ЖИВИ, ГРИША!

Теперь самое время сказать, что всех нас и, конечно, Гришу Киселева определили в связисты.

— Итак, товарищи, — сказал на первом занятии сержант Степурский, — вы будете учиться на радистов, а точнее — на радиотелеграфистов…

Последнее слово Киселева озадачило. Потому что в слове «радист» ему слышалось что-то боевое и романтическое: стрелок-радист, радист партизанского отряда, радист батальона…

А радиотелеграфист" представлялось так: сидит бабуся в огороженном фанерой закутке и выбивает, как дятел, точки и тире. Постучит-постучит, а потом на спицах чулок вяжет.

— Мы — связисты, — продолжал сержант Степурский. — А связь нужна во всех родах войск. В пехоте и авиации, в танке и на корабле. Связь — запомните… — тут сержант сделал паузу, — это нерв боя. Скажем, командир отделения еще может докричаться до каждого солдата. Командир взвода — тоже. А вот командиру полка, ясное дело, уже не крикнуть, и связь ему вот как нужна, — и Степурский провел ребром ладони по горлу. — Телефон — это хорошо. А если кабель порвало?.. Рация же незаменима. Ну, а что такое радиотелеграфист? Это радист особой квалификации. Потому что он использует не только микрофон. Он разговаривает при помощи телеграфного ключа… А телеграфом дальность действия рации, считай, в два раза больше…

Степурский сел за стол и начал что-то быстро выстукивать на телеграфном ключе. Из наушника, прикрепленного к столу, послышалось резкое попискивание.

— Слышали?

— Слышали.

— А что слышали?

— Какой-то писк.

— Для вас это и вправду писк. Пока, — Степурский многозначительно посмотрел на солдат. — Но скоро вы поймете, что это такое…

— А что? А что это было? Скажите, товарищ сержант, — послышалось отовсюду.

— Ничего особенного. Я вызвал корреспондента и спросил его, как он меня слышит…

— Надо же! — изумился Гриша и тут же засомневался: — Как же так: столько слов ему передали за какие-то секунды?

— Нет, товарищ Киселев, слов было мало. Микрофоном слов больше получается. Считайте: «Курган», «Курган», я — «Сосна». Как слышите? Прием". А по телеграфу значительно короче. Например, вместо слов «как слышите» я даю три буквы: ЩСА и вопросительный знак.

— А сколько точек в букве?

— Этого я вам нарочно не скажу. И учтите: ни в коем случае не считайте точки и тире. Вы — радиотелеграфисты, — он сделал ударение на слове «радио», — как говорят, слухачи. Вам нужны не просто знаки азбуки Морзе, а звучащие буквы. Вот и запоминайте их мелодию. Каждая буква поется по-своему…

И Степурский снова застучал ключом. В землянку словно горох посыпался.

— Это точки. Поняли? — спросил сержант. — А это тире. И не вздумайте считать, предупреждаю еще раз. Наши занятия называются «прием на слух». Вот и слушайте… Возьмем хотя бы букву «Ю». Звучит она так: ти-ти та-а та-а. — «Ти» Степурский произнес отрывисто, «та-а» — нараспев. — Вслушайтесь. — И, на нажимая на ключ, сержант произнес в такт зуммеру: — Тё-тя Ка-а-тя-а… И так что ни буква, то свой мотив… Вот и начнем с буквы «А». Как в первом классе.

И пошло. Сержант поднимал то одного, то другого солдата и, выстукивая ключом знак, предлагал определить, что это. Дошла очередь и до Кисилева. Он отвечал быстро и уверенно. Но Степурский неожиданно прервал его:

— Стоп! Все верно. Кроме последней буквы. Она чуть отличается от «У». Это «Ж». Очень важная буква! С нее начинается каждая передача. Все радисты мира знают этот сигнал. Он означает «внимание!». Сел радист за ключ и, прежде чем вызвать своего корреспондента, обязательно трижды повторит: «Ж», «Ж», «Ж». А его корреспондент услышит этот сигнал и подкрутит ручки приемника, подстроится, чтобы лучше было слышно.

На следующее занятно Степурский принес радиостанцию — два металлических ящика, или упаковки. Именно так и назвал их сержант: «Упаковка приемопередатчика и упаковка питания». Соединив ящики шлангом, Степурский подключил антенну, воткнул штепсель головных телефонов в гнезда, включил рацию и протянул наушники Киселеву:

— Послушайте…

То, что услышал Гриша, поразило его: эфир то заливался трелью, то рассыпался дробью, то казалось, что в жестяное ведро падают с одинаковыми интервалами дождевые капли, где-то словно бы ухал филин, то слышался короткий хохоток морзянки.

Всего-то две буквы и сумел угадать в этой разноголосице Киселев — «Ю» да «Ж». Первая («тетя Катя») мелькнула в памяти в виде деревенской тетки, подмигнувшей Киселеву: ничего, мол, осилишь эту морзянку. Вторая же почему-то в образе старшины — радиста Генштаба. Он стучал «Ж», «Ж», «Ж», то есть «внимание», и его строгий взгляд пронзал Гришу до позвоночника…

Для Степурского же ничего необычного в эфире не было.

