ЖИВИ, ГРИША!

(Повесть)

ОТ АВТОРА

Все дальше в прошлое уходит от нас война, все меньше остается людей, которые участвовали в ней, видели ее страшное лицо — не только на фронте, но и в тылу. И все больше и острее интерес людей нынешнего поколения к тому, что пережили, перечувствовали, передумали в те неизмеримо тяжкие годы их отцы. Впрочем, теперь даже не отцы многих из них, а деды.

И хотя уже написано великое множество книг о войне, им, молодым, хочется еще полнее, в еще больших подробностях знать: а какими были люди в дни войны? Чем жили? О чем думали, о чем горевали? Чему радовались, чему смеялись?

И смеялись ли вообще?..

Именно об этом спросили меня как-то на одной из встреч с читателями:

— А вы можете рассказать о войне что-нибудь веселое?

Просьба показалась мне неожиданной и неуместной, я бы даже сказал, противоестественной. Веселое — о войне?!

Но, внимательно всмотревшись сквозь годы в прошлое, я увидел не только кровь и смерть, не только страдания и горе — я увидел улыбки своих неунывающих друзей, услышал озорные голоса наших ротных Теркиных, вспомнил их ребяческие проделки и с гордостью ощутил, каким неистребимым оптимизмом были заряжены люди, на долю которых выпали небывалые, поистине нечеловеческие испытания.

Конечно, война — неподходящее время для веселья, но разве наши бойцы одолели бы такого сильного и жестокого врага, если бы были людьми унылыми и мрачными, если бы не любили и не умели смеяться? Люди и в дни войны оставались людьми, и никакие невзгоды не могли убить в них потребность в шутке.

Вспоминаю, как однажды, в перерыве между боями, где-то в Молдавии, куда наш полк отвели на короткий отдых и пополнение, нам показывали фильм «Веселые ребята», и дружный хохот сотрясал склоны оврага, где это происходило.

Фильм крутили на одном узкопленочном аппарате, с паузами после каждой части, и эти паузы тоже были заполнены веселым гомоном и смехом. Нас не покидало ощущение нечаянно выпавшего на нашу долю счастья, и мы были рады даже самой малой возможности продлить его.

И еще помню концерт, единственный для меня концерт па войне. Давала его небольшая бригада артистов, и двое из них очень уж смешно изображали Гитлера и Муссолини. Они пели куплеты на мелодии известных песен, а мы сидели на траве вокруг автомашины с откинутыми бортами (она служила сценой) и покатывались со смеху.

Помню ощущение необыкновенной раскованности, легкости и силы, которое охватывало нас. Казалось, что все нам по плечу, и верилось, что мы обязательно разобьем фашистов и победим.

Такие праздники выпадали редко, но запомнились они навсегда. Да и как не помнить? Это ведь были праздники…

Но вот перебираю я в памяти будни, тяжкие будни войны, и обнаруживаю, что всякий раз, когда приходилось трудно, рядом оказывался человек, излучавший бодрость и веселье. Вроде бы такой же, как ты и как все, солдат, да чуть-чуть не такой и потому особенный.

От рождения наделенный поистине драгоценным чувством юмора, неистощимый на выдумки, он сам нередко попадал в совершенно невероятные, комические ситуации. Не по своей воле, не нарочно, но попадал именно он, а не кто-нибудь другой.

И вот ведь что интересно. Он никогда по старался развеселить во что бы то ни стало, никогда не изощрялся, не лез из кожи вон — лишь бы рассмешить. Просто веселье было его натурой, он им дышал, им жил — и в этом-то и таился весь секрет, это-то и было самым главным.

И от присутствия таких людей, от того, что они были рядом, жили с тобой в одной казарме, сидели в одном окопе, тряслись по фронтовой дороге в одном с тобой кузове, ели из одного котелка, — теплее становилось на душе, трудности оказывались не такими уж непреодолимыми, дело спорилось, и забывались любые невзгоды.

Вспомнив все это, я подумал, что рассказать о войне что-то веселое не только можно, но и, наверное, нужно, потому что без этого не будет полного представления о том, чем жили люди на войне, где брали силы для борьбы с врагом.

Так, с неожиданной просьбы читателя, и началась эта книжка о моем друге военных лет Грише Киселеве, одном из тех необходимых и незаменимых людей, чья «должность» весельчака, балагура и заводилы не предусматривались никакими уставами и штатными расписаниями, но без которого ни я, ни мои однополчане не смогли бы сейчас представить давнюю уже пору своей солдатской юности.

Как Гриша Киселев с командованием отношения налаживал

Познакомились мы с Гришей в запа`сном полку. Прошу обратить внимание на ударение в этом слове. Для штатского человека — что запасно`й, что запа`сный — одинаково. А кадровому военному не скажи «запасно`й». Для него это не просто запас сухарей. Или махорки. Или, скажем, бумаги. Слово «запа`сный» означает, что полк или батальон находится в запасе у командования. До времени. До срока.

Попав в армию, каждый солдат сразу же стремился на фронт. А его, как правило, посылали в эту самую запа`сную часть. Стояли такие части в лесах да в песках, подальше от людских глаз, и занимались вроде бы ненужным, по мнению молодого, рвавшегося в бой солдата, делом: отрабатывали строевой шаг и ружейные приемы; изучали уставные положения и тому подобное. Паек здесь давали по третьей норме, по сравнению с фронтовым скудноватый, а нагрузка была большая: с подъема до отбоя — занятия, «бои», учения… Обмундирование тоже, как говорится, не первого срока. Понять это нетрудно: шла тяжелая война, попробуй-ка накорми да одень миллионы людей, когда в тылу оставались только женщины, да старики, да дети.

Жилье, как правило, солдаты строили себе сами. Инструмент — топор, пила, лопата. Материал — лес, земля, дерн, солома. Смотришь, такую землянку отгрохают — по сути дела казарма. Железную бочку приспособят под печь — порядок. Классы для занятий, медпункты, клубы — всё в земле: она и согреет, и укроет от чужих глаз…

Сроков пребывания в этих запа`сных частях никто не знал, и хотя солдаты пачками писали рапорта с просьбой отправить их на фронт, такие «петиции» не могли поколебать бесчувственные, как нам казалось, сердца командиров; у них на все эти просьбы был один ответ: «Когда потребуется, тогда и отправят. А пока старайтесь лучше овладеть военным делом…»

Вот в таком запасном полку, где мы оказались осенью сорок третьего года, я и познакомился с Гришей Киселевым. Ему тогда только-только восемнадцать лет исполнилось, а горя он уже хлебнул довольно — на всех нас хватило бы. Почти два года был в оккупации. Там умерли от голода все его родные, а сам он едва спасся от угона в Германию.

Телосложения Гриша был тощего, а росту высоченного, выше всех в роте. Как раз поэтому полагалось ему быть в строю на самом правом фланге. Но, поскольку он, как назло, всегда путал ногу, правофланговым его не ставили. От такого решения, правда, было еще хуже: фигура Киселева заметно возвышалась над строем, и именно от него, как волна, наткнувшаяся на камень, строй начинал колебаться. «Киселев, возьмите ногу!» — персонально Грише командовал старшина Савченко. Гриша два-три раза подпрыгивал, стараясь попасть в такт, и от этих прыжков всем нам становилось смешно. Савченко как-то не выдержал и бросил в сердцах: «Прыгаешь, как кенгура`». И хотя никто из нас никогда не видел, как прыгает кенгуру, в том числе и старшина, относивший к тому же сие животное исключительно к женскому роду, это экзотическое сравнение нам понравилось. Наверно, Грише — тоже, потому что в минуты перекуров он часто произносил старшинским голосом и врастяжку: «Кен-гу-ра-а-а…»

С самого же начала службы у Киселева не сложились отношения с командованием. Впрочем, «не сложились» сказано не совсем точно, а «с командованием» — несколько обобщенно. Надо бы сказать конкретнее: с командиром отделения сержантом Степурским и со старшиной роты Савченко. С остальными — командиром полка полковником Смирновым, его заместителями, начальником штаба, начальниками служб полка, с должностными лицами батальона, в который входила наша рота, — отношения у Гриши были, как он считал, самые хорошие. Киселев даже сказал как-то сержанту Степурскому: «Почему это у командира полка ко мне лично нет никаких претензий, а у вас сплошные замечания?» — на что Степурский ничего ответить не смог, даже поперхнулся, ибо командира полка, как и другое высокое начальство, Гриша Киселев мог видеть лишь на полковом построении…

Расхождения Гриши Киселева с командованием обнаруживались, как правило, с самого утра. Точнее говоря — с подъема. Хотя времени для сна было отпущено достаточно, Гриша просыпался не сразу: проходили какие-то секунды, пока он вдруг соображал, что надо вставать. Но этих-то секунд ему как раз и не хватало, чтобы стать в строй вместе со всеми.

Подготовка к подъему у нас начиналась… с вечера. Да, с вечера. Перед отбоем мы складывали свое обмундирование так, чтобы утром все было под рукой. Наибольшие хлопоты доставляли обмотки. Что это за принадлежность военной одежды, теперь знает далеко не всякий, даже тот, кто служил в армии. Потому что после войны армия полностью обулась в сапоги. А в войну где было напастись сапог? Миллионы пар — это только подумать! Вот и обеспечивали солдат, особенно в тылу, ботинками, а к ним полагались обмотки.

Каждая обмотка — длинная широкая лента из трикотажа либо сукна. И вот ею, как бинтом, обматывалась поверх брюк голень — от ботинка (верх ботинка захватывался тоже) и до колена. Причем надо было обматывать туго, ибо свободная обмотка сползала и в конце концов разматывалась: можно себе представить, что получится, если в строю кто-нибудь вдруг наступит на конец твоей обмотки. Но еще хуже, если скатанный наподобие бинта тугой рулончик обмотки выскользнет у тебя из рук, прежде чем ты успеешь намотать на ногу.

Могу смело сказать, что из каждых пяти таких случаев, а значит, из пяти опозданий в строй, два приходились на долю Гриши Киселева. Поэтому он и пользовался у начальства особым вниманием.

Как правило, по подъему возле него останавливался сержант Степурский и начинал демонстративно смотреть на часы. Часы у сержанта были, пожалуй, у единственного в роте — кировские, наручные, крупные, как луковица. Ходили они четко и громко: тик-так… тик-так… тик-так… А Грише слышалось: так-так… так-так… так-так… Гриша не ошибался, потому что сержант Степурский, не сводя глаз с циферблата, повторял вслух: «Так-так… — и спрашивал с ухмылкой: — Значит, опаздываем?» — на что Киселев всегда отвечал: «А вы меня не гипнотизируйте, товарищ сержант». Степурский отходил от Гриши, но, видимо, гипноз продолжал действовать, потому что едва Киселев брал в руки обмотку, как она, точно змея, выскальзывала из рук и, коварно извиваясь, распластывалась на полу… И тогда Грише приходилось уже догонять роту…

Шинель у Киселева была длиннющая, даже при его росте она едва не доходила до пят. Несколько раз он просил у старшины разрешения укоротить полы, но Савченко был непоколебим:

— Когда поедете на фронт, вам дадут все новенькое, с иголочки, да по росту подберут. Сам подбирать буду. А тут укороти я тебе сегодня шинель, а завтра прибудет в полк солдат еще длиннее. Во что я его одевать буду?..

Киселев отходил от Савченко со вздохом. Зато, когда случалось ночевать под открытым небом, он отстегивал хлястик шипели, и ее огромными крыльями свободно укрывались трое…

Так и шло у Гриши с этой шинелью — то огорчения она ему доставляла, то радости.

Как-то по подъему Киселев особенно остро почувствовал нехватку драгоценных секунд. Ночью на дворе ударил мороз, и дневальный по роте рядовой Дуля объявил распоряжение дежурного по полку:

— Форма одежды для физзарядки — в шинелях!..

Это Грише оказалось на руку. Желая ускорить процедуру одевания, он сунул босые ноги в ботинки и, накинув шинель прямо на белье, ринулся к выходу одним из первых. Такие неожиданные и энергичные действия вызвали похвалу у сержанта Степурского, стоявшего в дверях и поглядывавшего на часы.

— Оказывается, не всегда мой гипноз вам мешает, — заметил он, улыбаясь. — Настоящим солдатом становитесь, товарищ Киселев…

На дворе было еще темно, и среди нескольких десятков солдат, которых сержант Степурский вел в то утро на физзарядку, он не заметил, что вид Киселева, прямо скажем, не соответствует принятому в армии стандарту…

Тем временем рядовой Дуля, дневальный по роте, который должен был успеть, пока рота на физзарядке, протереть полы влажной тряпкой, обнаружил на табуретке чье-то обмундирование, почти полный комплект — гимнастерку, брюки, обмотки, портянки…

— Чья одёжка? — громко крикнул он.

Но вопрос был явно риторический: в казарме ни души, если не считать второго дневального, который вытирал пыль с тумбочек. И тогда Дуля отнес обмундирование в каптерку, к старшине Савченко.

— Чье? — спросил тот.

— Наверное, лишнее, — ответил рядовой Дуля.— Я спрашивал, никто не признался…

— Ладно, разберемся, — бросил на ходу Савченко, закрывая каптерку на ключ.

Рота возвратилась с физзарядки, солдаты поснимали шинели, и только Киселев, не обнаружив своей одежды, тоскливо сидел на табуретке, размышляя, что же делать дальше. С одной стороны, не положено в казарме находиться в шинели. С другой же стороны, никакими уставами не предусматривалось и хождение в одном нижнем белье… В таких вот рассуждениях и застала Гришу команда дневального: — Рота, встать! Смирно!.. Дежурный — на выход!

Сержант Савин, дежурный по роте, доложил лейтенанту Садриеву о том, что во время его, Савина, дежурства в роте никаких происшествий не случилось и что личный состав находится на умывании… Не знал в тот момент сержант, что происшествие все же случилось и стоит оно, это происшествие, в глубине казармы, а командир роты медленно к нему приближается.

Возмездие уже висело над Гришиной головой. Его била дрожь, и не столько от затянувшегося пребывания в облегченной одежде, сколько от предчувствия встречи с командиром роты.

И тогда в голове Киселева неожиданно возник гениальный, но простой план (известно, что все гениальные мысли приходят неожиданно; по тому же закону, все гениальное — просто). Киселев мигом сбросил шинель и, оставшись в исподнем, прислонился к побеленному известкой столбу (на таких столбах держалась крыша землянки). Фигура его слилась с этой конструкционной деталью казармы, а голова оказалась за портретом генералиссимуса Суворова, который в свое время, как известно, утверждал, что каждый солдат должен знать свой маневр.

В казарме стояла полумгла: за окошками еще не рассвело, а свет от коптилок был слабый. Судя по тому, что лейтенант Садриев, ничего не заметив, проследовал мимо, свой маневр рядовой Киселев выполнил безупречно. Зато невесть откуда взявшийся старшина Савченко был другого мнения о тактическом мышлении рядового Киселева и молча наступил ему на ботинок.

Вечером, когда рота с песней шла в гарнизонный клуб смотреть фильм «Два бойца», в казарме уныло, но тщательно водил шваброй по полу один боец. Вы, конечно, догадались: это был Гриша Киселев…

Как Гриша Киселев воинские уставы толковал

Вся солдатская жизнь определяется воинскими уставами, и иные их положения солдату надлежит знать назубок. Конечно, не просто заучить, а понять, вникнуть в суть.

Есть в уставах слова будничные, определяющие самые обычные дела, а есть и высокие, торжественные. И они особенно нравились Грише. Уже в первые дни службы он выучил на память обязанности часового. Большое впечатление на него произвели такие слова: «Часовой есть лицо неприкосновенное…» Он несколько раз повторил их вслух.

— Надо же — не-при-кос-но-вен-но-е! — произнес за ним рядовой Дуля, которому слова тоже понравились и настолько, что он стал развивать их смысл: — Понимаешь, Киселев, что это значит? Стою, скажем, я на посту, а ты идешь мимо и ехидно улыбаешься. А я тебе в ответ рожу состроил. Ну, а у тебя, понятно, появляется желание прикоснуться к моему лицу, потому что оно тебе кажется несимпатичным. Но ничего, Гриша, у тебя не выйдет, поскольку лицо часового Дули неприкосновенное. И за этим следит закон. Уяснил?

— Верно, Дуля, — подхватил Киселев. Но если ты будешь мне рожи строить, то физиономия твоя объявляется вне закона, и, значит, она уже вполне прикосновенная…

Много разных премудростей вычитал Киселев в уставах, много узнал на занятиях. Hо особенно ему нравилось, когда проводил их старшина Савченко: лучшего специалиста по уставам не было. За глаза старшину даже называли ходячим уставом. Он знал об этом и не только не обижался, но даже гордился такой славой.

Как-то, проводя очередное занятие, старшина Савченко сказал:

— Ну, представьте себе, что вдруг на один день в полку все позабыли об уставах. Или они, эти уставы, скажем, исчезли. Наступает время подъема. Все в казарме спят. Дневальные — жуть, выговорить не могу!.. — тоже дрыхнут. Встает рядовой Киселев…

— А почему Киселев? — возмутился Гриша.

— Ну, это я к примеру…

— А вы возьмите для примера рядового Дулю…

— Ну, пусть Дуля… Так вот встает рядовой Киселев. Не сделал физзарядки, не умылся и прямиком в столовую. А там — никакого завтрака. Потому как никем не определено, когда его надо готовить и к какому часу. Дежурного по кухне нет, наряд никто не инструктировал…

Нарисованная старшиной картина показалась ему самому столь ужасной и невероятной, что он вздохнул и неожиданно быстро закончил:

— Страшно, товарищи, подумать, как бы это могла существовать воинская жизнь без уставов…

И при каждом удобном случае он старался внушать солдатам уставные положения. К слову сказать, старшина Савченко считал удобным для этого каждый случай.

Как-то, будучи дневальным, Киселев подметал казарму, когда туда зашел старшина, В то утро он оказался первым начальником, появившимся в расположении роты, и дежурному полагалось отдать ему рапорт. Дежурный крикнул: «Встать! Смирно!» — и направился к старшине. Киселев, не зная, как поступить, застыл по стойке «смирно», а веник, как винтовку, взял «на караул».

Едва дослушав рапорт, Савченко скомандовал: «Вольно!» — и подошел к Киселеву.

— Что это за упражнения с веником? — строго спросил он.

— А куда же его деть? — недоумевал Гриша.

— Надо его просто отставить в сторону и выполнить команду «смирно». Понятно?

— Не очень…

— Туго соображаете, рядовой Киселев. Сейчас я вам все представлю в лицах. Значит, так: я — рядовой Киселев, а вы — старшина Савченко. Понятно?

— Понятно.

— Давайте сюда веник. Я мету пол. Вы, товарищ дежурный, подаёте команду «смирно». А вы, товарищ Савченко, то есть Киселев в качестве старшины, идёте по казарме. Идите…

Киселев солидно откашлялся, насупился и, не торопясь, пошел по казарме.

— Я мету, — продолжал между тем старшина Савченко. — Дежурный, командуйте.

— Рота, смирно!..

— А я что делаю? — поднял палец Савченко. — Я отставляю веник в сторону (это же не оружие, а веник), а сам принимаю стойку «смирно». А вы, Киселев, в это время как раз проходите мимо меня…

Но тут сценарий; предложенный старшиной, оказался нарушенным.

— Не могу… Не могу я, товарищ старшина, в вашей роли, — взмолился Киселев. — Вот если ли бы кто другой здесь стоял — тогда пожалуйста. А вы — не могу…

— Ну что вы заладили: не могу да не могу? Это сегодня вы рядовой, а через неделю, может, уже старшиной будете…

— Ну, вот п потренируемся через неделю, — нашелся Гриша и весело закончил: — Только вместо вас я поставлю с веником Дулю. Уж я-то из него солдата сделаю…

Память у Киселева была отличная, иные статьи устава он так отчеканивал, что даже старшина Савченко говорил с завистью:

— Ну и Киселев! У вас эти параграфы аж от зубов отскакивают!

Справедливости ради замечу, что изучение уставов со временем приняло у Гриши несколько односторонний характер. Скажем, если речь шла о правах и обязанностях, то ему как-то больше нравилось изучать права и, вообще, все то, что имело отношение к отдыху, приему пищи, увольнению из расположения части и, конечно же, к поощрениям. И хотя в военное время о таких вещах, как отдых или, скажем, увольнения, говорить было неуместно (да и куда, к примеру, увольняться в Глуховских лагерях?), Киселев цитировал избранные строки с каким-то упоением. И тут ничего не скажешь: из устава, как из песни, сло`ва не выкинешь…

Мы, бывало, подойдем к Грише и спросим: «Ну-ка, знаток, скажи, как в казарме устанавливаются кровати?» Сами, конечно, смотрим в устав. А он сыпанет без передыху: «Кровати в спальных помещениях устанавливаются так, чтобы около каждой из них или около двух сдвинутых вместе оставалось место для тумбочки…» — «А ну, насчет приема пищи рвани-ка…» Киселев «рванет»: «К часу, установленному распорядком дня, приготовление пищи чая должно быть закончено. После заключения врача пища…» — и говорит, пока не остановим.

Однажды старшина Савченко решил проверить Киселева сразу по нескольким разделам устава. Он нередко проводил такие летучие экзамены. Пригласив Гришу в каптерку, Савченко спросил:

— Рядовой Киселев, расскажите-ка обязанности солдата…

— Гм… Обязанности?

— Именно. Обязанности.

— Солдата?

