ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕРКИ

Уже ль мне за полвека?
И на закате дня
в полку идёт поверка
сегодня без меня?
И так судьба свершила,
таков уже удел,
что все мои старшины
сегодня не у дел.
И где-то там, в казарме,
бросают кратко: — Я! —
совсем другие парни,
чужие сыновья.
…Вдали заря померкла,
скользнувши по штыку.
Вечерняя поверка
закончилась в полку.
Но словно по привычке
выравнивая ряд,
на строгой перекличке
года мои стоят.
Вот эти два — военных
(их ворог сторожил),
вот пять — послевоенных
(на срочной прослужил),
вот двадцать — забайкальских
(им гнуться не резон:
за ними — без огласки —
далёкий гарнизон)…
Ничто нас не повергло.
И вся-то жизнь моя
выходит на поверку
и отвечает: — Я!..

Как будто с войны депеша,
как память про тот февраль, —
«За взятие Будапешта»
есть у меня медаль.
Но вот я здесь через годы.
И с головы до пят —
бесповоротно, с ходу! —
я сам Будапештом взят.
Захваченный, не теряюсь
с улыбкою на лице.
И я не сопротивляюсь
в Большом и Малом кольце,
а поднимаю руки
возле будайских стен,
и пожимаю руки,
меня взявшие в «плен».

Один стоит у Буды,
другой стоит у Пешта…
давно снега растаяли,
а кровь закат впитал.
Оплаканы погибшие
дождями безутешно —
вы, капитан Остапенко,
вы, Штейнмец, капитан.
…Мела над Будапештом
пороша в сто метёлок,
зима её свивала
в немыслимую нить.
И с двух сторон в столицу
пошли парламентёры:
людей спасти от смерти
и город сохранить…
Но вручены пакеты.
Назад под белым флагом
идут парламентёры,
и это — весь их щит.
И вот по ним ударили.
С фронта или с фланга.
Да и какая разница
для тех, кто был убит?
…А в пешеходной сутолоке,
в автомобильной спешке
снуют куда-то люди:
у всех свои дела.
И только неподвижны
тот — в Буде, этот — в Пеште.
Гвоздика красной каплей
на камне расцвела…
давайте остановимся
и выключим моторы.
И, может быть, удастся
послушать тишину.
Сегодня в этом мире
мы все парламентёры:
ужели не сумеем
остановить войну?..
Но если даже годы
мне жить ещё останется
(не то что там минуту —
что ею дорожить?) —
я б вышел, не задумываясь,
как Штейнмец и Остапенко,
чтоб так, как эти двое,
свой главный миг прожить.

Замечаю:
чем дальше уходит война —
вроде больше становится тех,
кто там были,
и сплетают вполне достоверные были,
хоть бери —
всем подряд выдавай ордена.
А вот те, кто погибли, —
что
к их славе прибавить?
Между ними и нами — черта.
Им уже
очевидцев
никаких не поправить.
Да и что им,
бессмертным,
тщета?..

На денежных знаках у венгров
поэты изображены.
Как здорово это и верно:
нет большей, чем слово, цены.
Не золото —
правда — основа,
её ни занять, ни отнять.
Поэта высокое слово
на мелочь не разменять.

Кабачок называется «Ка`лоча"*.
И, тревожа вошедшего взор,
сразу вам открывается сказочный
калочайский народный узор.
Словно света игра утончённая,
либо перья роняющий птах, —
краски — синяя, красная, чёрная —
оживают, сплетаясь, в цветах…
Только эта картина неполная:
без музыки — какой кабачок?
И взлетает серебряной молнией
над цыганскою скрипкой смычок.
И как будто дорогою узкою
за кибиткой, где хохот и плач,
я иду вслед за вашею музыкой,
Будар Андраш, венгерский скрипач.
Будар, Будар, вы что во мне будите?
Я отставлю в сторонку вино.
Объясните-ка, кем вы мне будете,
если с музыкой мы заодно?
Я мелодию эту не спутаю,
сберегу её тонкую нить.
Как я рад, что над вашею пуштою
сокровенный бубенчик звенит,
что ложится всё это мне на душу,
как цыганке на плечи платок,
что вплетается музыка Андраша
в калочайский неяркий цветок…

