МОЁ КРЕЩЕНИЕ ОГНЁМ

Мое крещение огнём!
Мой первый вылет боевой!..
Приказ —
И мы в полёт идём
Над огневой
передовой.
Я — необлётанный птенец,
Неопытная птица.
И — я лечу,
гремит свинец,
Ко мне в броню стучится.
На мне, наверно, нет лица…
А сердце —
чаще, чаще:
«Держись, — стучит мне, — до конца,
прорвём разрывом чащу».
А вспышки шапками висят:
С боков, вверху — завеса,
Как будто шапками хотят
Нас забросать из леса.
Я оглянуться не успел —
Разрывы поредели.
Кричит ведущий:
 — Слева цель!
Пике —
и нету цели.
В тот день мне довелось понять,
Что так всегда бывает:
Кто даже не рождён летать,
Приказано — летает!

1944

О войне я начал на войне.
И дала армейская газета
Восемь строчек ротного поэта,
Хоть и были строчки — не вполне…

Ничего, что кто-то в них махорку
Завернул, прислюнивши, слегка.
Ничего!.. Зато я помню зорьку,
Клок бумаги, трепет фитилька…

Боже мой, как это сладко было
Той порой далёкою, когда
Я раскрыл газету… Было! Сплыло!
И уже не будет никогда!

Никогда я лучше о войне
Не скажу, как мне тогда сказалось,
И не напишу, как написалось,
Хоть и были строчки — не вполне…

Не вполне… Но они были! Были!
И в окопе лютою зимой
Как тогда чудесно раскрутили
Их всей ротой! Как они всходили
Тёплыми дымками над землёй!..

1982

Ещё — ни капли горести,
Хоть чьи-то стёкла биты.
Ещё отцовы строгости —
Великие обиды.
Ещё игра в «пленение» —
Война не за горами!
Ещё ни потрясения
От книжек со стихами,
Ещё… Ещё не верится,
Что навсегда запомнится,
Как полдень тот завертится,
Взовьётся, переломится!
И детство вмиг расстанется
И с улицей и с домом,
И навсегда останется
За грозным переломом —
За тонкими тетрадками,
За стёклами разбитыми,
За строгостями сладкими,
Прекрасными обидами…

1982

Хлеб — словно лампа на столе.
Мне так светло в его тепле.
Мне так тепло в осеннем свете
Его душистой доброты…

О, мама, мама, снова — ты!
Я и сестрёнка — снова — дети!
Я и сестрёнка перед ним,
Сидим, молчим. Сидим, глядим,
Едим глазами.

Скорей! Тебя не переждёшь,
Ну, что ж ты медлишь, тусклый нож
В руках у мамы?!
Погода тихо слёзы льёт…
И мама наконец кладёт
Хлеб нам с сестрёнкой!..
Ах, до сих пор он мне как мёд,
Тот ломтик тонкий!..

Чай попила пустой, смела
Все крошки со стола. Легла…
Гул рвётся с неба…
Притихли… Мимо!.. Отлегло!..
Ночь. Спим…
Но и во сне тепло
От света хлеба!

1982

Кременчуг. Парашютная вышка —
Моей страсти к парению вспышка!

Я стою в Пролетарском саду
Выше всех и у всех на виду.
И, небесной объят тишиною,
Сам я стал в вышине вышиною.
Облака — серебристой парчой,
И пожарный с его каланчой —
Это рядом… Чуть-чуть оробелым,
Замираю под куполом белым,
Краем глаза ловя каланчу.
Вот-вот прыгну. Но прежде хочу
С поднебесья, вослед за пожарным,
Даль окинуть вниманием жадным…
Вспоминаю: поверх городка
Я гляжу — ни огня, ни дымка,
Каланча только в небе да вышка…

Но уже парашютная вспышка —
Как судьба той далёкой порою:
Был июль, было 22-е.

1982

1
Была несладкой жизнь — война…
Но вот, порядка страж,
С утра обходит старшина
За блиндажом блиндаж.
И гаснет храп, и говорок
Стихает вмиг, когда
На плащ-палатку котелок
Он ставит, как всегда.
И сахар белый, словно лёд,
И сладкий, словно сон,
Он нам по ложке раздаёт —
Чаюет батальон!

А завтра — бой. И кто-то пал…
Старшой — угрюм и тих —
Остаток, помню, досыпал
Оставшимся в живых.

Да, сладок сахар был и бел,
Но горек нам, как боль,
Он лишней порцией блестел,
Как на рубашках соль.

2
На пополнение уйдя
и по тревоге встав,
Я помню: под плетьми дождя
Спасали мы состав.
Вагон в вагон вошёл, как клин:
Обломки — тут и там.
И реки сладкие текли
По взорванным путям.

Был сахар в лопнувших мешках…
Мешок размяк, разбух.
И сахар таял на глазах
И — уходил из рук.
Устало спину разогнув,
На запад поглядим:
Бойцы встречают старшину,
А он — с котелком пустым.

