НА ПРАВАХ РУКОПИСИ

Абэвэгэдэéты — бэ?
вэгэдэéты? — я
буквами плакала по тебе,
щеки чернильные, все края
кляксами, кляксами — по листам
дерева плакала, пла — ка — ла,
слезы расставила по местам,
будешь читать по ним, как жила:
плакала, буквами, берегла
каждую, будто бы оберег,
каждую букву, как будто глаз
третий, всевидящий гла[с] — тире —
Божий, раздавшийся из небес.
Пей! Отчего ты с лица не пьешь? —
Буквами плакала по тебе,
вот тебе целая — Книга Слез.

Я пришла домой, отымела мужа
(это мой супру… это мой супружес-
кий должок, дружок, биллиардный шарик),
из моих больных мозгополушарий
выплывает твой одинокий парус,
он слегка приподнят, на то и фаллос,
и откуда ветер мне в спину дует
он туда и держит. Такая дура
у меня губа, что тебя целует,
и никто не сложит за то цену ей
или хоть бы песню споет натужно —
я пришла домой, отымела мужа,
приняла немного вина и душа,
я была пьяна, это было скучно,
слишком быстро, долго немного, тихо,
потому что спали. А мы, как психи,
занимались чем-то смешным и жалким,
потому что кий — это та же палка.
Палка, палка — палка, копай, лопатка,
под которой колет мой клад, в припадке
стукоча, а дверь открывалась настежь —
на себя, дружок, ибо двери к счастью,
как сказал один Кьеркегор, обычно
открывают так.

Ненавижу тебя, ты предатель — сволочь,
нахаркаю в твой борщ с потолка прихожей,
жри всю кровь мою ложкой столовой, сколько
только влезет в тебя, да покуда сможешь.

Никогда не любил ты меня, Иуда,
дну да най ны-ны-ны на твои монисты
из монеток звонливых, звони, покуда
сможешь ложку держать над кудрявым списком

тех эпистол, что ты сочинил бессонной
желтой ночью, дрожа над своей гордыней,
ты хотел быть особым с моей особой,
да не вышло, Обычный.

Не скажешь мне правды — приду к тебе злая
и буду губами мертвыми
тебе шелестеть, расправляя страницы
марсианских высохших хроник.

Все буду спрашивать, рас — тебя — спрашивать,
требовать объяснений,
бледная-бледная, ненакрашенная,
сияющая и северная.

Так что скажи мне, пока я живая —
где — ты — был?! Кого — целовал?!
Задушу тебя, приду к тебе мертвому,
буду тебя расспрашивать.

Зубная щетка твоя нахально
мою целует в стакане тесном,
и я б забыла тебя, сквозь пальцы
смотря на этот кусочек текста,
рожденный в ванной, ваннорожденный,
сквозь гель для душа и полотенца —
да не умею любви одернуть,
берясь за щетку зубную сердцем
своим беззубым, старушьим, детским —
берусь за щетку, твоей касаюсь…
о, чья там челюсть сквозь мякиш лекций
знакомым шагом ко мне плясала,
писала, пела, съедала звуки,
роняла крошки и оставляла
зубную щетку, как знак разлуки,
как счет чужой за услуги связи,
как беспорядок.

Тень, тень, потетень,
солнца нету в темноте
тени, темная река
тени свесила бока,
берега. Никто не выйдет
из куста ее. Ты видишь
что-нибудь в таком затменье
солнечном, затменье тенью?
Ощупью крадясь коряво
татью черной, кучерявой,
с длинной юбкой и монистой
мимо злого органиста,
воровато, угловато,
тихо-тихо, у кровати
остановишься и молча
сделаешься звездной ночью.

Я прощаю тебя, потому что ты тоже умрешь.
Потому что я тоже — умру. Потому что мы — смертны.
Потому что в лице изменяясь, меняясь, оно ж
сохраняет себе ту последнюю — первую верность.
Сохраняет тебе. Не теряй. Тише рук во дворе,
разгребающих палое алое серое пламя,
я прощаю тебя, потому что нельзя умереть,
если это уже не случилось еще между нами.
Обойди меня сбоку, взгляни на меня изнутри
самой долгой любви, забывающей точки отсчета.
Где прощают людей, медведéй, лососей, осетрин,
там находится Бог, он находится тут, вот Он, вот Он.
Я прощаю тебя, потому что прощение есть,
можешь даже не верить (поможет, как Бору — подкова).
Потому что не злость и не зависть, не ревность и месть,
а — любовь (и «любовь» набираешь в любой поисковой
бесконечной системе и видишь нелепый сумбур,
из которого вырастет сонное дерево царства).
У тебя ничего не написано больше на лбу,
я простила тебя, оставайся. Ты можешь остаться.

Окна в сумерки.
Астры россыпью —
видно, умер кто
этой осенью.