_____________________________
* Городок в Венгрии, известный
художественными промыслами.

А.В. Котцову

Расскажи мне, комиссар,
как рассвет вставал кроваво
и японец нависал
с грузом бомб у переправы,
а бархан был крут и гол,
и в кустарнике колючем
закипевший Халхин-Гол
в берег бил волной горючей…

Расскажи мне, комиссар,
как в дыму Баин Цагана
лунный диск, кренясь, плясал,
словно бубен у цыгана,
а комбинезон пропах
и полынью, и газойлем,
и саднили на руках
затвердевшие мозоли…

Расскажи мне, комиссар,
как тогда всё это было
(я в блокнот не записал:
просто сердца не хватило),
покажи мне те следы,
где в преддверии атаки,
отряхнувшись от воды,
выходили ваши танки…

Расскажи мне, комиссар,
как стояла насмерть рота,
где в прибрежных камышах
смертник бил из пулемёта,
как июльский день потом
бесконечно долго длился,
как с тобой одним глотком
юный цирик поделился,
как войны нещадный жар
эту степь, корёжа, выжег…

Расскажи мне, комиссар,
объясни мне:
как ты выжил?..

Кинохроника прошлой войны.
Той поры жестока подоплёка.
Её другие цвета не нужны —
лишь одна чёрно-белая плёнка.
Ни оттенков, ни полутонов.
Чёрный ясень дрожит оробело
там, где чёрные тени домов
на снегу ослепительно белом…
Страшной кистью малюет война.
Нереальным покажется это:
небо — сине, трава — зелена,
а хлеба — золотистого цвета…
Чёрно-белая плёнка кино.
Левитана закадровый голос.
На два цвета земля раскололась:
нету третьего — только одно…
Только так и учила война,
строгий взгляд прямо в душу вперяя.
Отчего же я полутона
где б не надо
порой выбираю?
Ну, а если усвоят сыны
и сочтут этот стиль подходящим?..
Кинохронику прошлой войны
вы, ребята, смотрите почаще…

В сорок пятом году,
в последний военный август,
сквозь облака,
сквозь огненный ураган,
выработав
последнюю в жизни
заправку,
тридцатьчетвёрка
взошла
на Хинган.
В её послужном списке
были реки
и были долины,
ей каждый прожитый день
засчитывался втройне,
и несла она шрамы
от Курска и от Берлина
до последней черты
во второй мировой войне…
За её плечом
вздыхали
орлы да ветер.
И прищурив триплексы
и устало отбросив люк,
машина подумала:
как трудно
выжить
на свете,
когда за бортом
столько железных вьюг!
И ещё она вспомнила,
вздрогнув при этом даже,
как вспоминают
членов одной семьи, —
все свои повыбитые экипажи,
где не было
никого
старше двадцати семи…
А потом,
вдыхая запах газойля стойкий, —
его,
словно бронхи,
в себе жалюзи таят, —
она увидала,
как на западе и на востоке
её собратья
памятниками стоят.
И когда солнце восходит,
вдаль широко шагая,
и ткёт наступившего дня
суровую нить, —
танки светятся:
так однажды
себя сжигая,
они
продолжают
и ныне
людям светить…

Участники войны
обслуживаются
вне очереди.
Объявление на почте.

Эта льгота — увы! — запоздала.
Ты попробуй-ка с временем сладь:
нас уже остаётся так мало,
что и письма-то некому слать…
Но презрев отлетевшие сроки,
не оглядываясь назад,
сорок лет я ношу эти строки,
словно каждый в живых адресат.
И летят мои письма сквозь годы.
И писать я вам не устаю.
Ну, а что же касается льготы…
Живы были б вы…
Я постою…

Не ухмыляйтесь, юноши,
когда не шибко складный
солдата фронтового
услышите рассказ.
Он вовсе не оратор,
не юморист эстрадный,
который хохмы-лохмы
для публики припас.
Солдат расскажет случай.
Потом махнёт рукою.
Закурит. И затянется —
и снова благодать…
Не ухмыляйтесь, юноши:
он повидал такое —
не дай вам бог когда-нибудь
всё это увидать…