— Солдата…

— Солдата… солдата… — забормотал Киселев, словно набирая разбег, и вдруг, вспомнив давнее, заученное, отпечатавшееся в памяти, выпалил: — Солдаты срочной службы увольняются из расположения полка командиром роты в назначенные командиром полка дни и часы в установленном им порядке… За разрешением на увольнение военнослужащие обращаются к своим непосредственным начальникам. Например: «Товарищ старшина, прошу разрешить мне отпуск до двадцати часов». Рядовой Киселев ответ закончил…

Очередь, которую выпалил Гриша, вызвала у старшины Савченко восторг, он аж языком зацокал:

— Ну-ну, и какую же вы оценку заслуживаете, товарищ Киселев?

С той же скорострельностью Гриша выпалил:

— К солдатам срочной службы могут быть применены следующие поощрения: благодарность, награждение цепным подарком, отпуск…

— Хватит — прервал его Савченко. — Вы мне лучше скажите: карабин у вас есть?

— Так точно. Какой же солдат без оружия?

— Номер?

— Аэн двадцать семь четырнадцать.

— Молодец. А как привести его к нормальному бою?

— Кого — его? — Вопрос застал Гришу врасплох.

— Карабин, стало быть.

— А, карабин…

— Да, карабин, — неторопливо и спокойно повторил старшина.

— К нормальному бою? — переспросил Гриша, стараясь выиграть время.

— Да, к нормальному бою, — повторил Савченко, давая ему такую возможность.

«Хоть бы кто-нибудь его в штаб вызвал», — подумал Гриша, и в тот же момент, очевидно, сработала телепатия: в каптерку заглянул дневальный.

— Товарищ старшина, писарь из штаба пришел, со строевой запиской не разберется…

Киселев чуть не подпрыгнул от радости. Старшина же сказал:

— Пусть обождет. У него записка, а тут человек…

Но Киселев немедленно вступился за писаря:

— А что, по-вашему, товарищ старшина, писарь — не человек? Вы уж уделите ему внимание. Не то скажет начальнику штаба, что старшина Савченко бездушный. А я зайду к вам потом…

— Зачем же потом, Киселев? Писарю спешить некуда. Его дело — бумаги. А у нас с вами как раз интересная беседа складывается. На чем мы остановились?

— На том, что писарю спешить некуда.

— Товарищ Киселев, — ласково, словно мурлыча, произнес Савченко, — вы уж меня не сбивайте с волны. Мы остановились на ведении карабина к нормальному бою. Верно?

— Кажется…

— Не кажется, а точно. Так что же нужно, чтобы привести карабин к нормальному бою?

— А чей карабин? — спросил Гриша.

— Ну, какая разница? Мой, ваш, рядового Дули…

— Зачем же их приводить, если вы лично на той неделе все оружие пристреляли?

— И в самом деле, — сочувственным голосом заметил Савченко. — Если я пристрелял оружие Киселева, то зачем ему знать, как это делается? Вы уж извините меня, Григорий Максимович. Но я думаю, мы с вамп снова встретимся. На днях. Пройдемся по наставлениям уставам… Кстати, в раздел о взысканиях тоже загляните. На всякий случай…

Как Гриша Kиселев азбуку изучал

Теперь самое время сказать, что всех нас и, конечно, Гришу Киселева определили в связисты.

— Итак, товарищи, — сказал на первом занятии сержант Степурский, — вы будете учиться на радистов, а точнее — на радиотелеграфистов…

Последнее слово Киселева озадачило. Потому что в слове «радист» ему слышалось что-то боевое и романтическое: стрелок-радист, радист партизанского отряда, радист батальона…

А радиотелеграфист" представлялось так: сидит бабуся в огороженном фанерой закутке и выбивает, как дятел, точки и тире. Постучит-постучит, а потом на спицах чулок вяжет.

— Мы — связисты, — продолжал сержант Степурский. — А связь нужна во всех родах войск. В пехоте и авиации, в танке и на корабле. Связь — запомните… — тут сержант сделал паузу, — это нерв боя. Скажем, командир отделения еще может докричаться до каждого солдата. Командир взвода — тоже. А вот командиру полка, ясное дело, уже не крикнуть, и связь ему вот как нужна, — и Степурский провел ребром ладони по горлу. — Телефон — это хорошо. А если кабель порвало?.. Рация же незаменима. Ну, а что такое радиотелеграфист? Это радист особой квалификации. Потому что он использует не только микрофон. Он разговаривает при помощи телеграфного ключа… А телеграфом дальность действия рации, считай, в два раза больше…

Степурский сел за стол и начал что-то быстро выстукивать на телеграфном ключе. Из наушника, прикрепленного к столу, послышалось резкое попискивание.

— Слышали?

— Слышали.

— А что слышали?

— Какой-то писк.

— Для вас это и вправду писк. Пока, — Степурский многозначительно посмотрел на солдат. — Но скоро вы поймете, что это такое…

— А что? А что это было? Скажите, товарищ сержант, — послышалось отовсюду.

— Ничего особенного. Я вызвал корреспондента и спросил его, как он меня слышит…

— Надо же! — изумился Гриша и тут же засомневался: — Как же так: столько слов ему передали за какие-то секунды?

— Нет, товарищ Киселев, слов было мало. Микрофоном слов больше получается. Считайте: «Курган», «Курган», я — «Сосна». Как слышите? Прием". А по телеграфу значительно короче. Например, вместо слов «как слышите» я даю три буквы: ЩСА и вопросительный знак.

— А сколько точек в букве?

— Этого я вам нарочно не скажу. И учтите: ни в коем случае не считайте точки и тире. Вы — радиотелеграфисты, — он сделал ударение на слове «радио», — как говорят, слухачи. Вам нужны не просто знаки азбуки Морзе, а звучащие буквы. Вот и запоминайте их мелодию. Каждая буква поется по-своему…

И Степурский снова застучал ключом. В землянку словно горох посыпался.

— Это точки. Поняли? — спросил сержант. — А это тире. И не вздумайте считать, предупреждаю еще раз. Наши занятия называются «прием на слух». Вот и слушайте… Возьмем хотя бы букву «Ю». Звучит она так: ти-ти та-а та-а. — «Ти» Степурский произнес отрывисто, «та-а» — нараспев. — Вслушайтесь. — И, на нажимая на ключ, сержант произнес в такт зуммеру: — Тё-тя Ка-а-тя-а… И так что ни буква, то свой мотив… Вот и начнем с буквы «А». Как в первом классе.

И пошло. Сержант поднимал то одного, то другого солдата и, выстукивая ключом знак, предлагал определить, что это. Дошла очередь и до Кисилева. Он отвечал быстро и уверенно. Но Степурский неожиданно прервал его:

— Стоп! Все верно. Кроме последней буквы. Она чуть отличается от «У». Это «Ж». Очень важная буква! С нее начинается каждая передача. Все радисты мира знают этот сигнал. Он означает «внимание!». Сел радист за ключ и, прежде чем вызвать своего корреспондента, обязательно трижды повторит: «Ж», «Ж», «Ж». А его корреспондент услышит этот сигнал и подкрутит ручки приемника, подстроится, чтобы лучше было слышно.

На следующее занятно Степурский принес радиостанцию — два металлических ящика, или упаковки. Именно так и назвал их сержант: «Упаковка приемопередатчика и упаковка питания». Соединив ящики шлангом, Степурский подключил антенну, воткнул штепсель головных телефонов в гнезда, включил рацию и протянул наушники Киселеву:

— Послушайте…

То, что услышал Гриша, поразило его: эфир то заливался трелью, то рассыпался дробью, то казалось, что в жестяное ведро падают с одинаковыми интервалами дождевые капли, где-то словно бы ухал филин, то слышался короткий хохоток морзянки.

Всего-то две буквы и сумел угадать в этой разноголосице Киселев — «Ю» да «Ж». Первая («тетя Катя») мелькнула в памяти в виде деревенской тетки, подмигнувшей Киселеву: ничего, мол, осилишь эту морзянку. Вторая же почему-то в образе старшины — радиста Генштаба. Он стучал «Ж», «Ж», «Ж», то есть «внимание», и его строгий взгляд пронзал Гришу до позвоночника…

Для Степурского же ничего необычного в эфире не было.

— Эфир как эфир, — сказал он присел на табурет.

Затем достал листок бумаги, карандаш и, приложив палец к губам (тихо, мол), начал что-то быстро записывать. Солдаты как завороженные следили за ним.

— Готово, — наконец сказал сержант и, поймав восхищенно-удивленные взгляды солдат, обнадежил: — Пройдет немного времени, и вы будете принимать радиограммы не хуже меня.

К приему на слух прибавилась передача на ключе, материальная часть радиостанции СЭС — станционно-эксплуатационная служба. Киселеву больше всего правилось принимать на слух. Каждая буква и вправду «пелась» по своему, и, когда они следовали одна за другой, группами по пять знаков, разделенные паузами, это пискливое многоголосие уже не воспринималось Гришей как ералаш — он свободно различал по звуку каждую букву, точнее, каждый знак. Именно так говорил Степурский: «Наша задача — научиться принимать буквенный, цифровой и смешанный текст со скоростью двенадцать групп в минуту. Говоря иначе, шестьдесят знаков…»

Сам сержант принимал сто двадцать. Передать радиограмму с такой скоростью никто из солдат, естественно, не мог. Это значительно превышало нормативы высшего, первого класса. Сделать это мог старший сержант Спештлов: до армии он работал в Черноморском пароходстве, держал связь с кораблями, его «фирму» — СПШ — знали радисты всего бассейна.

Спешилов заходил в класс, где занимался со своими подопечными Степурский, и, озорно подмигнув сержанту, спрашивал:

— Начнем, пожалуй?

— Начнем. — отвечал Степурский. — А вы пока отдохните, — говорил он солдатам.

Спешилов, не торопясь, регулировал ключ под свою руку, и начиналось представление. Звуки сыпались без всяких пауз, наталкиваясь друг на друга, сшибаясь, подхлестывая и захлестывая один другой.

Между тем Степурский без всякого напряжения что-то писал на бланке радиограммы. |Зуммер стихал, и сержант зачитывал текст, Спешилов же следил по бумажке, с которой только что вел передачу. Затем они менялись ролями.

Цифры, как и буквы, тоже имели свой мотив, причем почти каждую сержант Степурский «ппереводил» сходно звучащей фразой. Скажем, двойка (ти-ти та-а та-а та-а) пелась так: «Я на го-ор-ку-у шла-а». Тройка (ти-ти-ти та-а та-а) звучала по-иному: «И-дут ра-ди-ис-ты-ы». Семерка (та-а та-а ти-ти-ти) требовала: «Да-ай, да-ай за-ку-рить». Восьмерка (та-а та-а та-а ти-ти настаивала: «Да-ай, да-ай са-а-ха-ру».

Такое «переложение» азбуки Морзе очень понравилось Киселеву, да и другим тоже, и дела шли неплохо.

Не ладилось только у Борщукова, здоровенного солдата, которому, казалось, самой природой было предписано делать какую-либо финзическую работу, а не сидеть, вслушиваясь в писк морзянки. Гриша видел, как он мрачнел перед занятиями, как, начав записывать радиограмму и споткнувшись о какой-нибудь знак, вовсе бросал карандаш и сидел насупившись.

Как-то Киселев подошел к Борщукову, предложил:

— Миша, давай-ка займемся…

— Это чем же?

— Хочу из тебя аса эфира сделать.

— Да ты что?! Я же глухой к этому делу. А как услышу «тетю Катю», у меня карандаш из рук валится.

— Почему?

— Да у нас соседка была, тетей Катей звали. Я к ней в сад пацаном лазил яблоки рвать. Так она, зараза, крапивой меня однажды отхлестала…

— Ну, мы вместо «тети Кати» что-нибудь другое придумаем. Скажем, «наша мама». — И Киселев запел мелодию буквы «Ю»: — На-ша ма-а-ма-а… Пойдет?

— Пойдет, — улыбнулся Борщуков и сам предложил: — А ну давай еще…

Гришина метода пришлась ему по душе, и он с энтузиазмом взялся за дело. Причем проявил определенную изобретательность. Буква «Б» у него пелась, как «ба-а-бу-шеч-ка», «В» — как «вну-чё-о-но-ок», «Д» — как «де-е-душ-ка. Подогретая Гришиной похвалой, его фантазия заработала с новой силой, и в ход пошли «Степурский», «Савченко» и другие должностные лица. Гриша насторожился. Когда же расходившийся Борщуков предложил четверку петь, как «Гри-ша Ки-се-лё-ов», терпение «инструктора» лопнуло:

— Стой! Хорошо, что в русском алфавите всего тридцать три буквы, а то ты мне весь полк переложишь на морзянку…

Но Борщукова уже нельзя было остановить. Он лишь пошел на уступку:

— Ну, ладно, пусть четверка будет «ко-ман-дир пол-ка-а»…

— Хватит! — закричал Киселев. — Выучил на свою голову! Надо же, цифру из меня сделал и до командира полка добрался… Всё! Кончай самодеятельность. А не то я из тебя единицу сделаю. Или ноль…

Как Гриша Киселев интеллигентную работу выполнял

— Интеллигентная работа, — как-то, сидя в курилке, отозвался рядовой Осадчий о работе радиста, сравнивая с тем, что довелось ему делать в пехотном училище.

Там Осадчий проучился всего месяц, заболел был отчислен. Но и одного марш-броска под палящим солнцем оказалось достаточно, чтобы усвоить, как он считал, что почем. «У нас в пехоте» — начинал он обычно, и все уже знали: смысл его тирады сведется к тому, что пехота — это служба, а все остальное — так, семечки.

— И верно, интеллигентная: сиди да слушай, как тетя Катя на горку шла, — заметил в тон Осадчему сержант Степурский.

— А что? — насторожился солдат.

— Да нет, ничего. Кстати, на той неделе у нас комплексное занятие…

Что конкретно имел в виду сержант, выяснилось через три дня. После завтрака, захватив учебные радиостанции, отделение во главе со Степурским вышло в поле. Каждому из солдат досталась упаковка либо приемопередатчика, либо питания.

Когда собирались, Дуля успел схватить приемопередатчик: тот был килограмма на полтора легче. Киселеву же объяснил так:

— Ты тощий, тебе и питание. Кормись на здоровье!

— Спасибо. Уважил, — согласился Гриша. — Только на обратном пути поменяемся. Силы-то поистратишь, и питание тебе как раз кстати будет.

Дуля уже понял, что дал маху, однако буркнул:

— Подумаешь, испугал…

Кроме радиостанции, у каждого были противогаз, малая саперная лопата, подсумок с патронами и, конечно же, карабин — короче говоря, на занятия шли с полной солдатской выкладкой.

Впереди с таким же снаряжением, но без карабина и радиостанции шагал сержант Степурский. Гриша едва поспевал за ним, на ходу пытаясь подсчитать, сколько же на нем, Киселеве, навьючено всякого груза. Когда приближался к цифре «20», шаг его сам собой замедлялся и он одновременно сбивался и с ноги и со счета…

— Ему-то хорошо — налегке, — вполголоса произнес Осадчий, всматриваясь в ладную гибкую фигуру сержанта.

— Он уже свое оттаскал, — отозвался Киселев.

— Это где же? Тут, в запасном?

— Да он после госпиталя сюда прибыл. Видишь, прихрамывает?

— Подумаешь, прихрамывает, — не унимался Осадчий. — Я и сам такой хромой.

— Оно и видно, — согласился Киселев и, давая понять, что разговор окончен, подытожил: — В мозгах у тебя хромота, Федя…

Через час ходьбы по лесной дороге сержант объявил привал. Солдаты освободились от ноши, тут же попа`дали на снег, положив под головы противогазные сумки, расстегнув шинели и поясные ремни.

— Встать! — скомандовал Степурский через десять минут. — Шагом марш!

А еще спустя минут двадцать он остановил срой и подал команду «Газы!»

Не так-то просто надеть противогаз на вспотевшее лицо. А сержант к тому же еще на часы поглядывает.

Самым последним оказался Осадчий.

— Повторим, — сказал Степурский, следя за тем, как солдат укладывает шлем-маску в сумку. — Я же вас, товарищ Осадчий, учил: сперва укладывается гофрированная трубка, а маска остается сверху.

— Сверху… снизу, — раздраженно буркнул Осадчий.

Надевать противогаз ему пришлось еще трижды, пока он не уложился в норматив.

На следующем привале, после преодоления «полосы заражения» бегом, в противогазах, бойцы тяжело повалились в придорожный кювет.

— Отдохнули? — спросил сержант Степурский ровно через десять минут.

— Еще как!.. — ответил за всех Гриша. — Даже надоело.

И тогда сержант, взглянув на часы, решил добавить еще несколько минут отдыха.

— Вон на той опушке, — заметил Степурский, — развернем в окопчиках рации и будем учиться держать связь в полевых условиях. Окопы отроем сами. Но там грунт не тяжелый, — успокоил он солдат. — Вот на высоте Карьерной копали, так там не грунт — камень. На руках кровавые мозоли набили. Зато место высокое — слышимость отличная…

На опушке остановились, сняли радиостанции, достали из чехлов малые саперные лопаты.

— Окоп для радиостанции отрывается в виде буквы «Г»…

— Это не иначе как в честь нашего Гриши, — бросил рядовой Жиленков.

— Хорошо, хоть не в твою честь, — отозвался Киселев. — В виде буквы «Ж» до самой победы не выкопали бы…

— Разговорчики! — оборвал солдат Степурский. — Повторяю: окоп отрывается гэобразный, причем «нога» его, то есть длинная часть, которая служит входом, ведется в обратную от противника сторону… Запомните размеры… Я один окоп растрассирую для образца. А потом засеку время… Ясно?

— Ясно, — отозвались солдаты.

Теперь у Гриши не стучали в ушах кировские часы сержанта Степурского, он уже не был тем желторотым новобранцем, который когда-то не укладывался в нормативы, и окоп вырыл в числе первых.

— Молодец, — похвалил Степурский. — Перекури`те… Да, вы же не курите. Ну, просто отдыхайте.

Но «просто отдыхать» Гриша не мог. Он отправился «с инспекцией» вдоль опушки, которую солдаты уже успели изрыть, как кроты. Он останавливался возле одного, возле другого, подавая советы, а то и вытаскивал из чехла свою лопатку.

— Ну-ка, Петя, дай я поправлю эту стенку, — говорил он Жиленкову. — Что-то кривая она у тебя…

— Ладно, подправляй. Разрешаю, — улыбался Жиленков. — Сделаю тебе такое одолжение. Уважу.

— Вот спасибо, вот уважил, — приговаривал Гриша. — Да я за тебя, Петя… Хочешь я за тебя… пообедаю? А ты за меня можешь… в наряд сходить. А?

Когда работы были окончены, сержант Степурский объявил перерыв.

— А на высоту Карьерную когда пойдем? — поинтересовался кто-то.

— На той неделе, — ответил сержант.

— Там окопы тоже будем рыть? — осторожно спросил Осадчий.

— Нет, — успокоил его Степурский. — Там окопы вырыли для нас другие «интеллигенты». Они все на фронт убыли. Кого-то уже и в живых нет. Вот так-то.

Как Гриша Киселев дипломатическую карьеру делал

В армии, как известно, солдат все делает сам, а уж в военное время — и говорить нечего. Надо разгрузить снаряды, убрать территорию, напилить дров — значит, надо. Дело это для нас было самое обычное. Но особенно часто оказывался занят им Киселев. Когда на плац, где мы занимались строевой подготовкой, прибегал посыльный с распоряжением выделить двух человек на дровяной склад, Гриша вызывался первым. И дело было вовсе не в том, что ему надоело ходить строевым шагом. Просто он любил всякие перемены…

Впрочем. сержант Степурский часто старался «закодировать» характер предстоящих работ, если, к примеру, надо было наколоть дров для медпункта (а дрова были сырые, осиновые калолись плохо), он объявлял:

— Нужен человек, разбирающийся в медицине.

Гриша догадывался, что врачеванием и здесь пахнет, и все же немедленно вызывался. А возвращаясь в казарму измотанным, разгоряченным, на вопросы товарищей (что, мол, делал?) отвечал:

— Да там помог кое-какие анализы обработать…

— И это полдня бумажками занимался? — с недоверием и разочарованием спрашивали сослуживцы.

Тогда Киселев этак небрежно, даже с легкой досадой добавлял:

— Ну, еще одному старшине аппендикс вырезали. — И, словно бы обхватив ладонями футбольный мяч, показывал: — Во какой был…

Сам же, уставший, измочаленный, про себя решал: «Всё, больше напрашиваться не буду… Пока не пошлют в порядке очереди. Как других…»

Но, даже принимая такое решение, Гриша понимал, что все будет, как прежде, ибо всякий раз, отправляясь на работы, в наряды, делая все то, без чего не могла обойтись, чем жила рота, он ощущал собственную нужность, причастность к чему-то большому и важному. Поэтому Киселев снова, опять-таки добровольно, оказывался, по выражению Степурского, задействованным на хозработах. Правда, теперь он не бросался очертя голову на любые предложения, но и Степурский был не промах — по-прежнему «кодировал» свои вводные.

— У кого хороший музыкальный слух? — спрашивал он.

— А что надо делать? — осторожно откликался Гриша, и все уже знали, что Киселев обязательно влипнет в историю.

— Да ничего особенного. Военный дирижер просил выделить в его распоряжение одного любителя музыки, — невинным голосом произносил Степурский, и Киселев, считавший себя именно таковым, вскидывал руку:

— Разрешите мне!..

Вечером он рассказывал друзьям, что оркестр сейчас разучивает новую увертюру, а капельмейстер никак не может решить, как играть — тихо или громко.