И себе во след
шел понурившись,
словно бы — во сне,
а не умерший.

Плети рук шатал,
тикал маятник
в окнах — ах, устал,
ох, замаялся…

Обернулся вдруг —
астры в сумерках
по пятам идут,
будто умер кто.

В.Д.

I.

Подожди…уже восемь, девять, десять
дней, как ты умер. Уже и голос
вспоминаю смутно — безмолвны, дескать,
языки ушедших, усопших горла,

голоса безмолвны, лишь образ звука
сохранят мембраны подглуховатых…
подожди… ты — умер? Не слышу… Ухо
умудрилось намертво разорваться

от усилий плача с собой покончить
(синий-синий невод бросая в небо,
вынимаешь мокрый живой подстрочник,
зарывая нечто, рыча, не в недра

подзаборных мусорных незабудок,
а куда подальше, где не отроет
ни одна собака — и лезешь в будку,
как в бутылку горла, давясь от крови).

Небо — будет кротким висеть отрезом,
я зашторю окна, никто не будет
возражать подсчетам. Пусть будет — десять
дней, как ты умер. Переобулся.

на востоке легла на руки
резеда голова в покое
резеды посмотри какое
дно на небе на дне, а ну-ка
посмотри до чего глубоким
я маразмом уже здорова
эк жует резеду корова
смоляным отливая боком
богом годом и догом мысом
выступая на сцене скальной
му корова жуй жуй не скалься
молоком ввечеру умыться
спи спокойно мой череп белый
желтоватый на лбу немного
сна не лишнее на дорогу
уронив как чужое тело
кто ты череп улыбкой моны
загадай мне чего ты можешь
на востоке окно в прихожей
так горит ровно что икона
мона мона младенца где ты
потеряла старела лита
стала моной скрипит калитка
монолитно старушнодетски
из избы из из бы бы выйти
да не ходят чужие кости
резеда все кругом погоста
тишина резеда и вымя

Светлая память в пальцах, тебя касавшихся.
Гаснут окурки в пепельнице загаженной,
утро растет — в молчанье — мы будем завтракать
солнцем июньским страшным и не накрашенным.
В пальцах разряды молний едва заметные,
в воду — посуду мыть — будь здорова сделаюсь.
Буду свиньей — все брошу, слегка замешкаюсь
возле дверей не деревом или деревом.
Светлая память света на самых кончиках
возле ногтей, остриженных слишком коротко.
В память, что ночь не кончится, мне так хочется,
ты ничего не трогай в покойной комнате.
Несколько дней не трогай, а после — выброси,
нищим раздай, обои поклей веселые,
выкраси рамы, сделай на окнах вывеску,
что продается дом, телефон и все такое…

Рыба умерла, рыба умерла,
полосатая рыба скалярия,
плоская, как доска,
от тоски.

Потому что как ни корми
ее водорослями и дафниями,
она все смотрит в себя,
все уходит в себя.

Вот и сейчас — лежит рыба на дне,
а над ней — нет ее,
и под ней — нет ее,
и сбоку от нее нет ее,
и нигде нет ее, она в ней,
в ней столько-то дней,
с аквариумом морей
и рек.

Рыба не человек,
но смертью они похожи,
смерть так ко всем приходит,
черная дама червей.

И лежит она плоская, не дыша,
распустивши жабры, глаза смутивши,
и улитки медленно к ней спешат
кучерявой lent’oй, как будто пишут
на венке: Любимой — ням-ням — тебе,
будь любезна с нами последним телом,
домино улиток пришло к ры-бе,
никуда не деться — темно и тесно.

Ночью выпала снега — немного, мало —
бесконечная полночь ее лила,
ночью выпала снега — она устала,
у — лежала — ста — столько лежала — ла,
отдыхала, копила бессилье таять,
растекаться по древам, шизея над
оглушенными улицами, летая,
подметая и падая в снегопад.
Наконец-то! Еще временить, подумать,
потянуть — невозможно, но ты могла,
а, да будет с тебя — и пошла, пойду я
и пошла, я пойду, — говорит, легла
и идет. Все крыши уже в пороше,
все машины, все ветки деревьев всех,
все ночные следы марсианских кошек
и одной марсианской собаки мех.
Лаять, лаять, смеяться и кашлять паром,
задыхаться, снежками любовь суля.
Выходите из школы уже по парам,
на каникулы будет у нас Земля
закрываться. Зима наступила — баста.
Не учите отца. Не хами, хомяк.
Марсианские кошки из алебастра —
все же кошки, хомяк, мяу.
Наступила зима, и нелепо спорить
с тем, что с неба летит. Принимай и ешь
этот мокрый, летящий, лежащий морем
свет, что падает на манеж.

