отвергнуты, и он успел лишь произнести, а точнее, промямлить:

— Здрасьте…

Но девчата выручили. По всем правилам военного искусства они взяли Гришу в окружение и наперебой затараторили. Киселев почувствовал себя увереннее и, чтобы избежать лишних вопросов, представился:

— Киселев Григорий Максимович, образца 1925 года, сын собственных родителей, комсомолец, холост. — Здесь Гриша сделал паузу и, заметив, что слушательницы не пропустили такую подробность, продолжал: — За границей не был, в белых бандах и оппозициях не участвовал…

— Иностранными языками владеешь? — задорно выкрикнула девчонка, нос которой был усеян конопушками.

— Желаете поговорить? — парировал Гриша. — Пожалуйста. Испанским, итальянским, американским. — И, подумав, добавил: — Со словарем… Орфографическим…

Кто-то прыснул, а Киселев продолжал:

— Какие еще будут вопросы?

— А где служишь, солдатик?

— В энском гарнизоне, энского округа, в части энской…

— По части женской? — вставила все та же, конопатенькая.

— Ага, — под общий хохот согласился Гриша.

— А зачем сюда приехал, Григорий Максимович?

— Военная тайна, гражданка.

— Эта словесная перепалка продолжалась бы еще долго, если бы «начвещь» не положил ей конец.

— Киселев, кончай разговоры, пошли грузить имущество! — крикнул он.

Но не таков был Гриша, чтобы просто так, на полуслове, прервать светскую беседу. Он чуть было не сказал: «Ну, девчата, поговорим после погрузки», но тут же спохватился — слово «погрузка» выглядело слишком буднично и словно бы роняло престиж Киселева. Поэтому, покосившись на лейтенанта, Гриша сказал с достоинством:

— По тактическим соображениям наш разговор будет продолжен после. Время вам сообщат установленными сигналами…

На складе их встретила женщина в фуфайке и в черном платке. Лейтенант Нечипуренко подал ей документы, она что-то отметила в книге, потом в накладкой и, заметив рядом с лейтенантом Гришу, тяжело вздохнула.

— Как зовут тебя, сынок?

— Гриша я… — В тоне Киселева уже не было той бесшабашной удали, которой он лишь минуту назад щеголял перед девушками.

— Сколько же тебе лет, Гриша?

— Восемнадцать.

— Как моему… Где он теперь? Писал — на фронт уезжает. На младшего лейтенанта учился три месяца.

— Ну, значит, все в порядке, — сделал вывод Киселев и в подтверждение продолжил: — В прошлых войнах, мамаша, как было? Командир впереди на лихом коне. Над ним пули — вжик, вжик. А сейчас тактика другая. Лейтенант, он с командного пункта боем руководит. Его дело посмотреть в бинокль, что там впереди происходит, снять трубку и подать команду: вперед, мол, орлы!

— Ой ли? — усомнилась кладовщица, но на ее лице уже появилось какое-то новое выражение — надежды ли, веры ли, — потом она улыбнулась: — Ну, ладно. Спасибо тебе, сынок.

— Вы, мамаша, не беспокойтесь. Мы вот учебу закончим — сразу к вашему сыну на подмогу поедем. А может, я даже в подчинение к нему попаду. Вас как зовут? — неожиданно спросил Киселев.

— Зачем тебе, Гриша? — тихо сказала кладовщица и, помедлив, добавила: — Анна Николаевна я. А сын мой — Володя. Белов Владимир Борисович…

— Вот и хорошо, Анна Николаевна. Как приеду на фронт, сразу же разыщу младшего лейтенанта Белова. Привет вам, скажу, от вашей мамы. Настроение у нее хорошее, чего и вам желает. Верно я сказал?

— Верно, — только и ответила, улыбаясь сквозь слезы, кладовщица.

Когда ящики были погружены, лейтенант Нечипуренко распорядился: «А теперь — обед», на что Киселев мигом ответил: «Люблю повеселиться, особенно поесть…» Втайне он полагал, что сейчас лейтенант выложит какую-нибудь необыкновенную еду: интендант же, хозяйственник! Но сухой паек, полученный лейтенантом на себя и двоих подчиненных, оказался скудноватым: маленькая баночка «второго фронта» (так называли американские мясные консервы), хлеб и несколько кусков сахара. Затем лейтенант извлек из полевой сумки пачку печенья — это было уже из его личного «дэпэ» (дополнительного пайка)…

— Хорошее печенье, — прокомментировал Киселев. — Такое только офицерам выдают…

Замечание Киселева не прошло бесследно, и, лишь на секунду заколебавшись, лейтенант достал из сумки еще одну пачку, тут же подытожив:

— Всё. Последняя…

С этой пачкой справились так же быстро. Киселев поблагодарил за обед и попросил лейтенанта предоставить ему десять минут «для закрепления военно-шефских контактов с гражданским населением в лице комсомолок-патриоток». Нечипуренко, открывший было рот, чтобы не согласиться, промолчал, не решаясь, однако. и дать согласие. Тогда Гриша подошел к нему вплотную и сказал:

— Если мы уедем, не попрощавшись, народ нас просто не поймет. Не пой-мет…

Этим аргументом лейтенант был добит окончательно и Гриша (как раз была пересмена) направился к цеху. Те «установленные сигналы», о которых говорил Киселев девушкам, очевидно сработали и без него: оказалось, что Гришу уже ждали.

— Дорогие товарищи девушки и женщины! От имени личного состава энской части, — начал он, но вдруг, заметив ту, копопатенькую, поправился: — личного состава нашей части передаю вам сердечное спасибо за вашу заботу, за ваш труд. В обмундировании, которое вы пошили, мы будем бить врага-фашиста, и вы о нас скоро узнаете… Хотя с отдельными представителями нашей боевой части вы уже знакомы. Пишите нам, дорогие подруги!..

Гриша назвал адрес, для страховки повторив его два раза.

— Запомнили?

— Запомнили!..

— А фамилию мою вы знаете — Киселев. Григорий Максимович. Но это не значит, что я один достоин вашего письменного внимания! У нас есть немало таких же красивых, заслуженных, остроумных воинов… Присылайте нам свои фотокарточки, я думаю, мы поправимся друг другу. А закончится война, и в ваш городок (я в этом уверен) потянутся бывалые фронтовики. Может быть, Наркомат путей сообщения к тому времени введет специальный поезд Берлин—Сосновск, чтобы скорее доставить к вам наших прославленных бойцов-победителей…

Лейтенант Нечипуренко, стоявший поодаль, почувствовал, что монолог Киселева затягивается, и сказал шоферу:

— Ну-ка, посигналь ему…

Раздался дребезжащий звук, но это не смутило Гришу.

— Итак, дорогие патриотки, звучит сигнал. Я вижу, что вы огорчены. Как говорится, «кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?..» — спросил он, непосредственно обращаясь к конопатенькой, а затем, неумело обняв ее, закончил: — В твоем лице от своего лица я обнимаю всех вас… До свиданья!

— До свиданья! Приезжай еще!

— Возвращайся с победой, — тихо сказала конопатенькая.

— Спасибо… Да, — спохватился Гриша, — мы же с тобой и не познакомились. Как тебя зовут?

— Аня. Федотова.

— Ну, Анечка, не поминай лихом…

Девушки, примолкнув, долго смотрели вслед уходящей полуторке, в кузове которой на ящиках сидел собственной персоной рядовой Киселев Григорий Максимович…