А далеко от рубежа —
Лишь глянем на восток, —
Сдирая липкий хлеб с ножа,
Пустой пьют кипяток…

И сахар в лопнувших мешках
Несли мы на весу,
Как с поля боя на руках
Товарищей несут,
Как под огнём — боекомплект,
Чтоб пулемет не глох,
Когда уже патронов нет,
А есть последний вздох.

3
Гора мешков…
Была когда
Увезена она,
Привёз нам сахар старшина,
По ложке — как всегда…

1982

Меня, голодного и вшивого,
Мутузили со всех сторон…
Я кем-то схвачен был за шиворот
И втащен с буфера в вагон.
Хоть и считал себя не маленьким —
Уже седьмой окончил класс —
Беспаспортный сыночек маменькин,
Я был без мамы первый раз.
Навстречу городами, реками
Летела мира новизна,
Мигали расстоянья стрелками…
Куда мы мчали, я не знал.
Дрожало марево над рощами,
Как дым, песок крутил кругом…
На станциях торгуют дёшево
Густым кобыльим молоком.
Ах, молоко с душистой сдобою!
Его нет слаще и милей…
Кумыса в первый раз попробовав,
Я как от водки охмелел,
Как бы хватил сорокаградусной
В сорокаградусной жаре…
И стало мне ещё безрадостней:
Один — кому меня жалеть?
Сменился пышный цвет акации
На саксаул…
Я в том году
Заброшен был эвакуацией
В далёкий город — Кзыл-Орду.
Набитый пестротой и гомоном,
Трещал по швам эвакопункт.
Мой спутник — баянист из Гомеля —
Скривился: «Кислым пахнет тут…»
В пути он был у нас за старшего,
Кидал в лицо любому — «ты»
И вслух мечтательно вынашивал
План «Марша» до Алма-Аты:
«Там рай! Там мёд черпают ложками!
А здесь, в дыре, хоть волком вой…»
Я, перепуганный бомбёжками,
Отстать боялся от него.
Но всё ж рискнул, остался — силы нет
О рае мне мечтать… А тут —
Как мёд пахучие, красивые
На рынке дыни продают!
Лежали вороха плетёные
Засушенных душистых скиб.
Я ел глазами дыни тоннами.
Глаза весь рынок съесть могли б!
Так обступила вдруг навалами
Вся эта сказочная сыть,
Что не стерпелось скибкой малою,
Лежавшей плохо, закусить.

Меня схватили, голодранного…
Все в лисьих шапках до бровей,
Сбежались с криками гортанными,
Нависли над судьбой моей…
Ну, всё — забьют, протащат волоком…
Но кто-то, выхватить успев,
Халатом, словно юрты пологом,
Меня укрыл, прижав к себе…

У Бускетбая Еримбетова
Был длинный и ветвистый род,
Как песня, к ночи не допетая,
Что утром начал скотовод.
Я помню день: семья казахская,
Собрав в морщинки доброту,
Меня разглядывает ласково,
Меня, уже не сироту…

1982

«Проснись, бала… Ай, бала, ты слышишь?»
Глаза ото сна отдираю едва.
Солнце сидит на соседней крыше.
На плоской крыше растёт трава.
Снизу — копытца дождём,
как в камень —
Град, имеющий тяжкий вес:
Улицу распирая боками,
Хлынуло в степь половодье овец…

«Салям…» —
трясётся на лошадёнке
и машет мне бригадир Алкеш
(три волосика в бородёнке,
ладонь тюбетейки прикрыла плешь…).

Не только в его бригадирстве сила,
Не только в умении стричь овец, —
У него все два года воюют три сына,
И скоро, конечно, фашисту конец!

Поэтому все — кетмени на плечи
И — рыть арыки…
Я рыл весь день.
К вечеру стало немного легче —
Вечер лёг, как большая тень…

Ем, подставив ладонь под крошки.
Когда — вспоминаю — еда была
Вкусней этой рисовой чёрствой лепёшки…

И — в сон.
До зари.
До — «Проснись, бала!»

1982

Доска приказов.
Читаю о себе: «Актёр такой-то…
Освобождён… с 8-го… по призыву…»
На сцене горьковато пахнет клеем,
Сухими красками, тоскливым чем-то,
Необъяснимым чем-то и томящим.
Иду. Стараюсь не стучать. Но где-то
Вверху, у падуг, за колосниками,
Шуршаньем повторяются шаги
И остаются за высокой дверью.
Ну вот и всё…
Колышется народ.
Шинели. Полушубки. Малахаи.
Шумит перрон.
Над ним снежок клубится.
Он обернуться не дает к вокзалу:
Слепит глаза и обжигает веки.
Закашлялся Коханный, подошёл,
Махнул рукой и протянул мне свёрток:
 — Горячая…
Ты сразу съешь…
В мундире…
Передают мне варежки, кисет
с шутливой надписью:
«Ау, откликнись!»,
Пакетики, кульки…
Нет, не прощаюсь!
Вбираю жадно голоса и лица,
В снежинках брови, в лучиках улыбок
Их добрые глаза.
Им быть со мною
На всех дорогах зрелости, повсюду,
Где юность перед зрелостью в ответе
За каждый шаг на пройдённых дорогах.