— Пьяно или форте, — уточнял Киселев, важно перекатывая во рту кстати вспомнившиеся слова.

— Ну и что ты ему посоветовал? — спрашивали Гришу.

А он, сделав паузу, отвечал:

— Я ему сказал: играйте поначалу тихо, а потом громко…

И только Степурский знал, что все участие Киселева в военно-оркестровой службе состояло в том, что он привез десять тачек песку, высыпал на плацу и утрамбовал специальной трамбовкой: на этом месте теперь будет играть полковой оркестр…

Требовался любитель спорта, и Гриша добровольно шел… чинить «козла», с которого кто-то содрал дерматиновую шкуру. Вызывали из строя знатока кино, и Гриша, преодолевая двадцать пять ступенек, таскал жестяные коробки с кинопленкой в кинобудку, которая прилепилась к клубу, как скворечник. Требовался на два часа один человек, разбирающийся в витаминах, и Гриша шел разгружать капусту…

Как-то Степурский объявил:

— Нужен один солдат приятной наружности, умеющий поддержать светскую беседу, но ровно настолько, чтобы не разгласить военную тайну, знающий правила хорошего тона, неробкий с женщинами, физически здоровый…

Надо ли говорить, что Гриша тут же сделал шаг вперед.

— Идите в распоряжение начальника вещевой службы!

Возле землянки Гришу перехватил Дуля:

— Интересно, что за работа?

— А ты не понял? Правила хорошего тона, приятная внешность… В дипломатическую академию отбирают, не иначе…

— А есть такая?

— Конечно, — сказал Киселев, хотя и понятия не имел о существовании подобного заведения

— Ну, а при чем здесь начальник вещевой

— Как — при чем? Сейчас обмундируют. Во все новое. Может, даже в штатское…

— Надо же, — то ли с завистью, то ли с сомнением выдохнул Дуля. — В штатское…

— Ну да. Наверно, к союзникам пошлют. Насчет открытия второго фронта вопрос подтолкнуть.

— Только тебя там не хватало. Ты по-ихнему и говорить-то не умеешь.

— А я им по-русски скажу. Так, мол, и так, отсиживаетесь, гады, за нашими спинами, пока мы воюем…

— Ты что? Гады — это некультурно. Потом же — союзники…

— Верно, надо бы повежливее. Я так начну: «Ну что, мистеры-твистеры, не кажется ли вам, что пора переходить к решительным действиям против нашего совместного врага — паразита Гитлера?»

— Паразита — тоже не того… Все же официальная беседа…

— Ну и что? — Тут Киселев был непреклонен. — Паразит он и есть паразит. Как же его иначе назвать? Ну, ладно, побегу…

Продолжая рассуждать о предстоящей миссии, рядовой Киселев вскоре доложился лейтенанту Нечипуренко, пожилому, добродушному украинцу, которого в полку называли «начвещь».

— Поедем, сынок, в Сосновск, — сразу выложил интендант.

И хотя Киселев мигом сообразил, что с дипломатической карьерой покончено, а Сосновск — не Лондон, не Вашингтон и даже и Батайск, куда он однажды, до войны, ездил в гости к дяде, он все же обрадовался. Ибо после Глуховского лагеря, после землянок Сосновск — это было нечто значительное.

«Сосновск, Сосновск, веселые подруги», — мурлыкал Гриша под нос, влезая в кузов полуторки, на которой им с лейтенантом Нечипуренко надлежало привезти с местной швейной фабрики новое обмундирование для склада НЗ.

«Там, конечно, работают одни девчата», — с улыбкой подумал Гриша и вспомнил слова сержанта Степурского насчет умения поддержать светскую беседу. Он вспомнил также, что необходимым условием командировки была приятная внешность, и, не снимая ушанки со стриженой головы, лихо тряхнул несуществующим чубом, как бы подтверждая: Степурский не ошибся, посылая в эту поездку именно его, Киселева Григория Максимовича…

Через три часа машина подъехала к воротам швейной фабрики, лейтенант оформил пропуск, полуторка въехала на фабричную территорию, и Гриша оказался в девичьем царстве.

Еще доро`гой он обдумывал первую фразу, которую произнесет, когда встретится со швейницами. Поначалу она складывалась так: «Гвардейский привет героиням-труженицам советско тыла!» Но Гриша решительно забраковал ее. Во-первых, потому, что гвардейцами ни он, ни его однополчане не были. Во-вторых, называя работниц героинями и ничего не говоря о своих сослуживцах, он как бы умалял роль последних. Тогда Киселев решил, что поприветствует стихами — строками той самой песни, которую мурлыкал по дороге, приспосабливая ее текст к Сосновску. «Привет, привет, веселые подруги! — скажет он. — Наш полк, как мать, зовет и любит вас!» Гриша уже хотел было утвердить этот вариант приветствия, когда заметил в нем существенные изъяны: налицо было разглашение военной тайны, ибо никто не должен знать, что он представляет полк. Нужно было бы сказать: «Наша Н-ская часть», но это бы не уложилось в стихотворный размер. И потом сравнение «как мать» не подходило: привет от молодых ребят, и вдруг… «как мать»…

К тому времени, когда Киселев оказался на фабричном дворе, все варианты приветствий были безоговорочно отвергнуты, и он успел лишь произнести, а точнее, промямлить:

— Здрасьте…

Но девчата выручили. По всем правилам военного искусства они взяли Гришу в окружение и наперебой затараторили. Киселев почувствовал себя увереннее и, чтобы избежать лишних вопросов, представился:

— Киселев Григорий Максимович, образца 1925 года, сын собственных родителей, комсомолец, холост. — Здесь Гриша сделал паузу и, заметив, что слушательницы не пропустили такую подробность, продолжал: — За границей не был, в белых бандах и оппозициях не участвовал…

— Иностранными языками владеешь? — задорно выкрикнула девчонка, нос которой был усеян конопушками.

— Желаете поговорить? — парировал Гриша. — Пожалуйста. Испанским, итальянским, американским. — И, подумав, добавил: — Со словарем… Орфографическим…

Кто-то прыснул, а Киселев продолжал:

— Какие еще будут вопросы?

— А где служишь, солдатик?

— В энском гарнизоне, энского округа, в части энской…

— По части женской? — вставила все та же, конопатенькая.

— Ага, — под общий хохот согласился Гриша.

— А зачем сюда приехал, Григорий Максимович?

— Военная тайна, гражданка.

— Эта словесная перепалка продолжалась бы еще долго, если бы «начвещь» не положил ей конец.

— Киселев, кончай разговоры, пошли грузить имущество! — крикнул он.

Но не таков был Гриша, чтобы просто так, на полуслове, прервать светскую беседу. Он чуть было не сказал: «Ну, девчата, поговорим после погрузки», но тут же спохватился — слово «погрузка» выглядело слишком буднично и словно бы роняло престиж Киселева. Поэтому, покосившись на лейтенанта, Гриша сказал с достоинством:

— По тактическим соображениям наш разговор будет продолжен после. Время вам сообщат установленными сигналами…

На складе их встретила женщина в фуфайке и в черном платке. Лейтенант Нечипуренко подал ей документы, она что-то отметила в книге, потом в накладкой и, заметив рядом с лейтенантом Гришу, тяжело вздохнула.

— Как зовут тебя, сынок?

— Гриша я… — В тоне Киселева уже не было той бесшабашной удали, которой он лишь минуту назад щеголял перед девушками.

— Сколько же тебе лет, Гриша?

— Восемнадцать.

— Как моему… Где он теперь? Писал — на фронт уезжает. На младшего лейтенанта учился три месяца.

— Ну, значит, все в порядке, — сделал вывод Киселев и в подтверждение продолжил: — В прошлых войнах, мамаша, как было? Командир впереди на лихом коне. Над ним пули — вжик, вжик. А сейчас тактика другая. Лейтенант, он с командного пункта боем руководит. Его дело посмотреть в бинокль, что там впереди происходит, снять трубку и подать команду: вперед, мол, орлы!

— Ой ли? — усомнилась кладовщица, но на ее лице уже появилось какое-то новое выражение — надежды ли, веры ли, — потом она улыбнулась: — Ну, ладно. Спасибо тебе, сынок.

— Вы, мамаша, не беспокойтесь. Мы вот учебу закончим — сразу к вашему сыну на подмогу поедем. А может, я даже в подчинение к нему попаду. Вас как зовут? — неожиданно спросил Киселев.

— Зачем тебе, Гриша? — тихо сказала кладовщица и, помедлив, добавила: — Анна Николаевна я. А сын мой — Володя. Белов Владимир Борисович…

— Вот и хорошо, Анна Николаевна. Как приеду на фронт, сразу же разыщу младшего лейтенанта Белова. Привет вам, скажу, от вашей мамы. Настроение у нее хорошее, чего и вам желает. Верно я сказал?

— Верно, — только и ответила, улыбаясь сквозь слезы, кладовщица.

Когда ящики были погружены, лейтенант Нечипуренко распорядился: «А теперь — обед», на что Киселев мигом ответил: «Люблю повеселиться, особенно поесть…» Втайне он полагал, что сейчас лейтенант выложит какую-нибудь необыкновенную еду: интендант же, хозяйственник! Но сухой паек, полученный лейтенантом на себя и двоих подчиненных, оказался скудноватым: маленькая баночка «второго фронта» (так называли американские мясные консервы), хлеб и несколько кусков сахара. Затем лейтенант извлек из полевой сумки пачку печенья — это было уже из его личного «дэпэ» (дополнительного пайка)…

— Хорошее печенье, — прокомментировал Киселев. — Такое только офицерам выдают…

Замечание Киселева не прошло бесследно, и, лишь на секунду заколебавшись, лейтенант достал из сумки еще одну пачку, тут же подытожив:

— Всё. Последняя…

С этой пачкой справились так же быстро. Киселев поблагодарил за обед и попросил лейтенанта предоставить ему десять минут «для закрепления военно-шефских контактов с гражданским населением в лице комсомолок-патриоток». Нечипуренко, открывший было рот, чтобы не согласиться, промолчал, не решаясь, однако. и дать согласие. Тогда Гриша подошел к нему вплотную и сказал:

— Если мы уедем, не попрощавшись, народ нас просто не поймет. Не пой-мет…

Этим аргументом лейтенант был добит окончательно и Гриша (как раз была пересмена) направился к цеху. Те «установленные сигналы», о которых говорил Киселев девушкам, очевидно сработали и без него: оказалось, что Гришу уже ждали.

— Дорогие товарищи девушки и женщины! От имени личного состава энской части, — начал он, но вдруг, заметив ту, копопатенькую, поправился: — личного состава нашей части передаю вам сердечное спасибо за вашу заботу, за ваш труд. В обмундировании, которое вы пошили, мы будем бить врага-фашиста, и вы о нас скоро узнаете… Хотя с отдельными представителями нашей боевой части вы уже знакомы. Пишите нам, дорогие подруги!..

Гриша назвал адрес, для страховки повторив его два раза.

— Запомнили?

— Запомнили!..

— А фамилию мою вы знаете — Киселев. Григорий Максимович. Но это не значит, что я один достоин вашего письменного внимания! У нас есть немало таких же красивых, заслуженных, остроумных воинов… Присылайте нам свои фотокарточки, я думаю, мы поправимся друг другу. А закончится война, и в ваш городок (я в этом уверен) потянутся бывалые фронтовики. Может быть, Наркомат путей сообщения к тому времени введет специальный поезд Берлин—Сосновск, чтобы скорее доставить к вам наших прославленных бойцов-победителей…

Лейтенант Нечипуренко, стоявший поодаль, почувствовал, что монолог Киселева затягивается, и сказал шоферу:

— Ну-ка, посигналь ему…

Раздался дребезжащий звук, но это не смутило Гришу.

— Итак, дорогие патриотки, звучит сигнал. Я вижу, что вы огорчены. Как говорится, «кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?..» — спросил он, непосредственно обращаясь к конопатенькой, а затем, неумело обняв ее, закончил: — В твоем лице от своего лица я обнимаю всех вас… До свиданья!

— До свиданья! Приезжай еще!

— Возвращайся с победой, — тихо сказала конопатенькая.

— Спасибо… Да, — спохватился Гриша, — мы же с тобой и не познакомились. Как тебя зовут?

— Аня. Федотова.

— Ну, Анечка, не поминай лихом…

Девушки, примолкнув, долго смотрели вслед уходящей полуторке, в кузове которой на ящиках сидел собственной персоной рядовой Киселев Григорий Максимович…

Как Гриша Киселей на Геббельса в штыковую атаку ходил

В расписании занятий появилась строчка: «Рукопашный бой. Время занятий — два часа. Место занятий — плац. Проводит лейтенант Яценко». К назначенному времени старший сержант Савин привел солдат на плац и доложил лейтенанту о прибытии.

— Вам предстоит усвоить, — сказал Яценко, — что такое рукопашный бой, с чем его едят и зачем он нужен бойцам такой специальности, как ра-ди-о-те-ле-гра-фис-ты. — Лейтенант намеренно растянул это слово, явно противопоставляя его стремительному и короткому «бой». — Итак, прошу запомнить: подготовка к рукопашному бою является основой физической подготовки личного состава Красной Армии. Обучению и тренировке в рукопашном бою подлежат все бойцы, командный и начальствующий состав…

Покончив с этими цитатами, очевидно, из какого-то руководства либо наставления, Яценко спросил:

— А что на сей счет говорил Суворов? — и сам: — Он говорил так: «Сила русских войск заключается главным образом в мощном штыковом ударе». А Кутузов что говорил? — Лейтенант достал из кармана блокнотик и прочел: — «Штык, употребленный рационально, всегда достигнет цели. Расстрелял патроны — ружья нет. Штык же всегда есть, и удар штыком движет вперед».

Оглядев строй и удостоверившись, что высказывания великих полководцев произвели должное впечатление, Яценко перешел к делу.

— Дайте-ка ваш карабин, — обратился он к Киселеву.

Гриша осторожно протянул оружие лейтенанту, тот его не взял.

— Отставить! — сказал он. — Вы что мне подали, товарищ Киселев?

— Карабин.

— Вы мне подали кухонный черпак. С кашей. Оружие подается резко, быстро. Ну-ка, еще раз. Бросайте мне в руку. Да не бойтесь, энергичнее. Еще раз. Я не уроню… Щелчок слышали? Вот и хорошо. Теперь смотрите…

Лейтенант подавал сам себе команды и сам же их выполнял. Карабин в его руках взлетал легко и изящно: он словно был продолжением лейтенантских рук, сильных и цепких. То его штык устремлялся вперед, поражая невидимого противника; то сам он вдруг переворачивался в руках Яценко, и тот крушил врага уже не штыком, а прикладом; то штык вдруг устремлялся вниз и тут же разом посылался вперед — это лейтенант отбивал направленное в него оружие…

Проделав целый каскад упражнений, Яценко шумно выдохнул воздух, а затем, четко подойдя к Киселеву, бросил ему карабин. И хотя до этого держал его у ноги ствольной накладкой к себе, как это и положено, успел пальцами легонько крутнуть карабин, отчего он и оказался в руке у Киселева — тоже как и положено ствольной накладкой к нему. Надо сказать, что Гриша на сей раз был не промах: он лихо поймал оружие; и Яценко привычным ухом уловил два, один за другим, щелчка: первый — карабин в руке, второй — приклад у ноги…

Непременным орудием на занятиях был так называемый отбив — длинная палка с толстым набалдашником вроде тряпичного мяча. Кто-либо из солдат, изображая удар штыком, резко подавал на лейтенанта этот отбив, а тот специальным приемом отражал удар, да так быстро и сильно, что «оружие» атакующего вылетало из рук…

Спустя несколько дней Яценко объявил:

— Основы штыкового боя вы усвоили неплохо. Сегодня проверим вашу выучку на фашистах…

— На настоящих? — изумленно выпалил рядовой Дуля.

— Ага, сейчас тебе Гитлера приведут: колите, товарищ Дуля, — не выдержал Киселев.

— Отставить разговоры, Киселев! — одернул лейтенант.

— Виноват…

— То-то… Фашистами я называю мишени. Во-о-он, видите? Стоят у забора…

Мишени оказались рамами, сколоченными из толстых брусьев, каждая в человеческий рост. Внизу они были укреплены на деревянных основаниях, самими же мишенями служили вделанные в рамы плетенки из прутьев. На одну из рам, видимо, прутьев не хватило, и в ней был укреплен плотный шар из соломенных жгутов. К тому же рама получилась ниже остальных, с боковыми брусьями неодинаковой длины и выглядела скособоченной.

Лейтенант построил взвод в колонну по четыре, определил для каждой колонны мишень. Он подавал команды, и очередная четверка устремлялась к мишеням.

— Стоп! — крикнул он, когда последняя группа, атаковав «фашистов», вернулась на исходный рубеж. — С мест не сходить. Один общий недостаток: все вроде бы правильно, а злости нет. А раз нет злости, уже и темп не тот, и резкость не та. Вот рядовой Дуля, например, так это спокойно ткнул штыком, словно боится солому повредить.

— Солома она и есть солома, — отозвался солдат.

— А вы представьте себе, что это не солома, а фашист…

— Да я…

Но тут Дулю перебил Киселев:

— Товарищ лейтенант, идея у меня есть…

— Что еще за идея?

— Насчет здости.

— Ну давайте, товарищ Киселев.

— Дуля верно сказал: солома она и есть солома. Добавлю: прутья они и есть прутья…

— Короче, Киселев.

— Вот я и придумал. Давайте этим «фашистам» имена дадим.

— Как-как?

— А вот так. Вот эта мишень, что на правом фланге, будет Гитлер. Вторая (видите, рама чуть пошире?) — это Геринг, он, говорят, самый жирный у них. Следующая мишень — Гимлер. А соломенная, пониже, — это уже Геббельс. Точно. Он, подлюка, и вправду на одну ногу припадает, как наша мишень…

— Ну-ну, — заинтересованно сказал Яценко. — Здесь что-то есть. Продолжайте, товарищ Киселев.

— Теперь, когда мы знаем, кто есть кто, — и интереса больше, и той самой злости, о которой вы говорили, товарищ лейтенант…

— Ну что ж, попробуем, — согласился Яценко. — С вас и начнем. Слушай мою команду — Рядовой Киселев!

— Я!

— Геббельса длинным — коли!

Гриша хищно сузил глаза и ринулся на мишень. В нужный момент он резко послал карабин обеими руками вперед. И то ли вложил в удар слишком много силы, то ли и вправду увидел в мишени колченогого Геббельса, но, вогнав штык в соломенный шар, не смог его выдернуть.

— Надо же! В брехливой требухе застрял, — с досадой сказал Гриша.

Солдаты расхохотались, Яценко — тоже.

— Все нормально, Киселев, — оценил Гришин удар лейтенант. — Освобождайте штык и продолжим занятия… Очередные, слушай мою команду… Гитлера, Геринга, Гиммлера, Геббельса… — Яценко глубоко вдохнул воздух и закончил решительно: — длинным — коли!..

А когда разгоряченные и довольные солдаты последней четверки вернулись на исходный рубеж, лейтенант сделал вывод:

— Совсем другое дело! Отличную идею подал рядовой Киселев. Чем больше в каждом из вас будет злости к фашистам, тем хуже для них, тем ближе победа. — А потом спросил: — Ну как штыковой бой?

— Ничего… Подходяще… — вразнобой отвечали солдаты.

— А кто помнит, что сказал Кутузов о штыковом бое?

— Разрешите, — вызвался Гриша.

— Давайте.

— Кутузов сказал: штык — дело хорошее…

— Не совсем точно, но от истины недалеко. Так и запомним мысль фельдмаршала, переложенную рядовым Киселевым: штык — дело хорошее!..

Как Гриша Киселев в артистах побывал

Приказом по полку был объявлен смотр художественной самодеятельности. Об этом сообщил на вечерней поверке лейтенант Садриев и поручил старшине Савченко выявить дарования.

— Командование полка будет оценивать нас по трем показателям, — уточнил лейтенант, — идейность, массовость, мастерство…

Первый показатель у старшины Савченко не вызывал затруднений. Он сам часто повторял солдатам слова Маяковского о том, что песня и стих — это бомба и знамя. А вот с массовостью и мастерством получалось хуже. Зачислить в артисты всю роту — обеспечишь массовость, но откуда тогда мастерство? В то же время, рассуждал Савченко, наверняка в роте есть способные люди, которые стесняются заявить о себе… Поэтому, еще раз напомнив солдатам о предстоящем смотре, старшина Савченко стал приглашать их в каптерку по одному.

— Поете? — спрашивал он очередного.

— Никак нет…

— А когда идете в строю, поете ведь?

— Тогда пою.

— Ну, а теперь будете петь со сцены…

— Что ж, можно и со сцены…

— Не можно, а нужно. А что голос у вас, может быть, не как у Лемешева, то это не страшно. Будете петь в хоре.

Но таких, колеблющихся, было немного. Самодеятельность — дело молодое, и вскоре перед Савченко уже лежал большой список добровольных артистов. Фамилия Киселева была подчеркнута жирной чертой. Рядом значилось: «Способен на все». Такое Гришино заявление всерьез озадачило старшину, и он спросил:

— А сплясать сможете?

— А как же…

— Ну-ка…

— Да что вы, товарищ старшина! В каптерке?! Танец требует простора. В танце человек должен выразить свои чувства, эмоции. Если хотите, создать образ… — говорил, распаляясь, Гриша.