Воздух — мутная водица,
кто из воздуха глядится
мне в лицо, когтями листьев
взмахивая? Быстро, близко…
Воздух, пахнущий сквозь влажность
осенью, ее бумажной
утварью, летящей, спящей,
снящей сны все реже, чаще,
реже все… И ветки, треснув
небо бледное (так фреску
древнюю подводит время),
с каждым шагом все темнее…
Воздух — мне так не хватает
воздуха — такая тяжесть
в воздухе разлита, в легких…
Дно, а сверху — в небе — воздух.
И в пространстве безвоздушном
ветками поводят души,
шевелят корнями, водят
суффиксами — воздух? воздух?
Вроде — воздух… Прямо в тополь
ночь наступит и затопит
воду воздуха темница,
ночь наступит прямо в лица
луж. И, бархатною сдобрен
влажностью, ноябрь в заборе
выдолбит сердечко, птичку,
воздух, щель, щелчок и смычку,
ключ скрипичный, скрип уключин,
жар ключицы, словно включен
свет внутри твоей витрины,
только утро не утрируй,
ночь еще, и в каждой снежной
звездочке сочится нежность.
Где же ты? Смотрю на звезды —
поздно — воздух, воздух, воздух…
Мутный воздух сероглазый
дышит мне в лицо и сразу
замораживает разум…

примостился массировать клитор да так и заснул
это старость беспечная старость случается с нами
похотливая смерть от нее и стихами несусь
без оглядки кудахча и перья у гуся сминая
вороша в голове нескончаемый мутный поток
дно которого звонко ворочает каменным рыком
напишу две строки и уставлюсь лицом в потолок
с трехголовою люстрой лицо у которой Горыныч
огнедышащий змий не припасший какого плода
никакого плодового древне древесного яства
это старость случается с нами берет города
и поэтому нам уже нечего больше бояться

Пахнет водой из кружки.
Вечер смыкает веки
сонного человека
в спящего, как игрушка
спящая. Ты — игрушка,
маленький мой сыночек.
Пахнет в окошко ночью,
пахнут часы кукушкой,
пахнет рекой далекой,
озером очень близким,
лесом и летом, низким
небом Москвы, полетом
ласточки, пахнет светом
из ночника, что глобус
звездного неба, Фобос
с Деймосом, пахнет снегом
выпавшим через месяц.
Тем, что так тихо кружит,
так непрерывно кружит
и ничего не весит.

Лето стоит ноль первое — ноль шестое
лето стоит — господне, твои глаза
небом в меня — все эти века простоя
лета кругом кузнечиков, стрекозав —

видели. Почему бы и им не в милость
небо моих — ночное? накрой теплом
ноги (они бледны и длинны, как минус,
или как ветхий жаркий запретный плод

змия — его и ела мулатка-Ева),
небом в меня уставившись, пей и ешь,
ты, из меня пришедший, принесший небо,
птичее небо милых аркаш и кеш.

Облетает лето. Осень
наступила, как в стакане
танец
медленных чаинок —
листья спят (Арсений, Осип,
Александр, Александр),
Спите, листья, осень, спи нас.

Дождь выходит за пределы
времени, река руками
высвободилась из суши —
сушь стоит и то и дело
лето осень попрекает,
облетая, вянут уши.

Сушь стоит, дождем за кадром
шелестят, слетая с веток
памяти твои страницы.
Напиши мне новый адрес,
например: мозги проветрить
и самой тебе присниться.

Зуб болит, какой не знаю —
справа снизу сводит челюсть,
вырвать что ли все их к ляду?
Вырастут другие — с нами
лиственными просто, через
смерть зимы рядами рядом —

гол ли вуд’овским оскалом,
улыбаемся стеною
рушащихся Колизеев —
синим йодом полоскала,
белым днем и темной ночью,
окнами глазниц глазея.

И я спешу, спешу, спешу к тебе
в пальто застегнутом не на те пуговицы,
в берете скошенном, совсем растрепанная,
постой, любимый мой… Стою, как вкопанная,
стою, соленая, столбом аидовым,
хоть не оглядывался — на невидимый
порыв. Стою себе, считаю терции —
стой! — я себе молчу. Как мне не терпится
взлететь над городом, распасться звездами
и гаснуть медленно в скользящем воздухе.

Спокойная, как мысли о тебе,
как сонное распахнутое море.
Не нервничай, раскачивая мир
на ниточке — над старой голубятней
ослепнувший молчит апрельский — бдыжь! —
по крыше град, не нервничай — я дома.
Сижу одна, гляжу, как бдыжь идет,
разбрызгивая мелкие осколки,
спокойная, сижу тебя и жду.
Не нервничай писклявой эсэмэской,
не вспыхивай, не гасни, замолчи,
смотри, как бдыжь идет,
смотри и слушай,
как громко здесь по крышам
бродит бдыжь.