Вот на часах пропала стрелка…
Полдень…
Там, за снежком,
сейчас возникнуть гонгу
И распахнуться сцене,
Там эскадре
Через каких-то три часа погибнуть,
А мне уж не заплакать над Оксаной…
Она осталась в юности…
Гудок.
Летящий снег…
Бескрайняя дорога…

1959

Поезда… Поезда… Поезда…
На груди поездов — звезда!

А у нас, а у нас на груди
Слёзы тех, кто уже позади.
Был в глазах их немой вопрос:
«Скоро ль, скоро ль не станет слёз?!»
И вослед теплушкам солдат
Машут, машут, глядят, глядят…

Поезда… Поезда… Поезда…
Кто вернётся?.. А кто — навсегда?..

Впереди поездов — гроза…
Позади поездов — глаза…

1982

Даже самые худшие дни —
Были лучшими днями,
Были самыми лучшими днями
Души и судьбы…

О, как небо бездушно гудело
Над малыми нами!
Как вставала над малыми нами
Земля на дыбы!

Что я мог в это худшее время?
Не многое мог я:
Головы не клонить,
За чужой незнакомой спиной
Не таить свою душу,
Чтоб кровью она не намокла,
Чтоб участь других
Не прошла бы меня стороной…

В эти худшие дни
Понял я
На единственной,
Отчей,
Не умершей земле:
Без неё я на свете — не я,
Ибо личная участь —
Не участь без участи общей…

Только лучшие дни
Мне судьба подарила моя!

1988

Может, это не стоит повести —
Было нам и без горькой горько…

Я справлял день рождения в поезде —
Концентраты и самогонка!
От сивухи сводило челюсти.
Зябла кружка в руках прокуренных.
Но я пил, но я пил, как целился, —
Весь до рези в глазах прищуренных.
Было дымно в теплушке, жарко.
Было песен невпроворот…

От подаренной зажигалки
Прикурил мой двадцатый год!

Я и сам не заметил, братцы,
За какой ушли перегон
Мои прежние девятнадцать,
А двадцатый мой влез в вагон!
(На каком живут полустанке
Нынче, молодостью дразня?!)

Мне новехонькие портянки
И табак поднесли друзья.
И ещё они подносили
Всё, чем в дружбе богат солдат.
Фронт — враги поднесли,
А Россия —
Гнев, и волю, и автомат!

1982

Я к алому полотнищу губами
Припал на боле брани. И тогда
Гвардейцы всех времён, тряхнув чубами,
Взглянули удивлённо: «Ты куда?..
Безус… И узкоплеч…
Один лишь чубчик…
Ну что в тебе гвардейского, голубчик?!»

И мнилось:
Хохотали усачи…

Но посреди столетья мне досталось
Не раз, когда под огненным бичом,
Дрожа, земля с оси своей срывалась,
В окопах подпирать её плечом!

1978

Прошедшая Великая… Она
Ещё в своих солдатах не остыла:
Бывает, сквозь медали, ордена —
Ударит вдруг из сердца, как из тыла,
И вот — падёт еще один солдат,
Давно в гражданский пиджачок одетый,
Поэтами ещё и не воспетый,
Не ставший темой песен и баллад.
Падёт. Померкнет свет в его окне,
Как будто в это время всё осколок
Гнался за ним и средь больничных коек
Догнал, настиг, убил на той войне.

1969

Из последних ещё не последний, живой,
Я — активный участник Второй мировой.
Для кого-то прошла. А в кого-то вошла,
Точно в кости мороз… Вот такие дела…
Будто бы я её караульный без сна,
А она — проверяющий вечный, война…

Ненавижу её. Проклинаю её.
Сколько лет без неё, а она всё своё.
Я уж нянчу дочурки моей детвору,
А война — хошь не хошь,
всё — ко мне, ко двору.
Всё — ко мне, ко двору,
всё меня — по плечу:
«Всё равно я в тебя же — тебя вколочу!
Ты устал — пусть душа
заступает на пост!..»
Так и будет водить —
аж по самый погост…

2000

Механик, в ожидании стою,
Стою, куда девать не знаю руки,
И наконец пронзают небо звуки:
Свой самолёт я сразу узнаю!..
А как? Доселе не пойму…
Лишь помню — вдаль гляжу,
Как бы во тьму,
Туда, за шум дерев,
За блеск излуки…

И вот — он сел. И я бегу к нему…
Сейчас с пилота парашют сниму
И осмотрю мотор и бомболюки…
А через час, когда по одному
Они растают в облачном дыму,
Опять уйдут в моторном перестуке, —
Всё позабуду вновь и к своему
Махорочный дымочек подниму,
И слух, и взгляд — сквозь даль,
Как мама — руки…