— Все ясно, товарищ Киселев. Не будем портить танец. Здесь и вправду тесно. Побережем ваш талант для большой сцены. Для чувств. Для этих самых… Как вы сказали? Для эмоций…

Пробу на художественное чтение Гриша прошел блестяще. Выкатив глаза, он зловеще крикнул: «Ах вы, надменные потомки!..» — на что старшина, решивший, что речь несомненно идет о фашистах, заметил: «Пойдет!»

Осечка произошла с музыкой, хотя как раз в аккомпаниаторе рота нуждалась больше всего.

— На музыкальных инструментах играете? — спросил Савченко.

— А как же! На многих…

— На каких?

— На арфе. У вас есть какая-нибудь завалящая арфа?

— Нет, — растерянно произнес Савченко, видевший этот инструмент только в кино.

— А рояль?

Рояля в роте тоже не было. Между прочим, Гриша точно знал, что и в полковом клубе его нет.

— Так на чем же здесь играть? — возмутился он.

— У нас есть балалайка…

— Товарищ старшина, вы что, хотите, чтобы я совсем деквалифицировался? Хотя бы гармошка у вас была, — сказал Киселев и сразу же пожалел о таком заявлении: гармошка в роте могла оказаться, а на ней он играл так же, как и на арфе, и на рояле, и па множестве других инструментов, коих никогда в жизни не держал в руках.

Но старшина Савченко за гармошку как раз и уцепился.

— Гармошка есть, товарищ Киселев. Прошу попробовать, — коварно улыбаясь, сказал он и достал с полки видавший виды инструмент. — Будьте любезны…

Однако не таков был Гриша, чтобы его можно было застать врасплох.

— Какой строй? — спросил он с видом знатока. — Немецкий или хроматический?

— Немецкий…

— Не пойдет. Ненавижу немецкий строй. — И заключил: — Не упрашивайте. Я лучше подготовлю что-нибудь оригинальное…

Номер, который стал готовить Киселев, должен был не только стать гвоздем программы, но и вывести роту на лучшее место в смотре Сценка называлась «Разговор Гитлера и Шавки в фашистской ставке». Исполнять ее Гриша собирался один, но самое ценное состояло в том, что автором текста был он сам, рядовой Киселев.

Содержание сценки было такое. Гитлер делится новостями с любимой Шавкой. По мере изменения обстановки на фронте ее реакция меняется: от радостного повизгивания она переходит к поскуливанию, затем к подвыванию и, наконец, к истошному вою… Задумано было довольно неплохо, но, как и всякий спектакль, требовало репетиций.

Киселев ушел в дальний угол казармы и стал потихоньку поскуливать. Посторонний звук привлек внимание старшины. Он выглянул из каптерки и грозно спросил дневального:

— Кто впустил собаку в казарму?

— Никто…

— А кто это скулит?

— Не знаю… — начал дневальный и осекся, услышав Гришины упражнения.

Но, так как Киселев тут же прервал репетицию, дневальный подумал, что ослышался, и поделился своими сомнениями со старшиной.

Едва Савченко закрыл дверь каптерки, как Гриша продолжил репетицию. Действие подошло к моменту поражения фашистов на Орловско-Курской дуге. На сей раз, услышав от фюрера, что «противник разогнул дугу, я это видеть не могу», Шавка завыла на высокой ноте. В тот же миг старшина уже не вышел, а вылетел из каптерки и прямиком кинулся в тот самый угол, где ротный драматург и исполнитель, войдя в образ, сотрясал воздух истошным воем.

— Прекратить! — крикнул Савченко и, сверкнув очами, спросил: — Что за вой собачий?

— Готовлюсь к смотру, — спокойно ответил Киселев. — Вот текст. — И он протянул старшине бумажку с текстом, который был предварительно одобрен начальником клуба.

— Ну, вот что, — несколько успокоился Савченко — Искусство, конечно, требует жертв, но из казармы устраивать псарню я вам не позволю. Идите репетировать на улицу. Можно за землянкой. Впрочем, отойдите подальше: распугаете личный состав…

Киселев вздохнул; надел шинель и вышел из землянки. Отойдя метров на пятьдесят, он продолжил репетицию.

Уже трижды подходил Гриша к тому месту, где Шавка откликалась на события в районе Курска, но во всякий раз Грише казалось, что его Шавка утратила естественность, что воет она словно бы понарошку, театрально, а ужаса в этих звуках нет. И Киселев начал в четвертый раз…

Он и не заметил, что у его ног вертится маленькая собачонка. Гриша чуть не наступил на нее, а когда увидел, спросил:

— Что, своего признала? То-то. Это и есть сила актерского перевоплощения. Ты вот послушай, я сейчас для тебя пройду снова, — сказал он доверительно и произнес первую фразу…

Действие разворачивалось вновь. Гитлер обращался к Шавке, та отвечала фюреру, повизгивание переходило в лай, лай — в подвывание…

Очевидно, Грише удалось добиться большой естественности, потому что через некоторое время возле него собралось штук шесть собак разных мастей, но, впрочем, одной породы — дворняги. Такой успех окрылил Киселева, и он решил повторить весь номер для широко представленной собачьей аудитории.

Однако тут произошло нечто непредусмотренное сценарием. Невесть откуда взявшийся лохматый кобель, услышав горестное поскуливание театральной Шавки, зарычал и бросился на Гришу. Остальные слушатели, минуту назад относившиеся к артисту с сочувствием и пониманием, неожиданно поддержали своего косматого собрата…

Киселев попытался выдернуть кол из шаткой изгороди, которой был обнесен летний класс, но эти действия еще более ожесточили благодушных до недавнего времени ценителей его таланта.

Самое же обидное было то, что за штаны его цапнул не косматый агрессор, как его успел окрестить Гриша, а та добродушного вида собачонка, с которой он делился мыслями об актерском перевоплощении…

Он отшвырнул ее ботинком. Предательница завизжала и мигом исчезла, о чем Гриша вскоре пожалел. Когда он обратился в полковой медпункт, чтобы смазать боевой шрам йодом, фельдшер старшина Полуднев потребовал представить укусившую его собаку для анализа на бешенство.

— Иначе, — сказал он, — придется тебе делать уколы. Штук двадцать.

Гриша пообещал собачонку изловить, но обидчица, хуже того — возможный бациллоноситель, поблизости больше не появлялась, и фельдшер настоял па уколах.

А на смотре Гриша все же выступил и имел огромный успех. Правда, старшина Савченко, как он сказал, во избежание проникновения посторонних собак на территорию части, обещал выставить вокруг клуба на время Гришиного дебюта патрулей, однако собаки на концерт не пришли. Наверное, потому, что сценка в Гришином исполнений им уже была знакома…

Как Гриша Киселев бдительность проявил

В тот день Степурский объявил:

— Есть одна ответственная работа…

Он и не смотрел, на Киселева, но тот уже догадывался, что выбор наверняка падет на него. Гриша даже мысленно заключил сам с собой пари: «Если назначат меня, тогда… А если не назначат, то тогда…» Что именно «тогда», Гриша знал. Но все же решил: «Напрашиваться не буду».

Степурский словно бы прочитал Гришины мысли.

— Товарищ Киселев, вы, кажется ездили на фабрику? — спросил он.

Этот вопрос оживил у Киселева приятные воспоминания. Заинтересованно посмотрели на сержанта и остальные солдаты: неужто снова пошлют на швейную фабрику? Вот бы съездить!

Послышались голоса:

— Разрешите мне…

— Можно мне, товарищ, сержант?..

— Я бы с удовольствием…

Степурский удовлетворенно улыбнулся и сказал:

— Видите, сколько желающих? А нужен только один.

Он сделал паузу, еще не зная, кого назвать. Но тут выскочил Гриша:

— Киселев!

— Вы зря торопитесь. товарищ Киселев. Никто вас на фабрику не посылает.

— А я и не прошусь на фабрику, — с деланным равнодушием сказал Гриша, которому отступать уже было некуда.

— Я спросил о фабрике вот почему. Вы видели, сколько нужно труда, чтобы изготовить наше обмундирование. Потому и хранить его надо особенно бережно. Сейчас пойдете в распоряжение старшины и поработаете у него в каптерке…

Савченко объяснил, что надо делать, определил срок окончания работы и ушел, сказав:

— Я на вас надеюсь, как на себя…

Киселев рьяно взялся за дело. Стирая пыль со стеллажей и аккуратно складывая комплекты обмундирования, он думал о том, как его наконец отправят на фронт, как там, на фронте, он постарается отличиться, как приедет с победой в Сосновск и встретит его та самая конопатенькая девчонка Анечка Федотова. А он расстегнет шинель (вроде документ достать), и она увидит на его гимнастерке орден…

Гриша улыбнулся этой воображаемой картине и вздохнул. Скорее бы на фронт. А то где тут отличишься?.. Правда, на днях их подняли по тревоге. Говорили, будто в соседнем районе немцы выбросили десант. Но то ли этих парашютистов уже сцапали, то ли тревога оказалась ложной — Киселеву так и не пришлось отличиться. «А может, они где-то просочились и сейчас подползают к нашей землянке?» — подумал Гриша и зябко повел плечами. Его взгляд скользнул по топору, на рукоятке которого было написано суриком «1-я рота»…

Работа спорилась. За окошком (в каптерке оно было единственное) уже совсем посветлело, и Гриша подумал: «Закончу через часок…» Но вдруг он услышал какое-то пощелкивание. Прислушался — в каптерке через равные промежутки времени раздавалось щелканье, напоминавшее приглушенный звук метронома. В сознании у Киселева промелькнула страшная догадка: каптерка заминирована! Но каким образом? Ведь только что ничего не было слышно, да и попасть сюда можно, лишь пройдя мимо дневального. А если с улицы? Гриша осмотрел окно — оно было изнутри оклеено бумагой, и никаких следов взлома видно не было. Между тем пощелкивание продолжалось. Мысль Киселева заработала с лихорадочной быстротой: заминирована каптерка давно, но лишь теперь сработал часовой механизм. И, может быть, он сейчас отсчитывает последние минуты до героической гибели рядового Киселева. О смерти Гриша не думал, он готов был немедленно Он готов был немедленно схватить мину и выбросить на улицу. Но в том-то и дело, что никакой мины Киселев не находил и даже не предполагал, где она может быть…

Пощелкивание неожиданно прекратилось. И все же Гриша не сомневался: надо немедленно доложить старшине. Быстро выйдя из каптерки и увидев Савченко в казарме, Киселев отозвал его в сторону и тревожно прошептал:

— Товарищ старшина, ваша каптерка заминирована…

Выражение лица старшины в этот момент можно было сравнить лишь с тем, какое появилось у него при виде Гриши, в исподнем белье прислонившегося к столбу. Но тот Гришин «маневр» никому и ничем не угрожал, а тут…

Савченко быстро направился к себе в каптерку, Киселев едва поспевал за ним. Прикрыв дверь старшина спросил:

— Вы, товарищ Киселев, не того?.. А ну-ка дыхните…

Гриша дыхнул.

—Н-да, — сказал Савченко и, постукивая пальцами по столу, выслушал рассказ Киселева.

— Но ведь сейчас ничего не слышно…

— Не слышно.

— А может, вам показалось?

— Ничего не показалось. Точно слышал, Честное комсомольское…

— Знаете что? Давайте пока выйдем. Схожу-ка я к саперам, да и командиру роты надо доложить…

Саперы прибыли через десять минут. Два солдата (оба ефрейторы) тщательно прощупали миноискателем каптерку, но ничего не обнаружили.

— Постыдился бы, панику поднял, — сказал один из них, обращаясь к Киселеву, но почему-то глядя на старшину. — Отрываете людей от дела…

Саперы ушли. Савченко снова спросил Киселева, причем назвав его Гришей, чего никогда себе не позволял:

— Честно скажи, Гриша, правда, что тикало?

— Правда. Но не тикало, а щелкало…

— Какая разница — тикало, щелкало?.. Но ведь ничего не обнаружили…

— А может, они такие саперы — не очень грамотные в своем деле?

— Они-то грамотные, а вот… — Не закончив фразы, Савченко посмотрел на солдата: он уловил незнакомый звук.

— Вот она! — закричал Гриша.

Савченко отдал распоряжение дежурному и дневальным:

— Сейчас рота на занятиях, люди придут через час. Никого сюда не впускайте. Сами оденьтесь и выйдите из казармы. Вы, Киселев, тоже выйдите. Я побежал за саперами…

На этот раз с двумя ефрейторами пришел старшина Бянкин — кряжистый, скуластенький, видимо, из сибиряков. Киселев попытался было пройти вслед за саперами, но старшина Савченко остановил его:

— Не входить!

Однако Киселев воспротивился:

— Как же так, товарищ старшина? Я первый обнаружил, а вы говорите: не входить. А может, какие разъяснения потребуются…

Савченко понимал, что никаких разъяснений тут не потребуется — саперы и сами услышат это пощелкивание. Просто Киселеву не хочется, чтобы Савченко подумал, что ему страшно…

— Товарищ Киселев, — сказал он, — смелость дело хорошее, но зачем же нам рисковать людьми? Нет, вы уж останьтесь…

— Товарищ старшина, я вас очень прошу. Разрешите… Ничего не случится…

— А может, она заведена как раз на то время, когда вы зайдете?..

— Товарищ старшина…

— Ну, ладно. Заходите.

Между тем саперы снова развернули свои приборы и принялись искать мину. Судя по их лицам, в наушниках ничего не было слышно. Зато совершенно ясно, без всяких наушников, в каптерке раздавалось то самое пощелкивание.

— Может это какой-нибудь сверчок или таракан? — высказал догадку Гриша.

— Что ж, по-вашему, это у таракана часы тикают? Интересно наручные или будильник? — спросил Савченко.

— А почему же миноискатель ничего не берет? — не успокаивался Киселев.

— Ну-ка, помолчите, — прервал дискуссию старшина-сапер.

Пока подчиненные делали свое дело, Бянкин молча обходил каптерку, всматриваясь в каждый предмет. Сейчас он стоял у окна и, задумавшись, смотрел на улицу. Щелканье продолжалось. Киселев стоял у двери: здесь его поставил старшина Савченко, наказав никого не пускать в каптерку, хотя знал, что и так никто не войдет. Дело было в другом: если рванет, думал Савченко, Гриша успеет выскочить. Ведь пацан же, ему жить да жить…

— Всё! — вдруг отчеканил Бянкин.

Два ефрейтора, а также Савченко и Киселев вопросительно посмотрели на него.

— Идите все сюда… Смотрите.

И он указал пальцем на полоску бумаги, которой была оклеена оконная рама. У самого низа полоска приклеилась неплотно и от порывов ветра колебалась…

— Смотрите, — повторил Бянкин и прижал пальцем бумагу к раме.

Щелканье прекратилось. Отпустил палец — послышался тот же звук. Все рассмеялись.

— Заминировано… заминировано… — передразнил Гришу Бянкин и укоризненно посмотрел на него. — Всё, собирайте приборы, Пошли. — И, снова посмотрев на Гришу, добавил: — Щелкнуть бы тебя по носу…

Но старшина Савченко был совсем другого мнения. На вечерней поверке он сказал:

— Сегодня рядовой Киселев проявил бдительность. Другой бы, наверно, не обратил внимания на такую мелочь, — в подробности старшина не стал вдаваться, — а Киселев заметил. И не только заметил, а даже настоял, чтобы были приняты срочные меры. Хорошо, что все обошлось благополучно… Рядовой Kиселев, выйти из строя! За проявленную бдительность объявляю вам благодарность!..

После вечерней поверки ребята спрашивали Гришу, что же, собственно, произошло?

— Подробностей не будет, — невозмутимо отвечал он. — Есть такие вещи, о которых положено знать не всем…

Как Гриша Киселев новое обмундирование получал

Во время войны, кроме Московской радиостанции имени Коминтерна, действовал еще один источник информации, нигде, впрочем, официально не зарегистрированный. Он назывался «солдатское радио». В основном ему можно было верить, поскольку его информация исходила от самих же солдат и основывалась на опыте, наблюдениях, наконец, на желании проникнуть мысленным взором в завтрашний день.

Справедливости ради замечу, что сообщения этого «солдатского радио» впоследствии часто подтверждались.

Так было и в нашем полку. В середине декабря стали говорить, что скоро поедем на фронт. Основывались на разном. Например, на том, что после взятия Киева нашим войскам, однако, пришлось оставить Житомир, и там, конечно, нужны подкрепления.

Имелись и более конкретные подтверждения слухов. Гриша Киселев, будучи посыльным по штабу видел, как в полк приехал какой-то полковник. Гришино внимание сразу привлекла нашивка у него на рукаве. Нашивка эта была в виде горизонтально вытянутого ромбика. На его черном поле, отороченном красным кантом, скрещивались два пушечных ствола.

— Истребители танков носят такие нашивки, — объяснял потом Киселев с таким видом, словно всю жизнь служил в противотанковой артиллерии.

А узнал он об этом вот как.

Приезжего поместили в штабе, в маленькой комнатушке. О цели своего приезда он, естественно, Грише не докладывал. Сам же Киселев присутствие незнакомого офицера высокого ранга расценил по-своему: приехал договориться насчет нашей отправки на фронт, не иначе.

Гриша, конечно, понимал, что по таким вопросам не «договариваются», что существуют специальные планы, в которых все расписано заранее, и не здесь, в запасном полку, а в самом Генеральном штабе. Но могут же быть дела совершенно особые, рассуждал Гриша. Полковника наверняка прислали для того, чтобы он отобрал для совершенно секретной и важной операции самых храбрых, сильных и умелых солдат. А такими, по мнению Гриши, как раз и были солдаты нашего полка, точнее его 1-й роты и, в частности, он сам, рядовой Киселев.

Приезжий между тем в разговоры с Гришей не вступал, а когда Киселев вытягивался перед ним, отдавая честь, равнодушно проходил мимо, отвечая, впрочем, на приветствие, как положено.

Гриша сбегал в столовую, принес оттуда чайник с кипятком и, постучав в дверь комнатушки, предложил:

— Товарищ полковник, чай пить будете?

— Спасибо, я уже пил, — ответил тот, и Грише ничего не оставалось делать, как закрыть дверь с обратной стороны.

Через десять минут он постучал к полковнику снова.

— Войдите, — сказал полковник.

На сей раз Гриша принес многотиражную газету «На посту», которую солдаты между собой называли «Стой! Кто идет?»

— Вот, я вам прессу принес, товарищ полковник, — сказал он. — Наша газета, солдатская.

— Спасибо, я этот номер уже видел у начальника штаба.

Пришлось Грише снова ретироваться. «Не подступишься», — вздохнул он и принялся обдумывать новый способ проникновения в военную тайну.

Но все разрешилось как нельзя более просто. Когда полковник вышел из своей комнаты в коридор покурить, Киселев собрался с духом и подошел к нему:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться.

— Обращайтесь.

— Можно вопрос задать?

— Можно.

— Что это за нашивка такая у вас на рукаве?

— О, это особая нашивка! — со значением произнес полковник. — Это нарукавный знак личного состава истребительно-противотанковой артиллерии. Ясно?

— Ясно.

— Нравится?

— Конечно.

— Ну вот…

Что означает это «ну вот», полковник не сказал. Но Гриша понял: служить нам всем в истребительно-противотанковой артиллерии. С этим он и возвратился в казарму.

Поверили ему не все, а рядовой Дуля произнес с подковыкой:

— А может, тот полковник приезжал побеседовать насчет тебя лично? Так, мол, и так, разрешите товарища Киселева откомандировать на фронт, поскольку без него мы никак не добьем Гитлера…

— Не знаю, что он думает обо мне, а насчет нашивки и истребительно-противотанковой артиллерии объяснил. Ну, и кое-что еще сказал, — добавил Гриша.

— И что же именно? — не отставал рядовой Дуля.

— А он спросил меня: «Знаете вы, говорит, такого — Дулю?» — «Кто же его, говорю, не знает?» — «Ну, и как он парень?» — «Парень, говорю, ничего. А вот солдат слабоватый. В истребители танков не годится. Ему бы в повара…»

— Смотри, как бы сам в повара не попал, — огрызнулся Дуля, и не предполагая, что его слова могут оказаться пророческими.

А вскоре после этого разговора стало известно: точно, едем на фронт! Еще утром старшина Савченко, как и обещал когда-то, переобмундировал нас во все новенькое. Примеряя брюки, или шаровары, как назвали этот предмет солдатской одежды интенданты, Киселев обнаружил в кармане записку. Такие записки нередко бойцы находили то в присланных на фронт кисетах, то в снарядных ящиках, то в карманах обмундирования. «Дорогой боец! — обычно говорилось в них. — Бей фашистов крепче, а мы здесь, в тылу, будем тебе помогать». Но на сей раз записка оказалась необычной: она была подписана буквами «А. Ф.».

«Ну, конечно же, это Анечка Федотова! — не задумываясь, решил Киселев, у которого недавнее посещение швейной фабрики не выходило из головы. — Надо же! Прямо по адресу попала! Вот умница… Сейчас напишу ей…»

И хотя каждая секунда в этот день была занята, Киселев все же выбрал время и написал своей знакомой письмо.

— А куда же ты его пошлешь? Обратного адреса-то нет. Сосновская фабрика — закрытое предприятие, — беспокоились мы.

— Здесь штампик: фабрика номер три; а я напишу в Наркомат легкой промышленности. Нежели не перешлют? — говорил Гриша.

— Да почему ж ты решил, что та фабрика, где ты был, — номер три? Там что, на воротах написано?

— Ничего там не написано, — уже сердясь, отвечал Киселев. — Инициалы-то совпадают. Не Афанасий же Фомич обмундирование шьет.