— Эфир как эфир, — сказал он присел на табурет.

Затем достал листок бумаги, карандаш и, приложив палец к губам (тихо, мол), начал что-то быстро записывать. Солдаты как завороженные следили за ним.

— Готово, — наконец сказал сержант и, поймав восхищенно-удивленные взгляды солдат, обнадежил: — Пройдет немного времени, и вы будете принимать радиограммы не хуже меня.

К приему на слух прибавилась передача на ключе, материальная часть радиостанции СЭС — станционно-эксплуатационная служба. Киселеву больше всего правилось принимать на слух. Каждая буква и вправду «пелась» по своему, и, когда они следовали одна за другой, группами по пять знаков, разделенные паузами, это пискливое многоголосие уже не воспринималось Гришей как ералаш — он свободно различал по звуку каждую букву, точнее, каждый знак. Именно так говорил Степурский: «Наша задача — научиться принимать буквенный, цифровой и смешанный текст со скоростью двенадцать групп в минуту. Говоря иначе, шестьдесят знаков…»

Сам сержант принимал сто двадцать. Передать радиограмму с такой скоростью никто из солдат, естественно, не мог. Это значительно превышало нормативы высшего, первого класса. Сделать это мог старший сержант Спештлов: до армии он работал в Черноморском пароходстве, держал связь с кораблями, его «фирму» — СПШ — знали радисты всего бассейна.

Спешилов заходил в класс, где занимался со своими подопечными Степурский, и, озорно подмигнув сержанту, спрашивал:

— Начнем, пожалуй?

— Начнем. — отвечал Степурский. — А вы пока отдохните, — говорил он солдатам.

Спешилов, не торопясь, регулировал ключ под свою руку, и начиналось представление. Звуки сыпались без всяких пауз, наталкиваясь друг на друга, сшибаясь, подхлестывая и захлестывая один другой.

Между тем Степурский без всякого напряжения что-то писал на бланке радиограммы. |Зуммер стихал, и сержант зачитывал текст, Спешилов же следил по бумажке, с которой только что вел передачу. Затем они менялись ролями.

Цифры, как и буквы, тоже имели свой мотив, причем почти каждую сержант Степурский «ппереводил» сходно звучащей фразой. Скажем, двойка (ти-ти та-а та-а та-а) пелась так: «Я на го-ор-ку-у шла-а». Тройка (ти-ти-ти та-а та-а) звучала по-иному: «И-дут ра-ди-ис-ты-ы». Семерка (та-а та-а ти-ти-ти) требовала: «Да-ай, да-ай за-ку-рить». Восьмерка (та-а та-а та-а ти-ти настаивала: «Да-ай, да-ай са-а-ха-ру».

Такое «переложение» азбуки Морзе очень понравилось Киселеву, да и другим тоже, и дела шли неплохо.

Не ладилось только у Борщукова, здоровенного солдата, которому, казалось, самой природой было предписано делать какую-либо финзическую работу, а не сидеть, вслушиваясь в писк морзянки. Гриша видел, как он мрачнел перед занятиями, как, начав записывать радиограмму и споткнувшись о какой-нибудь знак, вовсе бросал карандаш и сидел насупившись.

Как-то Киселев подошел к Борщукову, предложил:

— Миша, давай-ка займемся…

— Это чем же?

— Хочу из тебя аса эфира сделать.

— Да ты что?! Я же глухой к этому делу. А как услышу «тетю Катю», у меня карандаш из рук валится.

— Почему?

— Да у нас соседка была, тетей Катей звали. Я к ней в сад пацаном лазил яблоки рвать. Так она, зараза, крапивой меня однажды отхлестала…

— Ну, мы вместо «тети Кати» что-нибудь другое придумаем. Скажем, «наша мама». — И Киселев запел мелодию буквы «Ю»: — На-ша ма-а-ма-а… Пойдет?

— Пойдет, — улыбнулся Борщуков и сам предложил: — А ну давай еще…

Гришина метода пришлась ему по душе, и он с энтузиазмом взялся за дело. Причем проявил определенную изобретательность. Буква «Б» у него пелась, как «ба-а-бу-шеч-ка», «В» — как «вну-чё-о-но-ок», «Д» — как «де-е-душ-ка. Подогретая Гришиной похвалой, его фантазия заработала с новой силой, и в ход пошли «Степурский», «Савченко» и другие должностные лица. Гриша насторожился. Когда же расходившийся Борщуков предложил четверку петь, как «Гри-ша Ки-се-лё-ов», терпение «инструктора» лопнуло:

— Стой! Хорошо, что в русском алфавите всего тридцать три буквы, а то ты мне весь полк переложишь на морзянку…

Но Борщукова уже нельзя было остановить. Он лишь пошел на уступку:

— Ну, ладно, пусть четверка будет «ко-ман-дир пол-ка-а»…

— Хватит! — закричал Киселев. — Выучил на свою голову! Надо же, цифру из меня сделал и до командира полка добрался… Всё! Кончай самодеятельность. А не то я из тебя единицу сделаю. Или ноль…