1982

— По самолётам!
Едва рассвело,
Но, повинуясь приказу,
Шестеро Илов в небо ушло,
…Один не вернулся на базу.
Один — это я.
Это мой самолёт.
И мне не уйти в полёт.
Лежу на ничейном клочке земли —
Голая полоса:
Справа — чужие,
Слева — свои,
Ветер несёт голоса.
Сам я не в силах себе помочь:
Ударило так в небесах,
Что не рассвет, а чёрная ночь
Хлынула мне в глаза.
Очнулся,
Увидел,
Ползут с двух сторон:
Справа — со склона,
Слева — на склон;
До самолёта спешат доползти:
Справа — убить,
Слева — спасти…
До боли в руке пистолет зажат…
И вдруг предо мною — солдат.
Крикнул:
«Живой? Потерпи, браток…»
И — в траву головой…
Мне кровных друзей боевых не счесть,
Мне дружбы не занимать —
Спасать меня отправилось шесть,
В окопы вернулось пять.

1963

В.И. Пальчикову-Элистинскому

На аэродромной шири
К взлёту готовой части
ИЛ мой стоит в капонире
Будто в подкове — счастье.

В году далёком спозаранку,
Под вечер иль на склоне дня
Наткнутся на мою стоянку,
А на земле уж нет меня.

Конечно же, не первобытной,
Где кости жжёные в земле,
Не каменной, не глинобитной,
А — земляною, на земле

Была, возвысясь полукружьем,
В траву одетая и в лёд,
Где, оснащён былым оружьём,
Стоял былой мой самолёт.

Вминалась в снег, в траву резина,
И двигатель ревел как зверь,
Да так, что запахом бензина
От строчки тянет и теперь,

Едва я это вспоминаю…
А где наткнутся на неё —
Мою стоянку — я не знаю.
Но знаю: там, где остриё

Удара фронта возносила
Армада наших «горбачей» —
Там и была стоянка «Ила»,
Средь зим и лет, дней и ночей.

Былое, вырвав из потёмок
Небытия, сдают в музей.
А что же обо мне потомок
Подумает в кругу друзей,

Когда однажды, спозаранку,
Под вечер иль в начале дня,
Наткнётся на мою стоянку,
А на земле уж нет меня?

Он всё ж моей коснётся доли,
Когда душой прильнёт едва
К стоянке дома, леса, поля,
Где на краю народной боли
Стоял до взлёта мой «ИЛ-2».

1995

И я крылатым был!.. И был полёт!..
Но сцапала зенитка самолёт…
А случай — спас!.. И я вернулся в дом,
Теперь мне вся земля — аэродром,

Где столько лет, при громе иль в тиши,
Как счастье — длить и длить полёт души!

Простите, строки, что не тот я в вас,
Каким открытым был, каким сейчас
Я лишь кажусь, годами занесён.
Но всё, что было, мне — как дивный сон.
И даже та зенитка, что дала,
Промазав, удержать мои крыла
Над всем, что сердцу дорого кругом!..

А что без крыльев мне аэродром?!

1963

Это знает, кто был солдатом:
Нам заполнить анкету — мученье.
Что напишешь?..
Рождён в двадцать пятом…
Ну, а дальше?..
Годы ученья…
Ну, а дальше?..
Зенитные вспышки
И уже, не как в классе, задания:
Мы от схватки
До передышки
Жизнью мерили расстояние…
Лишь припомню —
И лист анкетный
Белизной распахнётся безбрежной,
Бросит в дрожь пересверк ракетный
Чёрной ночью на поле снежном.
Лепит снег,
А гроза над округой,
Ночь,
А солнце пылает в тумане.
Грянул гром —
И не стало друга…
Грянет вновь —
И меня не станет…

На груди автомат горячий,
Холм могильной земли под дубом…
Кто сказал,
что солдат не плачет?
Плачет!.. Молча… Навзрыд…
Сквозь Зубы…
Мы не вправе забыть о павших,
Это знает, кто был солдатом:
Ведь без них биографии наши
Коротки.
Как ствол автомата.

Как о том расскажу в анкете,
Если жизни, пожалуй, мало,
Чтобы сердце моё —
планете
О ровесниках рассказало?!

1956

Собирается полк ветеранов…
Не из кружек и не из стаканов —
Из рюмашки с патрон автоматный
Пьют за тех, кто дороги обратной
Из войны никогда не узнает.
Вспоминают друзей. Поминают.

Ну, а что от полка-то осталось?
Что осталось, то и собралось.
А собралось — самая малость,
Да и то — седина и усталость.

После первой — за встречу, за то, что
Фронтовое их дружество прочно,
И недолго до тоста второго…
Тост второй!..
Они — молоды снова!
И газетка опять — самокрутка,
В самокрутке махорочка-крупка,
Ух, крепка — без махорочки тяжко! —
Задохнешься от первой затяжки…
И поныне, кто толк понимает,
Даже в снах — до нутра пронимает!..