Итак, радости нашей не было предела. А старшина Савченко ходил мрачный. Прощаясь с нами, стоял перед строем, и видно было, как у него на скулах ходят желваки.

— Я вам, дорогие мои ребятки, желаю быть достойными солдатами, — сказал старшина. — Чтобы помнили всё, чему вас учили здесь, в запа`сном полку. С кем был строг — извините, если что не так. А вас мне будет не хватать. И вас, товарищ Киселев. И вас, товарищ Дуля. И всех остальных… Четвертую по счету роту отправляю на фронт, сегодня вот пятый рапорт написал. Снова отказали… Так что извините, что едете без меня. И без нашего лейтенанта Садриева. И без сержанта Степурского… Мы тут называемся «постоянный состав». Но наши знания — всегда с вами. Бейте там фашистов как следует. А мы, может, еще встретимся с вами на фронте. И вообще…

Потом мы рассчитались, но порядку, и, передав какие-то бумаги лейтенанту Садриеву майор-артиллерист повел нас в свою часть — бригаду истребителей танков. Гришино предсказание подтвердилось точно.

Оказалось, что бригада стоит тут же, в Глуховских учебных лагерях. Для нас это было открытием: вроде бы рядом, каких-то пять километров, а мы и знать не знали — так здорово все здесь врыто в землю и замаскировано.

В тот же день нас распределяли по полкам, в полках — по батареям. При этом все хотели попасть вместе с Гришей Киселевым, на что штабной капитан сказал:

— Он что у вас, этот Киселев, — ангел-хранитель, что ли?..

— Не ангел, а просто хороший человек, — сказал Жиленков.

— А остальные, выходит, плохие?

— Тоже хорошие. Но Гриша как бы… — поддержал Дуля.

Он так и не смог объяснить, что значит это «как бы». Но капитан нашу просьбу уважил.

Так в составе пятой батареи истребительно-противотанкового артиллерийского полка мы убыли на фронт.

Как Гриша Киселев специальность поменял

Тянется через Центральную Россию на запад наш эшелон. Это нам кажется, что он тянется, а у офицеров службы ВОСО (военных сообщений) точно определена скорость его движения; им заранее известно, и где мы будем заправляться водой, углем, и где сменятся поездные бригады, и где, на каком продпункте, заправят продовольствием наш вагон-кухню…

Едем в теплушках. На каждой написано: «40 человек, 8 лошадей». Но лошадей никаких нет. С обеих сторон широкой, двигающейся на колесиках двери — нары в два этажа. Посреди вагона — печка. Поддерживать в ней огонь — обязанность дневального. Когда становится холоднее, кто-нибудь крикнет с нар: «Ну-ка, сделай „ташкент“!» И смотришь — печка из черной становится серой, из серой — чуть розоватой… Накалился чугун — не притронешься…

На платформах едет наша техника: орудия, артиллерийские тягачи. Мы по очереди несем на платформах караульную службу. Каждому, кто заступает на пост, старшина Макаров (теперь у нас другой старшина, и мы с теплой грустью вспоминаем своего Савченко) выдает валенки, а главное — огромный тулуп. Простоять надо два часа, но нередко поезд идет без остановок по три, а то и по четыре часа. Тогда, оказывается, и тулуп плохо выручает. Пришедшего с поста солдата оттирают, отпаивают горячим чаем, дают всякие советы на будущее.

Больше недели шел к передовой наш эшелон и в самом конце его пути случилось с Гришей то самое, что напророчил ему рядовой Дуля: определили его в полковые повара.

А надо сказать, что специальность эту все мы считали самой неподходящей для военного времени. Если говорить прямо, то даже не мужской. Посудите сами: все воюют, у каждого оружие имеется — у кого пулемет, у кого пушка. А тут… стыдно произнести — черпак! Поварешка! Разливашка! И хотя в армии черпак называют «разводящим», от этого специальность повара не приобретает героического смысла.

Конечно, если бы Киселев мог предусмотреть такую ситуацию, он бы заранее к этому приготовился и сказал бы все, что он мог бы сказать в подобном случае. И о том, что не для того учился в запа`сном полку, и что место каждого патриота — в бою, а не возле каши, и что… Словом, Гриша нашел бы, что сказать…

Но заранее приготовиться к этому он не мог, как не мог заранее приготовиться к своей смерти полковой повар рядовой Середа: на станцию, где наш эшелон выгружался, налетели два «хейнкеля», их встретили зенитки, но осколок одной из беспорядочно сброшенных бомб зацепил солдатского повара Середу.

Гриша в то время был в наряде на кухне, его там и застал командир полка.

— Рядовой Киселев, — представился Гриша.

— Значит, однофамилец? — сказал полковник и назвал себя: — Полковник Киселев. А как зовут тебя?

— Гриша.

— Так ты еще и тезка! Я — Григорий Петрович. А ты?

— Григорий Максимович.

— Ну, вот и хорошо. А почему такой худющий?

— Так война же… Не до поправки. Городок наш под немцем был. Там у меня мама умерла. От голода. И сестренка. Я сам еле выжил…

— Да, такие, брат, дела… Война — штука жестокая. Ну, а что отощал, не горюй. Были бы кости — мясо нарастет. На фронте поправишься, кормят здесь хорошо. Слушай, — вдруг пришла мысль полковнику, — а назначу-ка я тебя поваром…

— Поваром?! — только и спросил Гриша.

— Поваром. — И, уловив огорчение в вопросе солдата, командир полка заключил: — Видел, как он погиб? На посту. Повар — это, брат, боевая специальность. Тот же солдат, те же трудности, тот же риск. А ответственность — еще больше: ты наш общий кормилец…

— Да я же никогда ничего не варил…

— Научишься. Знаешь, как в армии? Не умеешь — научат, не хочешь — заставят… Рыбаков! — позвал полковник повара-инструктора. — Вот рядовой Киселев, принимайте под свое начало. Будет поваром вместо Середы. Научите, помогите Киселеву стать хорошим кашеваром. Ясно, сержант?

— Так точно!

— И вы, Киселев, старайтесь. А я поинтересуюсь, как ваши успехи…

— Есть стараться, — ответил Гриша, еще не веря в такой неожиданный поворот своей судьбы.

На полковой кухне Киселев оказался нужным человеком. Поварское дело он освоил быстро, о чем сержант Рыбаков доложил командиру полка; но вскоре стало совершенно очевидно, что Киселев при кухне просто необходим. И не только как добросовестный кашевар, постигший все премудрости приготовления солдатских блюд, а еще и как мастер солдатского настроения.

Когда боев не было и позволяла обстановка, грузовой газик подтаскивал кухню в расположение батарей, и пушкари, захватив котелки, шли строем к «катюше», как ласково окрестили солдаты Гришин кормежный комплекс.

Между прочим, Киселев говорил не «пушкари», а «личный состав». Ему нравились эти слова. «Личный состав накормлен», — докладывал он сержанту Рыбакову. «Где ваш личный состав? У меня борщ стынет», — выговаривал Гриша батарейному старшине. Слова «личный состав», рассуждал Гриша Киселев означают, что воинское подразделение составлено из личностей и каждый лично отвечает за общее солдатское дело…

И поскольку Гриша рассуждал именно так, он в каждом, кто подходил к его «катюше», видел не просто солдата, числящегося на котловом довольствии, а человека с именем и фамилией, для которого у него, Киселева, кроме положенных по норме калорий, всегда находилось хорошее, душевное слово.

Прием пищи (так говорится в уставе и только так называл эту процедуру наш герой) превращался в какое-то действо, в центре которого был Киселев. Если продолжить театральные сравнения, то никакого сценария у Гриши не было; все складывалось само собой, но всегда, непременно, главным действующим лицом оказывался он сам, мы же — по обстоятельствам — были его партнерами.

Каким-то образом, наверно, с помощью того же «солдатского радио», в полку узнали о Гришином концертном выступлении перед глуховскими собаками, которое, как вы помните, окончилось бесславно и с некоторыми морально-физическими потерями для исполнителя. Кто уж «передал в эфир» эти сведения — не знаю, но рядовой Николаев как-то во время раздачи обеда подошел к кухне «с тыла» и неожиданно залаял. Гриша чуть не свалился с ящика, на котором стоял, наливая в котелок борщ.

— Ты чего это шарахаешься? — со смехом спросил Николаев. — Боевой повар, а собачьего лая испугался.

— А у меня с ними особые счеты…

— Какие же это счеты?

— Да в детстве собака укусила…

— Это в каком же детстве? — допытывался Николаев. — В раннем или еще в каком?

— Лет пять, наверно, было, — отвечал Гриша, и не предполагая, что Николаев может знать об истории в запа`сном полку.

— А она не была бешеная?

— Ну как, по-твоему? — спросил в свою очередь Киселев. — Если б была, я бы тебя сейчас обязательно укусил…

Батарейцы, свидетели разговора, заулыбались.

Но Николаев не зря делал столь далекий экскурс в биографию Киселева. Поэтому, больше обращаясь к присутствующим, чем к Грише, он спросил:

— Интересно получается: укусила тебя собака в детстве, а уколы почему-то делали месяца три назад, в запа`сном полку?..

Услышав эту разоблачительную реплику, солдаты подошли вплотную к кухне.

— Ну, ладно, — сдался Киселев, — так и быть, расскажу…

И он, на всякий случай осмотревшись, нет ли поблизости собак, не только рассказал, как было дело, но и исполнил сценку «Разговор Гитлера и Шавки в фашистской ставке», умолчав, впрочем, о своем авторстве этого театрального шедевра. Когда же убедился, что номер понравился зрителям, заметил:

— Я эту сценку взял из репертуарного сборника. Сейчас не помню, но кто-то из наших известных драматургов написал…

— Здорово написал, — поддержал Николаев, однако Гриша только покосился на него: уж не знает ли он к тому же и кто этот «известный драматург»?..

Как Гриша Киселев наркома легкой промышленности заинтересовал

Сюда же, к кухне, полковой почтальон Николай Шишаков приносил письма. Загодя разложив корреспонденцию по батареям, Шишаков подходил с нужной пачкой к котлу и говорил Киселеву:

— Григорий Максимович, помоги, пожалуйста вручить бойцам коррэспондэнцию…

Буква «Э» делала это слово, по мнению полкового почтальона, более солидным.

— С удовольствием, Николай Степанович…

— Итак, первое письмо,—торжественно начинал Шишаков, — ефрейтору Дёмину. Из Рязани.

— «Милый мой живет в Рязани, а я на Москва-реке», — произносил строку частушки Гриша Киселев, а полковой письмоносец тем временем вручал смятый конверт Дёмину.

— Рядовому Гургенидзе,.— возглашал Шишаков.

— Одну минуточку. Не торопись, Николай Степанович, — останавливал его Гриша. — Мой кавказский друг Шалва! Публика просит лезгинку…

Гургенидзе не успевал возразить, потому что Киселев, постукивая в дно перевернутой кастрюли, уже напевал: «Там-тарам-тара-там-та там-тарам тара-рам-та! Асca!» И Шалва, смущаясь, нехотя проходил кружок в импровизированной лезгинке, на ходу выхватывая письмо из рук Шишакова…

Но у Киселева были претензии к Гургенидзе.

— Шалва, так лезгинку не танцуют. Так хоронят любимого ишака. Писем больше отдавать не будем. Отправим обратно на Кавказ с припиской: «Вручить не смогли: адресат уснул при исполнении лезгинки…»

— Ладно, Гриша, исправимся…

Между тем спектакль продолжался.

— Сержанту Вохмину — сразу два. Оба женским почерком! — объявлял Шишаков.

— Извините, товарищ сержант! — возмущался Киселев. — Как это понять? Таня-Маня? Шура-Мура?

— Да брось, Гриша, — отмахивался Boxмин. — Невеста пишет…

— И вторая — невеста?

— Вторая — сестра.

— Извините за любопытство, не медицинская?

— Да отстань ты, — терял терпение сержант — Давай, Шишаков, письма.

— Выдать! — командовал Киселев, и все ждали кому же будет следующее?

— Некипелову А. К. от Некипелова К. Т. Со штемпелем полевой почты.

— Ясное дело: Алексею Кирилловичу пишет Кирилл Тимофеевич, — комментировал Киселев. — Леша, ты хоть написал бате, что танк подбил?

— Нет еще. Когда там было… — оправдывался Некипелов.

— Чтоб завтра же вручил ответ Шишкову. А то каши не дам…

— Куда ты денешься? Дашь. Положено…

— Это верно, — сменил гнев на милость Гриша, — положено. Ну, а ты вот признайся коллективу: страшно, когда на тебя танк лезет?

— Ну, как тебе сказать…

— А так прямо и скажи: страшно или нет?

— Страшно. Только в первый момент. И если каши твоей не поешь…

— А во второй?

— А во второй уже некогда бояться. Тут уж надо решать, что делать. У нас перед огневой старые траншеи были, пообвалились. Да еще воронки… Ну, я глянул, как он, этот танк, лезет, переваливается — сразу понял: видимости у него никакой…

— Ну, а дальше?

— А дальше он не пролез.

— Да нет, я спрашиваю, что дальше было?

— Что было, что было… — недовольно передразнил Некипелов. — Дальше я ему бронебойным гусеницу размотал. Два немца выскочили, хотели наладить, а сержант скомандовал осколочным…

— Во, правильно, молодец! — восхитился Киселев, будто все то, о чем рассказывал Некипелов, происходило на его глазах. — По танкам ты специалист. Верно я говорю, земляк? — Он повернулся к молодому солдату, своему ровеснику, но, судя по необношенному обмундированию, новичку. — Танк подбить — это он может, а отцу написать — нет. Вот давай пиши, иначе каши не дам. Хоть наркому жалуйся… Кто там следующий?

— Николаев.

— Откуда письмо?

— Из Киева.

— Ясно. Выдать без разговоров. Одновременно записываю добровольцев: кто поедет после победы на восстановление Украины?

— До победы еще дожить надо, — откликнулся Николаев, задумчиво разворачивая письмо.

— Живы будем — не помрем.

— То-то, что если будем.

— А у меня секрет есть, как до победы дожить.

— Ну-ка, ну-ка, — к Гришиной «катюше» протиснулся Дуля и с хитрой усмешкой принялся сворачивать самокрутку.

— Секрет простой: как начинается артобстрел — залазь в воронку. И порядок. Жив будешь. Два снаряда в одну точку никогда не падают. Проверено, — авторитетно подытожил Киселев.

— Гриша, маленькое дополнение можно? — робко спросил Дуля.

— К чему дополнение?

— К воронке. Помнишь, как тогда с гороховым супом вышло?

— Что-то позабыл. Да и зачем отвлекаться?

Но Дуля был непреклонен:

— А дело, ребята, было так. Начался обстрел. Исходя из своей теории, Гриша спрятал термос с супом в одну воронку, а сам сел в другую, рядом. Ну, снаряд в термос и угодил.

— В термос? — переспросил Гургенидзе.

— Ага. В самый термос.

— А Гришу не задело?

— Меня-то не задело, конечно, — поспешил с ответом Киселев, — а горох я потом два дня находил у себя то в волосах, то за воротом…

— А ты бы рот раскрыл, все бы меньше пропало, — посоветовал Дуля.

Пачка таяла в руках письмоносца медленно, каждому хотелось продлить время: авось и ему письмецо где-то в конце этой пачки… И только Киселеву никогда не было писем — неоткуда. Впрочем, как-то ему написал старшина Савченко; он ответил, но больше ничего от старшины не получил: наверно, добился-таки Савченко своего, убыл на фронт…

А в какой-то день, в самый разгар процедуры вручения писем, Шишаков сделал долгую паузу и произнес:

— А это товарищу Киселеву Григорию Максимовичу. Между прочим, со штемпелем фабрики…

— Читай вслух, — раздался голос.

Его поддержали.

— С какой это стати? — не согласился Киселев. — Письмо должно быть сугубо личного содержания…

— А откуда ты знаешь?

— А оттуда. С фабрики. От А. Ф. Понятно? От Анечки Федотовой.

— Все равно читай! Раз из тыла, да еще с производства — значит, всех касается.

— Ну, ладно, слушайте, — согласился Киселев, разрывая конверт. Он сделал глубокий вдох и начал проникновенно: — «Дорогой Гришенька! — Киселев обвел присутствующих многозначительным взглядом и снова повторил! Дорогой Гришенька! — хотя это было написано лишь один раз. — Твое письмецо нашло меня сразу, нам на фабрику его переслали из наркомата…» Видите, сам нарком мной занимался, — объяснил Киселев.

— Ну да, — влез рядовой Дуля. — Бросил нарком свои дела и сказал: «Пойду-ка я отнесу Гришину любовную лирику…»

— Читай, — закричали бойцы. — Не перебивай, Дуля…

— «…переслали из наркомата, — продолжал Гриша. — Ту записку, которая к тебе попала, действительно писала я. А на фабрике меня нашли по буквам — „А. Ф.“ Это очень хорошо, что ты бьешь фашистов…»

— Черпаком! — не выдержал Дуля, но на него шикнули, и он умолк.

— «…Ты предлагаешь мне руку и сердце. Спасибо, Гриша…» Видите, благодарит… «За руки спасибо — нам очень нужны рабочие руки. А сердце у меня еще свое здоровое…» — Тут Гриша запнулся и сказал: — Ну, дальше сугубо личное…

— Нет, уж ты давай дочитывай, — настаивал Шишаков и, видя, что Гриша не соглашается, выхватил у него письмо. — Какая тут может быть тайна переписки, если письмо от общественной организации, можно сказать?! Читаю дальше. «…А сердце у меня еще свое здоровое, хотя пошел мне шестой десяток… Пиши нам, Гриша, как вы бьете врага. С материнским приветом Акулина Фоминишна…»

Шишаков вопросительно посмотрел на Киселева. Батарейцы засмеялись. Дуля ехидно заметил:

— Вот тебе и бабушка Акуля. Только пишет не оттуля, не с той фабрики…

— Гриша, — подал реплику Николаев, — если бы нарком знал, что ты старушке голову крутишь, он бы ни за что не стал пересылать твое письмо…

Но Киселев, не моргнув глазом, разъяснил:

— Эх вы… Военные люди, а ничего не поняли. Это же и есть Анечка Федотова! Только пишет она конспиративным языком. И под псевдонимом, Помните, как Маша с Дубровским переписывалась? В дупло корреспонденцию бросала. Вместо почтового ящика, чтобы тайну сохранить. А вы — Акуля… Сами вы… акулы бесчувственные…

Как Гришу Киселева злость взяла

Солдат — самый обеспеченный на войне человек. Если спросить, какие виды такого обеспечения существуют и сколько народу им занято, не сразу и ответишь. По где бы ни был солдат, что бы ни делал — сидит ли он в обороне, собирается ли атаковать, — командиры самых разных рангов занимаются его обеспечением: политическим, артиллерийским, инженерным, авиационным, тыловым… Солдата обеспечивают с флангов, с тыла и с воздуха. И всё с одной целью — чтобы он успешно выполнил боевую задачу.

Гриша Киселев, может, и не знал всей этой системы. Но одно он усвоил: солдат должен быть накормлен сытно и в срок. И это обеспечивал он, полковой повар рядовой Киселев.

Из множества русских поговорок, которые часто звучат задорно и весело, одна казалась Грише прямо-таки зловещей; она и звучала для него словно змеиное шипение: «Кишка кишке кукиш кажет». Потому что за два без малого года гитлеровской оккупации Гриша познал голод во всем его страшном обличье. И теперь, став бойцом, он с особой силой осознал, сколь важно то дело, которое было ему поручено.

Горячей пищей во время боев нас обеспечивали так: Гриша накладывал кашу или наливал борщ в термос, закручивал крышку специальными «барашками» и с этим термосом за спиной пробирался на огневую позицию.

— Обед прибыл, — докладывал он, запыхавшись и снимая с плеч лямки.

Поварешка, калибром поменьше, чем при кухне, была с ним же, и он хорошо отработанными движениями наполнял котелки. И так же, как на пятачке у «катюши», здесь разыгрывался небольшой спектакль с Киселевым в главной роли.

— Гриша, — начинал рядовой Дуля, — объясни ты мне, пожалуйста, почему упаковку питания, такую большую и тяжелую, мне выдали на одного, а котелок борща, маленький и легкий, ты налил мне на двоих с Пашковым?

— Для твоей же пользы, Дуля, — объяснял Киселев. — Если тебе дать котелок борща на одного, да еще рацию за тобой носить, так тебя же на сон потянет. Еще победу проспишь… Представляешь? Кончилась война, раздают правительственные награды, а тебя нет — наелся каши и храпишь где-то в окопе…

— Ну, я не гордый, — заулыбался Дуля. — А от сна еще никто не умер.

— А вот с тобой как бы чего не случилось, — заметил Гриша. — Говорят, ты по двадцать три часа в сутки дрыхнешь.

— Сказал бы уж двадцать четыре, — добродушно отозвался Дуля.

— Нет, зачем же? Двадцать три. Час у тебя уходит на дело.

— На какое?

— На подготовку ко сну…

Рядовой Дуля с котелком борща и в сопровождении Пашкова отходил «за кулисы», и его место занимал другой.

— Гриша, не слыхал, как там насчет наступления?

— А тебе, Корешков, это для чего надо?

— Да в наступлении всегда кормят лучше.

— А-а. Ну тогда слушай. Командующий фронтом на днях меня спрашивает: «Как вы, товарищ Киселев, считаете: можно начинать наступление?» — «Можно, говорю, товарищ маршал. Мы готовы к этому делу. Особенно, говорю, рядовой Корешков очень серьезно подготовился — отменный аппетит нагулял».