Вспоминают… Приходят на помощь:
«Это помнишь?! А это ты помнишь?!
Нет, не так это было, а эдак!..»

И идут из атак и разведок
Через время, и расстоянья,
И страдания, и лишенья,
И выносят воспоминанья —
Будто знамя из окруженья…

1977

И я приехал в Волгоград,
Чтоб поклониться Сталинграду…

И нету сладу, нету сладу
С душой какой уж год подряд,
Когда опять пред скорбным мрамором —
Я вижу — пионеры замерли,
И устремлён недетский взгляд
Из Волгограда
В Сталинград…

А там,
Среди огня и марева,
Среди развали и смертей,
Бредут их будущие матери
И горько кличут матерей…

1982

Хоронят солдата прошедшей войны
Солдаты, не знающие войны…

«Возьмите вон то-то и станьте туда, —
командует кто-то, — нет, нет, не туда…
Ну что ж, что полчанин… У нас ритуал —
Извечный, военный, святой ритуал…»

Не надо учить меня, юный майор,
Тому, что учил меня юный майор,
Когда на земле ещё не было вас.
Он думал о нас — стало быть, и о вас.
И стал мой майор
не пришедшим с войны,
Чтоб стали, майор, вы —
не знавшим войны…

…Бывалого в сотнях кровавых атак,
хоронят солдата. Всё так и… не так.
И только салют — так же горек и строг,
Как в сердце и памяти автора строк.

1988

И куда б мы ни шли —
К одному мы выходим маршруту,
Где на каждом шагу
Нам прошедшего слышится глас.
Если мёртвых своих
Мы забудем хотя б на минуту,
Кто же будет хотя бы
Секундочку помнить о нас?!

2002

Ещё в том прошлом трассы шьют
Мне саван из огня.
Но твой, Валюша, парашют
Не подведёт меня!

В том прошлом тянется стропа
В сегодня, как тропа,
Где девичья твоя ладонь
Вновь отведёт огонь.

В том прошлом прошлого река
И взгляд твой — голубы…
И вот в моей — твоя рука,
Рука моей судьбы.

О боже мой, как долог путь
Нелёгкой жизни всей,
Чтоб в благодарности прильнуть
К руке судьбы моей.

1982

Я глянул на себя со стороны
На встрече поседелых ветеранов
Той, бывшей в нашей юности, войны,
И не поверил виденному, глянув.

Ужели это я горю в огне,
И счёты, не сгорев, свожу с войною,
И говорю о прожитой войне,
И сам дивлюсь рассказанному мною?!

Когда бывает страшно тяжко мне —
От гнева иль обиды зазнобило, —
Я сам в себя гляжу: «А на войне
Страшнее было, тяжелее было!..»

И мальчик, сквозь разрывы, крики, чад,
Подмигивает мне из дальней дали,
И над кармашком у него бренчат
Ещё такие свежие медали…

1987

Так кончается война:
Выстрел… Эхо.
Тишина
Непривычная.
Впервой
За четыре года.
И впервой
Над головой —
Нелётная погода…

2000

Я выжил…
А кто-то опять,
Незримый, стоит у подворья,
Зовёт… И у вдовьего горя —
Ещё одна белая прядь.

Я выжил…
А кто-то глядит
Со снимка в армейском наряде
На взрослых сынов и во взгляде
Их детские лица хранит.

Я выжил…
А кто-то живёт
Во мне, никогда не старея,
И памятью горькою моею
Забыть о себе не дает…

1982

Г. Васеву

Честно заслужил я жизнь мою.
На войне — я честно был в бою.
Это, честно шедшие в бои,
Подтвердят товарищи мои.

Мало нас осталось на земле
В добром здравье, в силе и в седле,
Но пока ещё живём — горим,
О себе мы честно говорим.
Мы не боги — боже упаси! —
Рядовые граждане Руси,
Без которых — всё равно ей быть,
Без которой — нам ни дня не жить!

1982

Ты из детства опять, ты оттуда,
Патефон, — довоенное чудо,
С металлическим привкусом звук…

Лето. Улочка. Вечер. Открыты
Окна в сад. В окнах плеск «Рио-Риты»,
Пар мельканье, касанье рук.
Никель ручки… Два-три поворота —
И уже нарастанье фокстрота,
Лёгкость кружева танго сквозит.

А не хватит двух-трех поворотов —
И уже рио-рит и фокстротов
Угасанье дрожит и басит…

Патефон — чемоданчик, набитый
Духом радости, отнятым битвой!..

Чуть не целую ночь во дворе —
Ликованье звучащего диска!
Но внезапно так страшно, так близко, —
Грохотанье огня на заре.
И — крест-накрест весь мир заоконный…
До свиданья, уют патефонный!
Провожающий, здравствуй, перрон!..

Никуда нам от детства не деться.
И поёт патефон нам из детства,
Будто он на всю жизнь заведён…

1982

Это видится? Или бредится?
Сквозь дороги, дожди, окопы,
Как сейчас, вижу: взвод мой бреется
На какой-то опушке Европы.

Надоело дорогу на подошвах таскать.
Надоело тоску волочить пешком…
Посредине леска — тоска, тоска…
И — хорошая музыка за леском!

Ой, девчата-девчата — кровь с молоком!
Ой, какая в леске стоит тишина!..
Первым бреется старшина.
Первым бреется старшина —
Щетина звенит на щеке, как струна!

К вечеру взвод от усердия взмок.
К вечеру взвод щеголеват.
Взвод, как девчонка, розовощёк.
Топает, топает взвод в санбат.

А у девчат на кирзачах
Солнце в своих утонуло лучах!
А у девчат — сколько их тут! —
Алые губы поют!
И у каждой из них — на опушке леска —
В синих глазах — наша тоска!

Вертится, вертится шар голубой,
Шар голубой, погружённый в бой.
И где-то в чуприне его — лесок,
Как на виске седой волосок…
Топает, топает, топает взвод…

Леса да болота — четвёртый год.

1982

Баня! Баня на поле брани!
…На заснеженный пятачок
только сели —
«Эй, ассы!.. Баня!..»

Возле стога — грузовичок.
Рвут брезент ветровые взмахи
И срывают его с бортов.
А под ним — стояком — рубахи,
Будто туловища без голов.

Как по башню врытого танка
Над землёю торчащий ствол —
Над землянкой — труба. Землянка
Вся в пару внутри, как котёл.

А бельишко! Оно — со звоном.
Звон. И — жаркая тишина.
 — Не порежься, смотри, кальсоном!—
улыбается старшина.

— Ничего, — смеюсь, — я полезу,
как в Сибири, из банки — в снег… —
Я к белью, как в мороз к железу,
Прикоснулся, а хлопцы — в смех!

Смех-то смехом… Всё — как в тумане,
Эскадрилью не узнаю.

— На чью спину, — кричу, — земляне,
приземлюсь я?
 — На мою!
Это — Колька! А это? Вовка!..
 — Ну и тьма, — кричит, — чёрт возьми!
Ничего себе обстановка!
Шасси, парень, не подломи!..

Ох и банька! До рая близко!

Выхожу на снег. Хороша!
И оттаивает бельишко.
И — оттаивает душа.

А потом — снег внизу лучится.
А потом — пике у моста:
Точно-точно и чисто-чисто…
Чистота во всём.
Чистота.

1982

…Те самолётные запуски
в той канонадной замети —
мои незабытые записи
в дымных тетрадях памяти…

2007

Тучей, словно мошкара, —
«юнкерсы» и «мессера»…

И вот, в прицел пулемёта,
Глазастая, как сова,
Врастаёт чужого пилота
Кожаная голова.
Но — гибель неотвратима!..
Огонь!..
И он, как в петле,
Повис на верёвке дыма,
Косо идя к земле…

2003

Зенитный огонь — словно танковый ров…
Я от гула оглох и от треска.
Хотят меня ножницы прожекторов
Навек от земли отрезать.
Чтоб закатилась моя звезда
Навсегда.
Чтоб комья вздыбленной мной земли
Дороги мои замели.
А дорог у меня!.. Я на карту гляжу:
Они возвращенье показывают!
Но по ним только письма похаживают.
А я когда похожу?
Друзей увижу? Себя покажу
Живого?
В ладонь единственной положу
Единственное слово?..
Но пока я живу, то в бинтах, то в ремнях,
Я не буду тобою, война, отпущен…
А ты всё тычешь, тычешь в меня
Пальцами своих пушек!
Выслеживаешь, скрестя лучи,
Друзей отбираешь.
Звенят осколки твои, как ключи, —
Это ты их ко мне подбираешь.
Уже фюзеляж — дыра на дыре,
Он весь — как из скважин замочных…
Но я открываю огонь, как дверь
В своё возвращенье…
И — точно!

1945

Бой поперхнулся сгустком тишины,
Упавшей, как подбитый самолёт.
И в леса глубину, сквозь дым, как лот,
Упал свет неба низкого. Слышны
Ещё кой-где потрескиваньем дров
Сопротивленья редкие щелчки,
И льдинки лужиц средь былых дворов
Сверкают, как разбитые очки.

И те, и те — застыли на бегу.
Где был их бег как бы к стене прижат, —
Отстрелянные гильзы на снегу
Отрубленными пальцами лежат…

2007, Пула, Югославия

Как ни глубок он, след от танка,
А всё-таки он след-времянка:
Его, как и любой окоп,
Забьют пшеница иль укроп.
Да, посильней железа трака
Живое волоконце злака!
Да, мощь всесильна у травы,
Собою затянувшей рвы!
Да, зажил песни той голодной
Стон, что в вагон несли слепцы!..
Но только памяти народной
Незаживаемы рубцы.
Их болью время будет полнить
Сердца грядущих лет и зим,
Пока народ способен помнить
Себя и то, что было с ним!