— Ну, а что там немецкое командование думает? — подбросил вопрос Некипелов.

— На днях Гитлер приказал снять с должности главного конструктора танков, — сообщил Гриша.

— Это почему же?

— Говорит: «Что же это такое, донэр-вэтэр, душа из тебя вон, получается? Вы мне доложили, что броня у нашего танка хорошая, а какой-то там Некипелов Алекс (это, по-ихнему Алексей) цвай снаряд — и танка нету. Завтра же двинуть на него свежие силы».

Гриша, конечно, не предполагал, что последние его слова могут оказаться не такими уж далекими от истины.

Вечером командиру батареи позвонил полковник Киселев и предупредил, что возможна атака танков противника.

— Будьте наготове, особое внимание обратите на проселочную дорогу, — уточнил он.

С рассвета и вправду завязался бой. Расчету орудия, которое стояло влево от дороги и отдельно от всей батареи, удалось подбить одни танк, остальные же, видимо, решили атак не возобновлять, а дождаться темноты. Но поскольку орудие себя обнаружило, два немецких танка, спрятавшись в ложбинке и выставив башни, держали под обстрелом все подходы к огневой позиции расчета.

В такой-то момент и решил рядовой Киселев доставить обед нашим товарищам.

— Вы уж подождите, — сказал ему лейтенант Пасынков, командир взвода. — Не зря немец притих…

Но у Гриши были свои доводы.

— А если там снаряды кончатся, — спросил он лейтенанта, — вы тоже скажете, что надо обождать?

— Снаряды это снаряды. А каша это каша…

— Товарищ лейтенант, во-первых, у меня не каша, а борщ. А во-вторых, это не просто борщ, а продовольственное обеспечение. И если бой скоро начнется, то тогда солдату и вовсе не поесть.

— Ну, смотрите, — согласился Пасынков. — Только поосторожней.

Киселев выбрался из окопа и пополз. Очевидно, немцы его заметили. Послышалась пулеметная очередь, другая. Киселев вжался в землю. Потом снова пополз. Но уже как-то странно: на левом боку, а правую руку завел за спину. Неужели ранен?..

Киселев вернулся через час цел и невредим.

— Что ж вы ползли на левом боку? Я уж думал, что вас ранило в правую руку — как-то неестественно она выглядела, — заметил лейтенант.

— Что ж тут естественного, если в человека стреляют? — сказал Гриша. — А получилось как? Стали по мне немцы из пулемета лупить, а одна пуля возле уха — вжик. Чувствую, сзади, извините, ниже спины, потекло. Ну, все, думаю, ранило. Пощупал рукой — мокро. Пришел твой конец, Григорий Максимович, решаю про себя. И тут меня такая злость взяла: борщ за спиной, а он, фашист паршивый, меня не пускает. Снова пощупал сзади — мокро. Посмотрел на пальцы — жидкость какая-то бесцветная, не кровь. Я и догадался: в термос, гады, попали. Так это ж у меня весь борщ вытечет! Ну, и пришлось правой рукой дырку затыкать, а ползти на левом боку.

Как Гриша Киселев персональный привет получил

Командир полка приказал провести на кухню телефон. Мы тогда стояли в обороне, и, отдавая такое распоряжение, полковник Киселев, очевидно, меньше всего думал о создании удобств для своего однофамильца и тезки, а больше о том, чтобы обеспечить командование связью с тыловыми подразделениями, одним из коих и была полковая кухня.

Чтобы не загружать линию, полковому повару рядовому Киселеву предписывалось пользоваться телефоном лишь в необходимых случаях. Он мог, к примеру, вызвать «Амур» и сообщить:

— Говорит «Сокол». У меня все готово.

Это означало, что на кухне (ей присвоили позывной «Сокол») поспели щи и каша и можно в установленном порядке следовать на обед.

Надо сказать, что позывные, которые присваивались подразделениям, конечно, не имели прямого смысла, иначе можно было бы предположить, что в одной батарее служат все хитрые, поскольку ее позывной «Лиса», а в другой, к примеру, трусливые, так как ее позывной «Заяц». Но довольно часто они сходились в интересные и даже забавные сочетания. Особенно хорошо это улавливалось в эфире, когда «Топор» вызывал «Ландыш», «Шакал», предварительно оповестив эфир: «Я — „Шакал“, я „Шакал“», просил «Курицу» усилить громкость, а какая-нибудь «Рулада» умоляла «Напильник» дать настройку…

С телефонной связью было проще: все на подразделения подсоединялись в одной линии, и если, скажем, «Амур» (так обозначался штаб полка) говорил с «Бузиной» (четвертой батареей), то остальные, хоть и слышали их разговор, обязаны были молчать, поскольку их этот разговор не касался…

Тут еще надо добавить, что на каждой батарее у телефона дежурил солдат. Что же касается кухни, то здесь постоянного дежурства не было; когда «Амуру» нужно было вызвать «Сокола», штабной телефонист давал продолжительный сигнал зуммером, и, заслышав его, Гриша брал трубку.

Как-то, взяв трубку, Киселев услышал настойчиво повторяемое: «Сокол»! «Сокол»! «Сокол»!.."

— «Сокол» слушает, — мигом откликнулся Киселев, лишь во второе мгновение осознав, что голос у «Амура» женский.

— Как слышите? — спросил голос.

— Хорошо, — ответил Киселев, полагая, что сейчас он вступит в непринужденную беседу с незнакомой телефонисткой.

Но «Амур» сказал только: «Проверка связи», дав понять, что никаких бесед больше не будет…

За обедом от связистов пришел ефрейтор Фоминых. Когда Гриша наполнил котелки, он протянул еще один, трофейный плоский котелок и сказал:

— А сюда отдельно, на одного человека…

— Это на кого?

— А тебе какое дело? Сколько положено столько и давай.

— А все-таки, на кого?

— На телефонистку…

— Впервые слышу, — как можно безразличнее сказал Гриша и добавил: — Кто же это такая?

— Вчера прибыла. После госпиталя. Красавица. Увидишь — умрешь. Анечкой зовут…

В груди у Гриши что-то дрогнуло…

— А фамилия?

— Знаешь, не успел спросить…

— А нельзя, ли, чтобы она сегодня пришла за ужином?..

— Вот здорово! У нас одна девушка — и вдруг она нам будет котелки носить… Ничего, брат, не выйдет. Да и потом, она на тебя внимания не обратит.

— Почему же?

— Личность у тебя невыразительная. Да и наград никаких.

— Это у меня-то невыразительная личность?

— Ну да.

— А у тебя, курносого и рыжего, что, очень выразительная? Как только она тебя терпит, эта Анечка?

— А вот и терпит.

— Потому что не присмотрелась еще внимательно… А знаешь, Фоминых, я догадался, почему ты ей не противен…

— Почему?

— Да потому что ты не иначе как в противогазе с ней видишься. А маска — что? На ней ни морщин, ни рыжих твоих волос, ни носа пуговкой…

— А у нее самой нос пуговкой…

— Правда? Это очень симпатично, — рассеянно ответил Киселев, что-то вспоминая. — Знаешь, Фоминых, передай-ка ей привет. Обрисуй меня: мол, такой статный, широкоплечий, словом, симпатичный. А насчет наград скажи ей стихами: «Не смотри, что на груди, а смотри, что впереди…»

— Сам сочинил?

— Чудак, это я в газете вычитал.

— А ты-то при чем?

— Ну, передай ей: мол, парень себя еще проявит. И не забудь назвать меня по имени отчеству и фамилии, — напомнил ефрейтору Киселев.

— Передам, — пообещал Фоминых и ушел.

Вечером от связистов за ужином пришел другой солдат, но, протянув Киселеву котелки сказал многозначительно:

— Григорий Максимович, вам — персональный привет…

— Спасибо, — обрадовался Гриша и добавил: — Амур, — так и не объяснив, что сие значит: то ли он просто повторяет позывные штаба полка, то ли еще что-то…

О том, что на коммутаторе штаба дежурит новенькая, узнали во всех батареях. Видеть ее никто не видел, но именно поэтому личность ее сразу оказалась овеянной легендами. Знали, что она прибыла из госпиталя, после ранения. Кто-то сказал, что ее ранило, когда она выносила из боя любимого лейтенанта. Другой внес поправку: лейтенант, мол, и верно был любимый, но не ее, нашей новой телефонистки, а другой девушки — санинструктора. Все эти разговоры шли, как правило, вблизи Гришиной кухни, в пределах слышимости, но Киселев помалкивал и не отвечал на многочисленные и вопросы солдат, отчего личность телефонистки окутывалась еще большей романтической тайной…

Замечу лишь, что с момента ее появления в полку резко возросло число лиц, добровольно желавших подежурить ночью у телефона. Не дремал и Киселев: он до боли в ушах вслушивался в ее голос. В иной момент ему казалось: она. Но Гриша тут же охлаждал себя: ну, разве мог он запомнить голос Федотовой, если слышал от нее какие-то пять-десять слов, да когда это было?..

«Разведывательная» деятельность дежуривших у телефона солдат оживлялась в ночное время, когда возможности нарваться на начальство было меньше. Именно в ночное время то «Бузина», то «Динамит», то «Лопух», то «Днепр», одним словом, каждый дежуривший у телефона солдат, пытались вступить в переговоры с «Амуром». Но так как посторонние беседы по телефону были запрещены и полагалось ждать, пока тебя вызовут, начинали с проверки связи.

— «Амур», — басил «Динамит», — как слышите?

— Хорошо слышу. А кто это?

— Толя Бугорков…

— Меня не интересует, Толя вы или Леша. Ваш позывной?

— «Динамит», — спохватывался Бугорков и умолкал, пристыженный.

Но не все были столь застенчивы, как Бугорков с «Динамита».

— «Лопух», — вызывал женский голос.

— «Лопух» слушает,—отзывался дежурный.

— Я вас плохо слышу.

— Это, наверно, потому, что вы думаете не обо мне, а о другом…

— Прекратите посторонние разговоры. У вас есть запасной микрофонный капсюль? 3амените.

— Да он и не знает, что такое капсюль, — отзывался с другого конца провода «Днепр».

— Это кто — Логинов с «Днепра»? — узнавал дежурный «Лопуха» неожиданно возникшего на проводе корреспондента.

— Ага, Логинов. А ты лопух был, лопухом и останешься…

— Прекратите болтовню, — требовала телефонистка.

Но не так-то просто было угомонить молодых ребят, которым полагалось молча бодрствовать до рассвета.

Киселев в такие перепалки не вступал. Во-первых, потому, что был дисциплинированным. Во-вторых же, потому, что не хотел показаться «Амуру» навязчивым. И все же однажды он не выдержал. Как-то ночью Алексей Новиков, дежуривший на «Днепре», узнал по голосу своего земляка — курянина Ваню Попова с «Бузины».

— «Бузина», — тихо окликнул Новиков, — ты меня слышишь?

— Слышу, земеля.

— Ты знаешь, сон мне вчера приснился. Не скажешь, к чему это?

— Ну, давай, рассказывай…

— Иду это я, значит, по траншее. А тут откуда ни возьмись — старшина Савченко, помнишь, был у нас? Сухарь такой… зануда.

Гриша Киселев, державший трубку возле уха, чуть не подпрыгнул, услышав такую оценку своему бывшему начальнику. Но промолчал…

— Так вот этот самый Савченко и говорит мне: «Новиков, вы знаете, что к нам прибыла новая телефонисточка?» — «Не знаю», — отвечаю ему. «Плохо несете службу, говорит. Как же вы могли проворонить такое чудо. Это же Любовь Орлова! За потерю бдительности я вам объявляю три наряда вне очереди…»

В этот момент в подсоединенных к линии телефонах раздался смех.

— Я — «Амур». Прекратите посторонние разговоры, — потребовала телефонистка.

Но на линии лишь грохотало на разные лады: «Ха-ха-ха!» — «Хо-хо-хо!» — «Хе-хе-хе!»…

И тогда Киселев не выдержал. Он нажал клапан микротелефонной трубки и, слегка изменив голос, сказал:

— На линии Киселев. Телефонист с «Днепра», передайте командиру, чтобы он вас сменил и больше к дежурству не допускал. Надеюсь вы поняли почему?..

— Понял, — упавшим голосом произнес Новиков.

— «Амур», — продолжал Гриша, — посторонние разговоры по телефону пресекать самым решительным образом. Ясно?

— Ясно, — растерянно ответила телефонистка.

— У меня все, — заключил Гриша, втайне удивляясь, как это он отважился воспользоваться тем, что они с командиром полка однофамильцы…

А новенькая телефонистка, как потом выяснил Гриша, только имя носила такое же, как и Анечка Федотова. Фамилия же ее была Левченко…

Как Гриша Киселев фашиста в плен взял

В то утро старшина батареи Макаров послал нас за завтраком впятером: от каждого расчета по человеку и одного от взвода управления, куда входили радисты, телефонисты и разведчики. Гришина «катюша», мы знали, остановилась в километре от позиций батареи, рядом с разрушенным сараем.

До кухни оставалось уже метров сто, когда рядовой Дуля вдруг остановился и приложил палец к губам:

— Смотрите, — сказал он тихо.

Мы посмотрели и не поверили своим глазам: вокруг кухни деловито прохаживался… немец. Был он толст настолько, что казалось, форма на нем сейчас лопнет по швам. В руках у него: блестел топор…

— А где же Киселев? — спросил Корешков. И сам ответил: — Его, наверно, этот гад убил. Захватил врасплох и убил…

— А завтрак отравил, — добавил Дуля, но тут же понял, что это не так, иначе зачем же ему, фашисту, оставаться возле отравленной пищи да еще с топором?

В следующий момент обстановка еще больше усложнилась, потому что из сарая вышел не кто иной, как… Гриша Киселев. Причем, подойдя к немцу, он дружески похлопал его по плечу. Такое отношение к врагу нас обескуражило вконец.

— Неужели сдался фашистам? — только и спросил Дуля.

— С кухней? — удивился Корешков, и было непонятно: то ли он отвергает такую возможность, то ли свидетельствует, что так оно и есть.

Мы залегли в густой траве. В это время Гриша снова ушел в сарай. Мы решили, пока немец один, подползти и взять его живьем. Не знаю, как кто, а я в тот момент с благодарностью вспомнил сержанта Степурского, который гонял нас в Глуховских лагерях. Мигом перебросив автомат за спину, я быстро пополз к кухне. Левая рука вперед, одновременно подтягивается правая нога, согнутая в колене. Тело прижато к земле. Теперь правая рука вперед, левая нога подтягивается к туловищу.

Слева от меня полз, посапывая. Дуля, справа — Корешков. Сзади, чуть приотстав, ползли Николаев и Гургенидзе — они, на всякий случай, нас прикрывали.

Метрах в двадцати Дуля чуть присвистнул, и, вскочив, мы закричали: «Хенде xox!», одновременно вскидывая автоматы.

Немец немедленно поднял руки. В тот самый момент из сарая вышел Киселев и спокойно сказал:

— Было.

— Что — было? — спросил Корешков уже понимая, что произошло недоразумение.

— «Хенде хох» было, — сказал Гриша и пояснил: — Это же мой фриц, Я его в плен взял…

Мы опустили автоматы, а немец закивал головой:

— Плен… геноссе Гришя… Ганс никс пиф-паф… Гитлер капут…

Нам и без переводчика уже было ясно, что немца зовут Ганс, что Гришу он называет товарищем, что воевать он не хочет… Но полную ясность внес сам Киселев, рассказав, как было дело.

— Замыл я котел с вечера. Ну, думаю, надо пораньше лечь, чтобы и встать пораньше. Пошел в сарай взять сена. Засунул в него руки — показалось, что охапка маленькая получится. Возьму-ка, думаю, побольше, все мягче спать будет. Засовываю руки поглубже, обхватываю приличный тючок. Тяну на себя и чувствую: уж очень там что-то тяжелое. И вовсе на сено не похожее. Поднять не могу, а отпустить боюсь. К тому же замечаю, что это мое «сено» слишком уж охотно за мной к дверям подается. И даже — представляете? — сопит, как бугай. Ну, думаю, влип ты, Гриша. И сам себя ругаю: «Вот тюха-матюха, карабин-то не взял с собой. Ну, а с другой стороны, кто же это за сеном в сарай с карабином ходит? Тем временем рассуждаю: пока я схвачу карабин, мой «матрас» меня ногой и двинет… Прижимаю я его к себе, тащить уже нет никаких сил. А он и не сопротивляется. И тут я, едва выволок свое живое сено из сарая, мигом метнулся к котлу, схватил черпак да как заору: «Хенде хох!» И пока сено осыпалось с моего фрица, я его черпаком по башке двинул. Ну, а он руки поднял и орет: «Гитлер капут!» Да так громко — наверно, боялся, как бы я не засомневался, что он в плен сдается…

Ну, а потом мы с ним разговорились. Кое-что я по-немецки со школы помню, кое-что на пальцах пришлось объяснять. Он, этот Ганс самый, давно решил в плен сдаться. Когда их рота отступала, он забежал в сарай, зарылся в сено и просидел там двое суток. Чуть не помер с голоду. Видите — комплекция? Ему голодным никак нельзя… Ну, дал я ему кусок хлеба, да сала, да котелок чаю. А потом говорю: «Ты слыхал, Ганс, такое правило: кто не работает, тот не ест? На вот, говорю, ведро. Вассер, знаешь? Вон, иди к колодцу и неси сюда вассер. А это, говорю, топор, им делают вот так…» И показал Гансу, что я имею в виду. Но он и сам понял — видите, дров нарубил сколько? Вот сейчас мы с ним и приготовили завтрак. Так что будете есть пшенную кашу, так сказать, в международном исполнении…

Этот рассказ Грише Киселеву пришлось повторять еще не раз, ибо каждый, кто приходил на кухню в то утро, увидев немца, неизбежно настораживался. Но Гриша тут же представлял своего подопечного:

— Не волнуйтесь. Взят мной в качестве трофея; в прошлом рядовой немецкой пехотной дивизии, а ныне внештатный специалист по водяным, дровяным и прочим делам вольноопределяющийся Ганс Штубе.

Эпизод этот имел свое продолжение. Недели через две весь личный состав полка, за исключением сокращенных расчетов, оставленных на огневых позициях, был выстроен на лесной поляне буквой «П», или, как говорят военные, в каре. Командир полка и его заместители вручали артиллеристам ордена и медали.

— Рядовой Киселев, — услышали мы.

— Я! — откликнулся Гриша и, сделав три полных шага, повернулся лицом к строю.

Взяв лист бумаги у начальника штаба, командир полка торжественно прочитал:

— «От имени Президиума Верховного Совета СССР за мужество и инициативу наградить рядового Киселева Григория Максимовича медалью «За боевые заслуги».

Начальник штаба передал полковнику картонную коробочку, и тот, вынув из нее медаль, приколол солдату на грудь, добавив: «Поздравляю вас, товарищ Киселев!» — на что Гриша срывающимся голосом ответил: «Служу Советскому Союзу!»

А когда последовала команда «разойдись», солдаты, особенно те, кто знал Гришу еще по Глуховским лагерям, старались лично поздравить Киселева с наградой.

— Ну что, браток, доволен? — спросил Некипелов.

— А как, по-твоему? Может, я еще и не подбил танк, как ты, но и ты еще не взял в плен фашиста при помощи черпака…

Как Гриша Киселев впервые закурить попросил

А по радиостанции Киселев скучал. Неожиданно угодив в повара, он нисколько не тяготился своей новой профессией, понимая, что харч на войне — не последнее дело, что уж коли солдатская судьба в лице полковника Киселева распорядилась быть ему поваром, — значит, так и положено. И все же, бывая на огневых позициях батарей, Гриша с завистью следил за радистами. Металлическая звездочка штыревой антенны, торчащей из окопа, вызывала в его сердце сладкую грусть, напоминала о чем-то навсегда утраченном. Как-то он поделился этими мыслями с Некипеловым.

— Не держи в голове, Гриша, — успокоил его товарищ. — Твой термос — та же радиостанция. Смотри: те же лямки, так же за спиной носишь, регулярно поддерживаешь «связь» с каждой батареей. Ты появился — и они переходят на прием… принимают пищу да еще спасибо тебе говорят. Так что зря огорчаешься, Гриша… А после войны тебе твоя специальность пригодится.

— Это какая? Повара?

— Нет, радиста. Будешь, к примеру, на корабле плавать. Отдыхающих возить по теплому морю. В белом костюме, золотые якоря на кителе…

— Брось, Леша. Я после войны каменщиком выучусь, город свой поеду восстанавливать. А радист — это на время войны. Да и то, видишь, не повезло…

И все же специальность радиста Киселеву пригодилась. А случилось это так.

Едва занялся рассвет, наводчик второго орудия четвертой батареи сержант Никаноров заметил в бинокль два вражеских танка. Командир орудия сержант Уракаев приказал приготовиться к стрельбе.

Между тем танки и не пытались маскироваться, а неторопливо двигались по дороге. Когда первый появился у яблоньки (это был один из ориентиров орудия, и назывался он «сухое дерево»), Никаноров выстрелил. Снаряд боднул машину в башню и (это было видно по светящейся трассе) отлетел в сторону, не причинив танку вреда. Никаноров выстрелил еще раз, в гусеницу. Машина крутнулась, словно на одной ноге. Нужно было стрелять третий раз, но, когда замковый досылал снаряд, произошла заминка — то ли гильза была грязная, то ли еще что-то случилось. Танк неторопливо повел стволом пушки и ударил по орудию. Снаряд разорвался на бруствере окопа, осколки застучали о щит, никого, к счастью, не задев. Наконец Уракаеву вместе с замковым удалось дослать снаряд, и Никаноров всадил его в танк: крутнувшись на «здоровой» гусенице, фашист подставил под удар уязвимое место — бок. Над стальной коробкой зачадил дым.

Тем временем второй танк, приблизившись под прикрытием этой внезапно возникшей дымовой завесы, выстрелом разворотил нишу, где лежали ящики с боеприпасами. Снаряды начали рваться. После первого же взрыва упал сержант Никаноров, остальные номера расчета успели спрыгнуть в щель, выкопанную в ночь перед боем.

Все это видел со своего наблюдательного пункта командир батареи старший лейтенант Осипов. Он понимал, что, если сейчас на вторе орудие снова пойдут танки, остальные расчеты его батареи ничем не смогут помочь Уракаеву: на таком расстоянии их огонь не сможет быть действенным. Значит, Уракаев должен рассчитывать только на себя. А боеприпасов у него, как понимал старший лейтенант Осипов, видевший в бинокль взрыв снарядных ящиков, была самая малость — только в правой от орудия нише.

Вот в такой ситуации на НП командира батареи появился рядовой Киселев. Осторожно сполз в длинный окоп и бодро доложил офицеру:

— Обед прибыл…

Но тут же осекся: по виду комбата было ясно, что он со своим термосом здесь сейчас вовсе ни к чему.

— Лучше бы ящик снарядов притащил, — буркнул комбат, понимая, однако, что никаких снарядов солдатский повар принести не мог.

Гриша почувствовал себя неловко. Тот недолгий бой, который вел второй расчет, он не видел во всех подробностях, когда пробирался на батарею старшего лейтенанта Осипова. Правда, услышав выстрелы орудия, Киселев решил было вернуться, понимая, что в такой обстановке солдатам не до еды. Но, с другой стороны, если он вернется, получится, что он вроде бы струсил. А чтобы так о нем подумали — этого Гриша допустить не мог. Сейчас же он стоял в окопе, чуть наклонившись и вытирая пилоткой вспотевшее лицо.

— Ну, давайте, товарищ старший лейтенант, я от другого орудия ребятам снаряды оттащу…

— Это не выход, Киселев. Надо, чтобы из полка срочно привезли, — решительно сказал Осипов и крутнул ручку полевого телефона: — «Амур»…

Но телефон молчал.

— Паршин, — крикнул комбат телефонисту, — проверь связь…

Низкорослый солдатик взял телефонный аппарат, катушку с кабелем, перекинул за спину автомат, подпрыгнул, выжался на руках и лихо выскочил из траншеи.

— Ну-ка, Михайлов, — обратился Осипов к радисту, — вызывай «Амур». Как там у нас по коду снаряды? Семьсот семьдесят семь? — переспросил он на всякий случай, хотя помнил весь нехитрый код, составленный для переговоров начальником связи полка.

Михайлов включил рацию и затараторил:

— «Амур», «Амур», я — «Бузина». Как слышите? Прием.

Очевидно, ничего не услышав в ответ, радист повторил вызов.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил комбат. — Где «Амур»?

— Не отвечает.

— Не может быть. Идет бой. Там сейчас все приеме. Тем более телефон не работает…

В это время все услышали из наушника трубки отчетливый голос:

— «Бузина», «Бузина», я — «Амур». Вас не слышу. Прием.

— Мы его слышим, а он нас нет, — сказал Михайлов. — Что-то у меня с передатчиком, — растерянно добавил солдат и стал нервно щупать колодку кабеля питания.

— Ну-ка, дай посмотрю, — не выдержал Киселев, с сочувствием глядя на радиста.

— Ты лучше в котел себе смотри, — огрызнулся тот.

Но комбат распорядился по-другому:

— Посмотрите, если понимаете…

— Да я же радист, — ответил Гриша, и лицо его неожиданно покрылось потом.

Киселев взял микротелефонную трубку, нажал клапан и стал вызывать «Амур». Корреспондент не отвечал. Лишь из наушника слышалось, как он настойчиво вызывает «Бузину». Гриша прикрыл ладонью контрольную лампочку на панели радиопередатчика, чтобы лучше было видно ее свечение, и дважды подул в микрофон.

— Ясно! — закричал он. — Нет модуляции.

— Какая там еще модуляция? — спросил Михайлов.

— А вот такая. Если все нормально, то подуешь — и свет в. лампочке должен вспыхнуть ярче…

— А-а…

— Давай-ка ключ. Для телеграфа модуляция не имеет значения.

— Да я сроду этот ключ в руках не держал. Был телефонистом, а Симакова убило — меня вот и поставили, — оправдывался Михайлов.

Киселев знал, что на «Амуре» радистом либо Шохин, либо Павлюков — с ними он учился еще в запа`сном полку, у Степурского. «Неужели не поймут, что надо перейти на телеграф?» — думал Гриша, положив ключ на бровку окопа и вызывая «Амур».

И вдруг глаза его засияли счастьем: он и без записи уловил известное всем радистам ЩСА, то есть «слышу вас», — сигнал, к которому, в зависимости от того, как слышит корреспондент, добавляется цифра; скажем ЩСА-3, то есть «слышу удовлетворительно», или ЩСА-5 — «слышу отлично». «Амур» слышал Киселева отлично!

— Что передать? — спросил он, сияя, старшего лейтенанта Осипова.

— Пусть срочно привезут снаряды. То есть семьсот семьдесят семь.

— Гриша набросал на бумажке: «Срочно 777» и застучал ключом. К этим двум словам он добавил кодовую фразу: «Как поняли?». «Амур» повторил: «Срочно 777»… Эти три семерки, эта трижды повторенная мелодия «Дай, дай закурить» звучала в Гришиных ушах самой прекрасной музыкой. Теперь он знал, что снаряды подвезут, и этому помог он, рядовой Киселев. Только об одном и пожалел в тот момент Гриша: ни старшина Савченко, ни сержант Степурский не узнают об этом…

Как Гриша Киселев каши со дна зачерпнул

Вася Мышкин считался в батарее личностью особой. Он был тем редким, но, если можно так сказать, неизбежным человеком, который, как на грех, есть едва ли не в каждом коллективе. Его отличительной чертой, сутью, главным содержанием было… нытье. Он ныл по каждому поводу и в любых обстоятельствах. И так как никакими уставами сие официально не запрещено, а иными людьми даже воспринимается как утонченность души, Мышкин делал свое незавидное дело.

Если, например, нещадно палило солнце, первым откликался на это явление Вася: «Не могу больше, помру от жары…» Когда ударял мороз, Мышкин вздыхал: «Холодище — и подохнуть недолго…»

Выдавали, к примеру, патроны, и он замечал: «Прошлый раз получали из зеленых ящиков — вот это патроны! А эти — из белых… Наверно, не того…» Где видел Вася зеленые ящики что означало «не того», так никто и не знал.

Старшина раздавал сухой паек, и Мышкин, взвесив на ладони консервную банку, произносил, ухмыляясь: «Что-то легковата… Прошлый раз были потяжелыпе…»

В тот день мы обедали не по расписанию, да и точно нельзя было сказать, обедали или ужинали, потому что часа за два до этого противник обстрелял место дислокации Гришиной кухни и прием пищи пришлось отложить. Так что, когда мы собрались неподалеку от «катюши», никто из нас не мог пожаловаться на плохой аппетит. Тем более, что крышка котла была откинута, и оттуда струился ни с чем не сравнимый запах гречневой каши, да еще с мясом.

Отпускал Киселев пищу побатарейно, а в батареях — по расчетам. Так что Мышкин, который значился в четвертом расчете третьей батареи, должен был ужинать в числе последних. Между тем он сразу очутился возле самого котла и, пока Гриша готовился к торжественной процедуре раздачи пищи, вступил с ним в переговоры. Поначалу они даже не насторожили Киселева.

— Что там приготовил, Гриша?

— Гречневая каша с мясом, — охотно ответил Киселев, но уже следующий вопрос ему не понравился.

— Крупа, наверно, тухлая? — начал в своей обычной манере Мышкин.

— Сам ты тухлый, — возмутился Гриша. — Где это ты видел, чтобы солдата тухлой крупой кормили?..

— А вы, товарищ Киселев, пожалуйста, без оскорблений. Какой же я тухлый, если полковой врач сказал, что я поправился.

— Верно сказал: вон у тебя пузо через ремень переваливается…

— Ну, а мясо в котле есть или нет? — продолжал Мышкин, оставляя без внимания реплику Киселева насчет живота, тем более что для нее имелись веские основания.

— А как, по-твоему? Конечно есть, раз по раскладке положено.

— А ты его не выловил, пока мы воюем?..

— Вы посмотрите на этого вояку, — отреагировал Киселев. — Отойди, не мешай. Сейчас раздавать буду…

— Ну тогда я первый…

Мы не успели даже возмутиться таким нахальством Васи Мышкина: послышался характерный шелест, и метрах в двадцати от кухни шлепнулась мина. Всех, кто стоял вокруг кухни, как ветром сдуло от котла — мигом заняли ровики и окопчики, которые Киселев предварительно вырыл вокруг своей «катюши». Нырнул в ровик и сам Гриша.

— Ого! Из полковых садит. Плохи наши дела, — подытожил Мышкин, оказавшийся в одном ровике с Некипеловым.

— Замолчи, знаток, — оборвал его сосед.— Воронку видишь? Из ротного шурует. Наверно, где-то неподалеку сидит и кидает. Я эти ротные мины хорошо знаю…

— Вот оторвет башку, тогда узнаешь, — заметил Мышкин.

— Ну, если твою, то потеря невелика…

От такой оценки Мышкин притих. А Некипелову вспомнилось, как воевал он на севере, как мины, попав в глубокий снег, словно бы тонули, только оплавляя вокруг черную дыру, да так и не взрывались. А еще вспомнилось, как однажды их минометную позицию окружили немцы и ребята использовали мины как гранаты: надо было только ударить стабилизатором о твердый грунт, а потом подальше бросать. И тогда, от второго удара, такая мина-граната взрывалась…

За первой миной прилетела вторая, за ней третья, всего их упало штук восемь-девять и было обидно от того, что совсем-совсем рядом стоит Гришина кухня с открытой крышкой, источая вкуснейшие запахи, а тут сиди в земле, как крот…

Вскоре обстрел прекратился. Еще какое-то время мы сидели в укрытиях, пока не послышался голос Киселева:

— Кончай ночевать! Выходи строиться…

Солдаты тут же стали подходить к котлу, но там уже маячила невесть откуда появившаяся фигура Мышкина.

— Быстрей, Гриша, шевелись, а то он снова как саданет по твоему агрегату — и поесть не успеешь, — торопил Вася, поглядывая с опаской на небо.

— За мной дело не станет. А ты, оптимист, отойди-ка подальше и стань в очередь.

— Какая еще очередь? Знаешь, как я есть хочу? У меня, может, язва желудка…

— Что язва, это точно, — подтвердил Киселев.

— Гриша, да ну его к богу, дай ему первому, и пусть отваливает от котла, — посоветовал Дуля.

Его поддержали. И тогда Гриша погрузил свой черпак в котел.

— Со дна черпай… — предупредил Мышкин Гришу.

— Это почему же?

— А там у тебя все мясо…

— Всем раздаю одинаково…

— А мне усиленно питаться надо. Я ж тебе сказал, что у меня язва, — снова заканючил Мышкин.

Спор принимал затяжной характер, и опять решил все рядовой Дуля:

— Да шут с ним, Гриша. Набери ему со дна. Язва же…

Гриша поморщился, но все же, затолкав черпак в котел поглубже, сказал:

— Подставляй, — и вывалил полный черпак Мышкину в котелок.

В тот же миг кто-то закричал дурным голосом:

— Мина!

Мы метнулись врассыпную, немедленно заняв ровики и окопчики, в которых укрывались совсем недавно. На месте остался только Вася Мышкин. Да и куда ему было бежать: из его котелка, наполненного кашей, торчал… стабилизатор немецкой мины.

Надо было Мышкина выручать, а как это сделать, никто не знал. Поэтому из укрытий, где мы сидели, посыпались советы и рекомендации.

— Бросай! — требовал один, горячая голова.

— Не смей! — решительно предупреждал другой. — Взорвется…

— Не волнуйся, Вася, — успокаивал третий. — Если в каше не взорвалась, то и теперь не взорвется…

— Каша одно, а детонация — другое. Не шевелись, стой тихо…

— Он достоится, пока не рванет…

Надо ли говорить, что подобная дискуссия вряд ли могла помочь Васе Мышкину, который стоял с физиономией белее мела, держа в выгнутой руке котелок? Ноги у него противно подрагивали, а вот дрожала ли рука — он не мог сказать, хотя ему и казалось, что он слышит металлическое позвякивание мины о край посудины.

И тут рядовой Некипелов легко выскочил из окопчика, спокойно подошел к Васе, взял у него котелок и так же спокойно швырнул в черневшую неподалеку воронку.

— Ложись! — крикнул он, дернув Мышкина за рукав.

Раздался взрыв…

Мы снова вылезли из своих укрытий, подошли к кухне, со всех сторон обступив Васю Мышкина. Он был по-прежнему бледен.

— А ты молодец, не очень испугался, — похвалил его рядовой Дуля.

— Ага, молодец, — машинально отозвался Мышкин.

— Вот бы тебе, Дуля, немецкую мину в котелок вместо мяса, посмотрел бы я, какой ты молодец, — не преминул заметить Киселев.

— Если ты, Гриша, не выловишь для меня эту мину, откуда же ей взяться в моем котелке? — не сдавался Дуля.

Но Гриша уже обращался к Мышкину:

— Ну, давай, Вася, котелочек, я тебе сейчас отпущу первому…

— Откуда же у меня котелок? Не видел что ли?..

— Ну, попроси у кого-нибудь…

— Так у кого же просить, если все пришли ужинать, всем нужно?

— Ну, ладно, есть выход. Подставляй пилотку. Это же не борщ, а каша. Не протечет. А так ты голодный останешься…

— Эх, была не была, — сказал Мышкин и, сняв пилотку, протянул Грише.

— Видишь, Васек, как ты пострадал от фашистов?.. Ну, ничего, я тебе сейчас погуще, да мяска побольше, с самого дна зачерпну.

Но тут Мышкин решительно запротестовал:

— Не нужно мне твое мясо…

— То есть как это — мое? Это не мое, говяжье. Мясо солдату положено. Наркомовская норма.

— А я его не люблю. У меня от мяса, может… уши закладывает. И головокружение. И еще изжога от него. Да и кашу я люблю пожиже. Ты мне, Гриша, сверху собери немножко…

— Вот ты, Вася, какой привередливый стал. То погуще, то пожиже. То со дна, то сверху… Не в ресторане…

— Григорий Максимович, пожалуйста…

— Ну, ладно, хлебай, — смилостивился Гриша и опростал черпак прямо в пилотку Мышкина.

Тем и закончился этот небольшой эпизод. Между прочим, мины к Грише в котел больше не залетали, а Мышкин (это заметили в наше батарее все) больше не просил со дна зачерпнуть. И ныть, кажется, тоже перестал…

Как Гриша Киселев генеральский мундир примерял

Наш полк участвовал в Ясско-Кишиневска операции. Военные теоретики, преподаватели военных академий и училищ спустя годы много раз анализировали эту операцию, названную впоследствии Ясско-Кишиневскими Каннами. А тогда, в августовские дня 1944 года, мы, рядовые солдаты, не знали стратегического смысла событий. И все же понимали, что наступление это необычное: обстановка менялась по нескольку раз в день — то противник оказывался у нас в тылу, то мы не могли войти с ним в соприкосновение, то вдруг перед нами откуда-то появлялась хорошо вооруженная группа фашистов, а то неожиданно выяснялось, что стоявшие перед нашим полком подразделения гитлеровцев ночью, без боя, тихо снялись со своих позиций и ушли.

Бывало и так, что наши части, прорвавшись, действовали уже в десятках километров впереди, а здесь, вроде бы в тылу, мы вдруг натыкались на немецкие танки, которые остервенело, лезли через заслон, поставленный полком, очевидно, и не зная, что в прорыв уже устремились наши войска…

Как-то в одном блиндаже попалась нам целая гора трофеев — немецкие топографические карты, офицерские полевые сумки и солдатские ранцы, оружие. Но самой интересной находкой оказался… генеральский мундир. Да, новехонький, сшитый словно для парада, мундир немецкого генерала с несколькими рядами орденских планок и с Железным крестом.

Судя по мундиру, его хозяин был худощав, что явно не соответствовало представлению наших солдат о немецких генералах…

— Бросил мундир, чтобы легче бежать было…— высказал кто-то предположение.

— А наград нахватал сколько!

— Наверно, хорошая сволочь, если Гитлер его так жаловал…

Увидев, что солдаты рассматривают генеральский мундир, старшина Макаров приказал:

— Эту гадость выбросить! — А потом, подумав, уточнил: — Разорвите на тряпки будем в траншее ноги вытирать… — И ушел.

В тот момент на батарее как раз появился Гриша Киселев. Генеральский мундир привел его в неописуемый восторг и послужил темой следующего монолога:

— Что это такое? — спросил Гриша, встряхивая мундир за шиворот. — Вещевое имущество фашистского рейха. В каких случаях его сбрасывают с плеч? Когда становится жарко. Или когда хотят скрыть свое воинское звание. Здесь, как я понимаю, все произошло одновременно: стало жарко, а посему понадобилось скрыть свое воинское звание…

— Слушай, Гриша, — вдруг вспомнил Дуля, — а тот немец, которого ты в сарае нашел, не был случайно генералом?

— Успокойся, Дуля. Тот мой Ганс был самый рядовой. — И Гриша вернулся к генеральскому мундиру: — Представляете, приходит этот генерал в свой высший штаб на доклад, а там фельдмаршал фон дер Пшик говорит ему: «Что же это вы, герр генерал, мундир потеряли? Панталоны-то целы?» — «Целы, герр фельдмаршал».— «Ну, донашивайте. Да берегите. А то недолго и их потерять. Там, я слыхал, истребительно-противотанковый артполк…»

— Нет, не так, — перебил Дуля, — «полк, в котором поваром доблестный Григорий Максимович Киселев…»

— Э, нет, — тут же возразил Гриша, — про это он, хоть и фельдмаршал, знать никак не может, потому что это военная тайна.

— Ребята, когда мундир порвем? — перебил их Некипелов. — Старшина говорил.

— Вы мне дайте его на минуту, — попросил Киселев и, не дожидаясь ответа, побежал с трофеем под мышкой к кухне.

У него появилась идея подготовить номер художественной самодеятельности наподобие того, которым он прославился в запа`сном полку. «Сочиню-ка я какие-нибудь страдания битого фашиста», — решил Гриша. Пока же, надев генеральский мундир, который оказался ему совсем впору, он бойко повторял известные ему немецкие слова — от тех, которые усвоил еще в школе, до почерпнутых уже на фронте, вроде «Хепде хох!» («Руки вверх!»), «Вафн хинлеген!» («Бросай оружие!») и других. Бормоча под нос немецкие слова, Киселев то важно прохаживался у кухни, то становился по стойке «смирно» и вскидывал руку в фашистском приветствии, а в голове уже складывался небольшой спектакль…

Гриша не знал, что не пройдет и десяти минут, и он окажется участником другого спектакля, где будет играть роль, о которой не гадал и не думал. Больше того, если бы ему сказали заранее, что это за роль, он бы оскорбился. По дело в том, что режиссером этого импровизированного спектакля суждено было стать не Киселеву, а совсем незнакомому старшине Андрианову. Киселев же стал… причиной этого спектакля.

Старшина Андрианов, командир отделения разведки, возвращался во главе своей группы из удачного поиска. Старшина знал, что район, в котором им пришлось действовать, не имел четко очерченного переднего края, и поэтому сейчас, следуя в расположение своей части, выбрал такой маршрут, который гарантировал бы его группе наименьшую возможность встречи с противником. А так как в то время бродячие группы гитлеровцев неожиданно появлялись в нашем тылу, разведчики Андрианова были особенно бдительны.

Шли по балке, след в след, впереди — старшина, замыкающим — здоровяк и боксер Скоробогатов. До расположения штаба дивизии оставалось совсем недалеко, когда старшина Андрианов неожиданно услышал немецкую речь. Он приложил палец к губам и остановился. Застыли и трое других разведчиков.

— Берем, — шепотом сказал Андрианов и кивнул в сторону дерева у левого пологого склона.

Там, выгнув грудь, стоял фашистский генерал.

Старшина полагал, что рядом должны быть либо адъютант, либо денщик, либо кто-то из охраны. Но так как никого поблизости не было видно, Андрианов подал команду:

— Давай!

Разведчики, входившие в группу Андрианова, много раз бывали в тылу противника, на их счету значился не один язык, поэтому не прошло и десяти секунд, как удар по голове свалил Гришу с ног, а во рту у него оказался кляп. В последний момент Скоробогатов подобрал возле кухни полосатый мешок — наволочку от матраса, которую и натянул на пленного. Это означало, что тело Гриши Киселева для транспортировки готово…

Его и вправду понесли. Андрианов считал, что такой способ доставки хоть и труднее, но надежнее. И поступил он, видимо, правильно, ибо Гриша, не уложи его разведчики в мешок, ни за что, даже под угрозой оружия, не ушел бы со своего боевого поста, тем более что он как раз заварил ужин.