1987

Порой и война допускала оплошку:
Корабль превращала в горящую плошку,
Танк — в гармошку, пушку — в лепёшку,

А малюсенькую пороховую крошку,
Вроде меня, что вдруг — пых — и нету,
На удивление всему свету,
Пренебрегая своим самосудом,
Жить оставляла каким-то чудом.

В море огня запустивши невод,
Молох войны получал вдруг «неуд»
За небрежение к воле смерти
С уже подписанной ею в конверте
Моей похоронкой — за ширь ячейки,
В какую — Богу неважно, чей ты —
Свой ли, чужой, но — ушёл на волю,
На выдох и вдох, на счастливую долю
Видеть в ручонке наследницы ложку, —
За то, что война допустила оплошку…

1962

После продпункта сразу распухшим
Стал вещмешок, закадычный мой друг…
Был я на несколько суток отпущен
В тыл… По пути завернул в Кременчуг.

Вышел. И Днепр увидал сквозь руины:
Вот и родные пенаты!.. Иду,
Мысленно милого детства картины
Вызовя в памяти вдруг на ходу.

Где моя улочка, дом мой? Я поднял
Камешек — всё, что оставил мне дом.
Каюсь, деталей я всех на запомнил.
Помню одно: вспоминаю с трудом —

Кто ж он, знакомый такой, в телогрейке,
Жадно вдыхающий мой табачок?
В чалых растеньях — подобье аллейки.
На кирпичах сидит старичок.

Я про походы… Портфельчик потёртый
Треплет, волнуясь, внимая словам…

«Помнится, я не дарил вас пятёркой,
жаль, — говорит, — я б сейчас её — вам!
Тут же!.. Я в чём-то помог вам, надеюсь?
Все же пошла география впрок?!»

…Пётр Авдеич!.. Пётр Авдеич!
Вы уж простите, Пётр Авдеич,
Что на пять лет опоздал на урок.

И не считайте случайною сценкой
Наш разговор у куста ковыля,
Если с боями за этой оценкой
Я вкруг Европы давал кругаля…

1963

Украина Западная. Львов.
Весь в крестах бумажных ряд оконный,
На брусчатке выезд пароконный
Высекает искры из подков.

Город взят. Но выстрелы не смолкли.
И среди раскиданных бумаг —
Листик, и на нём — старик в ермолке,
Надпись: «Тс!.. Подслушивает враг.»
Фрицы побросали по запарке
Амуницию и — кто куда…
Лишь кресты над теми
в Стрийском парке,
Кто по землю приходил сюда.

По шершавой, как рогожка, старине
Прохожу, как босоножка по стерне,
Тяжко остья голой пяткою глуша
Так, что болями исколота душа.

Возле ратуши, что ныне госсовет,
Старых кровель,
как скалистых гор совет.
Как скакуний скок речушки по камням,
Скачет отблеск узких окон по коням,
Запряжённым в экипаж-кабриолет
Для катанья пассажиров малых лет.

На базаре многозвучном, как орган, —
Дым надсадный,
ор петуший, крики Ганн,
Марф, Марусек, Степанид,
Татьян, Евдох,
Предлагающих что хочешь
чуть не в долг.
И Грицьков, Стецьков и Мотлов перебрёх
Возле воза, где — точь-в-точь собака дог —
Жеребёночек… Он мамку потерял,
Вместе с мамкой —
сиську мамкину, ведь мал.
А без сиськи как грядущим скакунам?..

Как без сиськи, как без соски — в детстве нам!

2007

Не раз и не два на плацу сотрёшь
Пот рукавом с лица,
Пока осилишь,
Пока поймёшь
Курс молодого бойца.

Я шаг отрабатывал не спеша,
Дыхание затая.
Ефрейтор взглянул:
 — Да какой это шаг?!
Отставить!
Делай, как я!

…Я поднял гранату неловкой рукой.
Взглянул лейтенант на меня:
 — Размах не такой,
и бросок не такой!
Встал рядом:
 — Делай, как я!

Под Яссами,
Изнемогая от ран,
Товарищ мой в море огня,
Молча рванув самолёт на таран,
Потребовал:
 — Делай, как я!

Товарищи,
Жизнью рискуя в боях,
Учили меня не раз
Иметь настоящий армейский размах
И точный снайперский глаз.

Мне точность вот эту
И этот размах,
И поступи ровную нить
Не растерять бы в житейских делах,
На весь бы свой век сохранить!..

Как должен работать,
Как должен дерзать,
Чтоб жизнь оправдалась моя?!
Чтоб полное право имел я сказать
Товарищам:
 — Делай, как я!..

1956

…И махаю опять
Парабеллум я на
«Вальтер-6,35»,
Чтоб пальнуть из окна…

И сметает ворон
Сей негромкий хлопок
(Имитирует пробку он
И потолок!)