Киселев готов был зареветь от обиды: война шла к концу, а он угодил в плен. Генеральский мундир, который он так некстати надел, лишь усугублял положение. «Мигом расстреляют, — рассуждал Гриша. — Наверняка сочтут, что я ухлопал их генерала и мундир присвоил…»

Собрав силы, он дернулся всем телом, пытаясь освободиться, по тут же получил хороший удар. «Ну, ладно, — успокоил себя Гриша. — Сразу ведь не расстреляют, допрашивать будут, а там все равно убегу…»

Через пятнадцать минут Киселев снова ощутил удар и понял, что его бросили на землю и что первая часть путешествия окончена. Однако никто не торопился его развязывать, а тряпка во рту мешала не то что высказать свое отношение к случившемуся, но и дышать.

Видеть Гриша тоже ничего не мог — из-за того же мешка, а вот слышал все. И то, что он услышал, поразило его и возмутило, хотя высказать свое возмущение он опять-таки не мог.

А.услышал он вот что:

— Товарищ полковник! Ваше приказание выполнено. Нанесли на карту минное поле, разведали пути отхода противника. Докладывает старшина Андрианов…

— Что ж, молодец, Андрианов. Я в вашей группе всегда уверен.

— Спасибо, товарищ полковник. Мы тут еще… — Старшина замялся.

— Что еще? Докладывайте.

— Да вот… Языка захватили — генерала…

— Генерала? — оживился командир дивизии. — Ого! В этом мешке, что ли? Ну-ка, развязывайте свой трофей. Переводчика ко мне!..

Гришу поставили на ноги и стали стаскивать с него мешок. Первыми открылись взору Гришины ноги.

Командир дивизии сразу заинтересовался ими и сказал:

— Надо же, довоевались фашисты: уже и генералы у них в обмотках ходят.

Старшина Андрианов только сейчас обратил внимание на подробность, подмеченную комдивом. Там, в балочке, он видел только генеральский мундир. Тем временем с Гриши продолжали стаскивать длинный мешок. И снова одежда пленного генерала заинтересовала полковника:

— Ты смотри, какие штаны на себя напялил. Наши, солдатские. А, Андрианов? — В глазах полковника появились лукавые искорки.

В этот момент мешок был окончательно сдернут, и все увидели длинную, тощую фигуру, на которой генеральский мундир сидел, как влитый.

— Лейтенант Черкасский, — сказал комдив. — Спросите пленного: фамилия, имя, воинское звание, должность?.. А вы, Андрианов, слушайте внимательно.

Лейтенант перевел вопросы по-немецки. У Киселева вытащили кляп изо рта, и первое, что он произнес, а точнее, выкрикнул, было:

— Каша!..

Командир дивизии опять взглянул на Андрианова и, кивнув на «генерала», сказал:

— Ишь, проголодался! Немец-немец, а о каше по-русски вспомнил. — Он повернулся к Грише и нахмурился, чтобы скрыть улыбку. — Ну-ка, генерал в лаптях, скажи нашему бравому разведчику, откуда ты по-русски знаешь?

— А у нас в городе, где я родился, товарищ полковник, по-другому никто и не говорит, — ответил Гриша и тут же взмолился: — Товарищ полковник, разрешите мне идти! Сгорит же!

Лицо Андрианова покрылось испариной.

— Ну, что это за чудо вы мне доставили, товарищ старшина? — спросил полковник.

Андрианов крякнул и переступил с ноги на ногу, а полковник, сокрушенно покрутив головой, снова повернулся к Грише:

— Фамилия!

— Полковой повар рядовой Киселев, — доложил «язык» и стал торопливо стаскивать генеральский мундир.

— Вы кто, товарищ Киселев, советский солдат? — продолжал командир дивизии. — Так зачем же вы на себя эту дрянь надели? А если бы вас убили невзначай, а?.. Марш к себе в часть! И доложите командиру — пусть он вас накажет. Безобразие…

К своей «катюше» Гриша летел, как на свидание с любимой. Впрочем, торопился он напрасно: то, что должно было стать ужином, сгорело. Пришлось готовить снова.

Но «пленение» Гриши стало известно всему полку. И всякий раз, приходя к нему на кухню, за обедом ли, за ужином, каждый считал своим долгом подойти к Грише и, приложив к головному убору два пальца (на иностранный манер), сказать: «Герр генерал, как вы себя чувствуете?» Или: «Герр генерал, не надо ли вам нарубить дровишек?» Или что-нибудь еще, но с непременным обращением вначале «герр генерал…»

Как Гриша Киселев на рейхстаге расписался

Так случилось, что наша бригада ни разу не оказывалась на направлении главного удара советских войск, не участвовала во взятии крупных городов, а поэтому и не носила громких почетных наименований. Всякий раз мы действовали на второстепенных направлениях, втайне лелея надежду, что вот однажды поступит приказ и нам поставят какую-то совершенно особую задачу.

Но приказы, которые мы получали, всегда были примерно одинаковы: выдвинуться на танкоопасное направление в такой-то район… Случалось, что никаких танков противника там и не было, и мы, солдаты, думали с сожалением: «Зря нас сюда направляли, зря мы столько земли перелопатили, пока вырыли огневые позиции». Но, может, потому на этих важных направлениях и не оказывалось вражеских танков, что фашисты успевали разнюхать: там, где они собираются нанести удар, уже стоят истребители танков. Значит, сюда соваться рискованно. Значит, наш труд, наша быстрота, наши усилия, собранность, готовность оказались кстати.

Солдаты 2-го Украинского фронта, мы завидовали тем, кто был нацелен на Германию, на Берлин. Мы, конечно, понимали, что победа достигается лишь в результате взаимодействия всех фронтов, но кто из нас не мечтал оказаться в Берлине!

А война подходила к концу, и было ясно, что в Германию нам не попасть. И вдруг за две недели до конца войны мы оказались в Германии, километрах в тридцати северо-западнее Берлина. Задача была все та же — немецкие танки. Но откуда-то прошел слух, что якобы на этих танках самое высокое фашистское командование, включая и Гитлера, попытается удрать из Берлина и сдаться союзникам. Слух этот повсеместно обсуждался солдатами, а на кухне, в Гришином хозяйстве, — особенно.

— Я так думаю, Гриша, — говорил Некипелов, — Гитлер, наверно, целый танк один оккупирует… А охрану свою рассадит по другим танкам.

— Насчет охраны верно. А один он как поедет? Механика-водителя ему обязательно надо…

— И стрелка-радиста, — заметил Дуля.

— А зачем? — возразил Николаев. — Если отстреливаться, то пулеметом здесь ничего не сделаешь, тут тараном надо пробиваться. А радиосвязь ему тоже ни к чему. С тем светом, что ли?..

— Дело и верно тем светом пахнет, — согласился Гриша, — но связь Гитлеру — во нужна! Он, паскуда, уже, наверно, не раз вызывал союзников по радио: так, мол, и так, спасайте…

— А ты откуда знаешь? — немедленно отозвался Дуля. — У тебя что, в котле приемник установлен? Или, может, в черпаке наушники вмонтированы?

— У меня, Дуля, на плечах голова установлена, а это такое устройство, чтобы им думать. Вот я и смекаю: фашисту куда лучше податься? К коммунистам или к капиталистам, таким же, как он сам? Ясно — к ним. Вот фюрер и будет стараться удрать к американцам или к англичанам…

— А зачем обязательно танк? — высказал свое мнение Гургенидзе. — Можно переодеваться…

— Верно, — поддержал Дуля. — Представляешь, Гриша, шурует Гитлер в женской кофте, а ты его — хвать: «Дорогая Гретхен, позвольте поухаживать…» А эта самая Гретхен тебя р-раз — прикладом в бок…

— Ну, а Гриша его черпаком по кумполу, как того немца, из сарая, — дорисовал кто-то из присутствующих картину пленения Гитлера.

Однако ни наш полк, ни другой Гитлера не проворонил и не поймал; вскоре стало известно, что он принял яд. Танки же, которые пытались вырваться из Берлина, сожгли наши танкисты.

А потом пришла весть, что взят рейхстаг и над ним водружено знамя Победы! Нам было радостно, а еще завидно, что это не наша бригада водрузила знамя на рейхстаге. Но так, наверно, завидовали тем бойцам солдаты всех фронтов, вся Красная Армия…

ИI все-таки нам повезло: второго мая командир полка выделил машины, определил, сколько человек от каждой батареи поедет в Берлин, и нам посчастливилось побывать возле рейхстага. Каждый захотел оставить там свою подпись. Командир полка написал мелом: «Г. Киселев». А Гриша, чтобы не повторять подпись, начертил большими буквами: «Г. К.»

— Ты, Гриша, не за маршала ли Жуков расписываешься? — поинтересовался Дуля. — Г. К. — Георгий Константинович…

— Протрите очки, мой друг Дуля, — сказал Гриша, — видите, где расписался маршал Жуков? — и показал.

Мы все увидели роспись маршала Жукова. И от такого соседства наши фамилии, фамилии рядовых солдат, вроде бы сразу стали более значительными.

— Подумай, Гриша, — размечтался Некипелов, — пройдет сто лет, а историки будут головы ломать: кто этот самый «Г. К.»? И никто не додумается, что это ты, Григорий Киселев…

— Я, Леша, и детям своим, и внукам расскажу, как я расписывался на рейхстаге. Так что историки тоже узнают… А вот Дулину подпись увидят — и неудобно даже станет: ругательство какое-то.

— Какое же это ругательство?! — откликнулся хозяин «неудобной» фамилии. — Это Гитлеру от меня дуля. Для рейхстага подпись — в самый раз…

— Пожалуй, верно, — кажется, впервые согласился с Дулей Киселев.

Как Гриша Киселев гол забил

В те дни у Гриши прибавилось забот, и самая главная из них была — немецкие дети. Кроме своей кухни, «катюши», у Гриши появилась вторая, трофейная, которая нещадно чадила и сразу же в сердцах была названа им «пантерой». Растапливал Киселев их одновременно, но в первую очередь кормил солдат, для детишек же было назначено другое время.

На куске фанеры Киселев написал мелом распорядок, блеснув при этом знанием немецких слов. Собственно, слова были известны ему давно: во-первых, «киндер» — «дети» (с этого «киндер» начинала все уроки его учительница немецкого языка Альбина Марковна), во-вторых, «фрюштюк», «миттаг», «абенд» — «завтрак», «обед», «ужин».

Гриша пожалел, что у него нет горна, а то бы он подавал сигнал, как это обычно делали в пионерских лагерях до войны. Но потом он вспомнил, что немецкие дети едва ли могли знать, что такой сигнал означает. И все же, приложив в виде рупора ладони ко рту, он изобразил голосом те самые, хорошо известные нашим ребятам звуки, которые обычно переводят словами: «Бори ложку, бери бак, нету хлеба — лопай так…»

Немцы расшифровать их не могли, хотя и поняли, что русский солдат приглашает их есть. Впрочем, прежде чем приступить к раздаче пищи, Киселев провел еще одно мероприятие, для чего ему снова пришлось напрягать память, вытаскивая из ее закоулков немецкие слова и с тоской думая, сколько бы их могло быть, если бы он исправно учил предмет, который преподавала Альбина Марковна.

Киселев ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Их бин Гриша Киселев. Ферштейн? Дети, а их собралось с окрестных улиц человек пятнадцать, закивали головами. Но Гришу это не удовлетворило, он должен был точно удостовериться, что ребята, силой обстоятельств поставленные к нему на довольствие, знают, с кем именно они имеют дело. И он спросил:

— Ви гейсст зи?

— Кришя Кисельёф, — ответила маленькая девочка, оказавшаяся у самого котла.

— Гут, — похвалил ее Гриша, спросив в свою очередь: — Ви гейсст ду?

— Роза, — смутившись, представилась новая знакомая.

И тут Киселеву на память пришел немецкий стишок о красной розочке, который он немедленно воспроизвел:

Розляйн, розляйн, розляйн рот,

Розляйн, аус дер хайде…

Такое знание немецкой классической поэзии вызвало понимающие улыбки у ребятишек, не подозревавших, что, кроме этих двух строк, Гриша в давний-давний школьный день больше ничего и не выучил, за что получил двойку.

Зачерпнув в котле, Гриша налил Розе суп в маленькую кастрюльку.

— Вайтер, — скомандовал он, и у котла оказался следующий.

Это был худенький мальчик лет тринадцати; Смотрел он на Киселева исподлобья. На вопросы «как зовут?» и «сколько лет?» отвечал нехотя. Звали его Август, было ему, как и предполагал Киселев, тринадцать лет. Знакомство с этим подростком Гриша хотел было сопроводить когда-то слышанной песенкой: «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин», но недружелюбный вид «Августина» не располагал к лирике, и Киселев снова скомандовал:

— Вайтер!

Раздача пищи проходила без особых приключений. Но вот в очереди оказался мальчик лет семи с огромной кастрюлей: может, не нашлось другой в разрушенном доме, а может, он полагал, что чем больше посуда, тем больше порция. Киселев же отреагировал так:

— Ду бист кляйн… — начал он.

И тут произошла заминка, ибо, без затруднений высказав мальчику, что он маленький, Гриша ничего не мог сказать насчет размеров его посудины: как по-немецки кастрюля, он забыл, а точнее, не знал вовсе. И тогда, преодолевая огрехи школьного образования, Киселев снова повторил:

— Ду бист кляйн, — и неожиданно закончил: — Унд дайне кастрюлен гросс…

Однако малыш понял адресованный ему упрек и виновато пожал плечами, а Гриша заговорщицки подмигнул ему и налил вместо одного черпака, как всем, полтора, сказав при этом:

— Поправляйся, парень. Тебе вон сколько предстоит восстановить, — он показал в сторону развалин.

Не меньший интерес для немецких ребят представляли дальнейшие действия Гриши. Киселев… показывал фокусы. Согнув руку в локте и опершись о снарядный ящик, он на глазах у всех втирал в локоть монету, а затем, когда ребята убеждались, что монета действительно исчезла, неожиданно вынимал ее из-за уха, да не у себя, а у кого-нибудь из мальчишек.

Были у него в запасе и другие фокусы. Завернув, например, в платок целую спичку, Гриша протягивал этот платок кому-либо из ребят; тот ломал спичку, не вынимая из платка. А потом вдруг оказывалось, что спичка… цела.

Таких фокусов без всякого реквизита в репертуаре у Киселева было множество. Он видел, как за всеми этими забавами оттаивали ребячьи сердца, и даже тот самый Август тоже не смотрел на него таким букой…

Гриша быстро обнаружил пробелы в идейном воспитании своих подопечных и пытался столь же быстро их ликвидировать. Так он пресек попытки немецких детей называть его «герр».

— Какой я вам господин? У нас нет никаких господ. И у вас теперь не будет. Никс герр, — решительно заявил Гриша. — Я — геноссе Киселев. Ферштейн? Ге-но-ссе. Товарищ Киселев. Ферштейн? Понимаете?

Ребята это усвоили. А вот сценку «Разговор Гитлера и Шавки в фашистской ставке» не приняли, смотрели непонимающими глазами. Кто написал слова «Интернационала» — не знали, не ведали, хотя Гриша даже прочел им первый куплет по-немецки. Подводя итоги своего краткого общения с ребятами, Киселев заключил:

— Да, сильно вам Гитлер мозги забил…

Вообще немецкие дети показались Киселеву какими-то заторможенными, малоподвижными. Он жалел, что нельзя чем-нибудь еще занять ребятишек. Надумал было организовать игру в «казаки-разбойники», он и сам с удовольствием поиграл бы с ними, но, во-первых, отлучаться далеко от кухни Гриша не мог, а во-вторых (и это было даже важнее, чем первое), развалины, обломки лестниц и балконов, повисшие на железных прутьях, кучи битого кирпича—все это таило немало опасностей для ребят. Посему «казаки-разбойники» отменялись. Гриша перебирал в памяти лапту, «чижика» другие подвижные игры, в которые играл во дворе своего дома, но все они из-за отсутствия инвентаря либо других условий были отвергнуты.

Впрочем, была, как выяснил тут же Киселев, игра, любимая и немецкими детьми, — футбол. Но не было главного — мяча. И тогда Гриша вспомнил, что и в его детстве ее всегда был мяч — тугой, резиновый, скачущий. Часто его заменял мяч, скатанный из тряпок. Именно такой Киселев и изготовил. Геометрия его, скажем прямо, была не без изъянов, да и скакать он, естественно, не мог. Но зато, когда, поставив Августа в импровизированные ворота (когда-то штангами были два школьных портфеля, теперь же — два кухонных термоса), Гриша ударил по мячу да еще удачно поднял его носком, тот влетел точно в «девятку». Опробовав таким образом главный спортивный снаряд, Киселев разбил ребятишек на две команды, в одну включив и себя. Он же был и судьей.

Свистка у Гриши не было, он лишь крикнул:

— Давай!

Это и означало, что матч начался. Тут же обнаружилось, что слово «давай» ребята уже знали, и охотно повторяли за Гришей:

— Давай-давай!

Фигура Киселева слишком резко выделялась среди остальных игроков, и в первую минуту они, особенно из команды, игравшей против Гриши, были робки и нерешительны. Но спортивный азарт взял свое. Лихо распасовывая, ребята довольно легко прошли оборону «киселевцев» (назовем их так) и, забив мяч Августу (именно он стоял у Гриши в воротах), замахали руками, закричали, совсем как светские ребятишки:

— Г-о-о-о-ол!..

Гриша поставил мяч на центр (это была крышка канализационного люка) и ринулся в атаку. То ли соперники сочли необходимым дать его команде отыграться, то ли вид его являл напор и решительность — противная сторона расступилась, и Киселеву удалось забить заветный мяч. Строгий судья мог бы его и не считать, поскольку вратарь (это был тот маленький мальчишка с большой «кастрюлен»), прыгнув, не дотянулся до него, а верхней перекладины ворота не имели. Но «киселевцы» дружно заорали:

— Г-о-о-ол!

Они не лезли целоваться друг с другом, потому что даже тогда, в сорок пятом, мяч, влетевший в ворота, видимо, не был такой редкостью, как сейчас. Да и телевидения не существовало, чтобы показывать чувства футболистов миллионам людей. Дети просто обрадовались. Гриша же, чье спортивное самолюбие было удовлетворено, обращаясь к обеим командам, сказал торжественно:

— Счет в пользу дружбы!

Здесь он снова пожалел, что в школе плохо учил немецкий и мог перевести лишь одно слово — дружба. Он только и сказал:

— Фройндшафт…

Но ребята поняли, ибо дело, в конце концов, и вправду было не в счете…

А когда через два дня полк менял место дислокации и, свернув свое хозяйство, Киселев ждал машину, чтобы прицепить к ней «катюшу», знакомые ребята окружили кухню, и та Розочка, которой он читал стихи, преподнесла ему букетик сирени…

Как Гриша Киселе из части отбыл

Конец войны застал нас в Чехословакии — по радио прозвучал сигнал: Прага восстала! Прага зовет на помощь! Торопились части разных фронтов. И те, которые еще до этого тревожного призыва были нацелены непосредственно на столицу Чехословакии, и те, что действовали на других направлениях.

Так 9 мая 1945 года наш полк занял огневые позиции вблизи Праги. Несмотря на то, что высшее гитлеровское командование в поверженном Берлине уже подписало акт о безоговорочной капитуляции, здесь, в Чехословакии, группировка немецких войск под командованием генерал-фельдмаршала Шернера еще сопротивлялась.

Мы, как и всегда, готовились к встрече с фашистскими танками, но командир полка предположил: не исключено, что немцы будут атаковать небольшими группами. Нам выдали дополнительный запас патронов для автоматов, гранаты; сержанты напомнили правила ближнего боя. Было усилено сторожевое охранение. Так прошли сутки. А потом стало ясно: и эти, недобитые, фашисты капитулировали!

Новость эту принес к Гришиной кухне полковой связист Фоминых. Он же прокомментировал действия генерала Шернера:

— Кто там у них за Гитлера остался, наверно, вломит этому генералу за невыполнение приказа. Раз капитуляция — значит, сдавайся. А он воюет…

— Кто же ему вломит? — возразил Гриша.— Немецкое командование уже все сдалось, оно над ним власть потеряло…

— Выходит, так это ему и сойдет? — не соглашался Фоминых. — Хорошо, у нас в полку никого не убило. А в других, наверно, не один погиб, хотя уже объявлена Победа… Вот обидно!..

— Еще как, — отозвался Киселев.

И здесь произошло непостижимое: рядом с кухней рванул прилетевший откуда-то снаряд.

— Вот гады! — проговорил Фоминых.

А Гриша ничего не сказал: он лежал возле своей «катюши», а на белой поварской куртке, которую он надел, впервые не боясь нарушить маскировку, чуть повыше правого кармана, расплывалось кровавое пятно.

— Гриша! Гриша! Гриша! — тормошил Киселева рядовой Дуля.

Кто-то закричал:

— Бегите за «санитаркой»!

Подбежал, расталкивая всех, санинструктор сержант Рябцев. Расстегнул гимнастерку на груди у Киселева, прижался ухом и, уловив слабые удары сердца, прошептал:

— Дышит…

Подъехала, резко тормознув, санитарная машина. Рябцев рывком выдернул из нее носилки. Мы осторожно подняли Гришу и положили на брезентовое ложе.

Рядовой Дуля помог санинструктору затащить носилки в машину. Рябцев сел рядом на откидном сиденье.

— Я тоже… — сказал Дуля, и санинструктор не смог ему возразить.

— Живи, Гриша!.. — тихо сказал кто-то, все услышали эти слова.

— Живи, Гриша!.. — вразнобой повторил мы…



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.