На втором этаже
Шевелятся ключи,
И светлеет уже
Промельк платья в ночи.
Золотистую прядь,
Воронёную прядь
Друг от друга опять
До утра не отнять…

2001

Протянулись в памяти дороги,
На которых мокли мы и дрогли,
На которых пыль въедалась в лица
От столицы до другой столицы.
Выходили польки и мадьярки,
Сербиянки в одеяньях ярких,
Выносили в сёлах иностранных
Синюю, как лёд, водицу в жбанах
Ковш воды, пузырчатой и стылой, —
И усталость как волною смыло.
Только это нам на миг казалось:
Сотни рек не смыли бы усталость!
Столько за войну её скопилось,
Что во всех морях бы не отмылась.
После ран, смертей, боёв, походов
Нам, наверно, нужен век на отдых…
А пришли домой — и где усталость?
Только в снах да на висках осталась.

1959

Мне казалось: земля с высот —
Ниже облака, из-под дыма, —
Словно скопище рваных сот
И поэтому — нелюдима.

Но не вышибить же слезу —
Это понял и с непривычки:
У кого-то нашлось внизу
Огневище похлеще спички.

Это было как бы во сне
Иль в давнишней киношке: немо,
Тщась добраться в дыму ко мне,
Кто-то рвал на кусочки небо.

А пилот показал крылом,
Будто ножки стола от пола
Оторвал, когда под столом
Кулаки застучали тола.

Не хватало им скоростей.
Но — пришли, одолев усталость.
Подсчитали: по пять смертей
К нам стучалось — не достучалось…

2001

Звон, звон вдоль всей дороги, звон везде,
Где тянутся деревья в скалах древних.
Кто заставляет вас всю ночь, весь день
Вот так звенеть, усталые деревья?

Вам, словно вечным странникам земли,
В нещадном зное, как и людям, душно.
Песчинки их шагов вас замели.
И вы звените, отряхая души?..

Я сам ходок. И ваш нелегкий путь
Я понимаю. Но при всем старанье,
Песчинок их шагов вам не стряхнуть,
Как людям не стряхнуть воспоминаний!..

А может быть, запутавшись в листве,
Которую сердечком кто-то высек,
Звенят, звенят, как мысли в голове,
Лучи, спадая с листика на листик?

Я передумать всё сейчас могу.
Я полон прошлым, как деревья звоном,
Как каждый на ядранском берегу
Щербатый камень — человечьим стоном.

Как будто вновь звенит моя броня,
На давних крыльях поднятая к высям,
И пули те, что целились в меня,
Истлев телами, оживают свистом…

Стою опять у моря в двух шагах.
Удары сердца тяжки, как приклады.
И звон цикад беснуется в ушах.
А может, это вовсе не цикады?

И где б ни шёл я здесь — всегда, везде
Вдоль всей моей дороги в скалах древних
Звенят,
Звенят во мне
Всю ночь,
Весь день
Воспоминаний вечные деревья!

1964, Пула-Ровин

Время, верша посевы
Болей, разлук, потерь,
Не вопрошает: «Где вы?..»
Вы — это я теперь!
Вы — это я, за боями,
Я — со своими делами,
С радостью и бедой,
Пока я держу руками
Вашими — жизни пламя,
Пока я не стану вами
Во поле — под звездой!

2000

Помнит вьюг смертельных одурь, —
Не видать в огне ни зги, —
Кто с устатку к речке Одер
Вышел вымыть сапоги.

Пыль Европы, оседая,
Крепко въелась в кирзачи.
И звенела водь седая
Под ногами, как ключи.

В окнах простыни белели:
Мол, «Сдаюсь!» кричал Берлин.
И солдат, дошедший к цели,
Задремал среди руин.

Снилось поле, снилась речка,
Снился сам себе мальцом,
Снилось, что в руках уздечка,
Лошадь снилась пред крыльцом.

Снилось: оседлал он лошадь
И, под орудийный гром,
Выехал к войскам на площадь…

Жуков выедет потом.

2004

Что делать с памятью?
Зачем таскать
Прошедшее
Сегодня за собою?..
Но полоснёт внезапная тоска,
И от воспоминаний
Нет отбою.
И вспыхнет память,
Острая, как нож, —
А след её мучителен и долог!
Её не замолчишь и не замнёшь.
Её, как тот блуждающий осколок,
Из старой раны ты не извлечёшь.
Вот потому и гложет боль меня…

О, память… Ты, огромный мер вмещая,
Так щедро воскрешаешь имена…
Но почему ж друзей не воскрешаешь?..

1959

Россия, мы — сыны твои,
Любого языка и цвета!
Мы без твоей большой любви,
Как листья без тепла и света.

И нас — мильоны сыновей! —
Каким оружьем враг ни целься,
Не вырвать из души твоей,
Как и тебя у нас из сердца!

1982