НА ПРАВАХ РУКОПИСИ

Встретить бы какого-нибудь
старого какого-нибудь знакомого,
да хоть ба и мёртвого, лишь бы было о чём вспомнить,
постоять под деревом, говоря ветвисто, и многокомнатно
замолкая, и глядя многооконно.

А то, а не то, иду тут одна, как палец в ноздре, которому
и то веселей, иду, понимаешь, и во все стороны
пускаю слова, у которых крылья оторваны,
и слова валятся гусеницами, и вороны их скушевают.

Иногда ты садишься на стол
и, болтая ногами, болтаешь
пустяки безумолку, как стая
птиц, летающих спать на восток.

А лицо у тебя, как шаги,
осторожно бывает и чутко,
как свеча в коридоре предчувствий
их, идущих навстречу, других,

еле слышных… Ступени и тени,
сновидений скользящая явь…
Иногда ты бываешь, как я,
сам в себе непотребно потерян.

Иногда, раз в неделю, не боль —
шелестишь по ночам рукописным
древом древним познания — в смысле —
что-то пишешь и хочешь как Бог

быть при этом, наивный ребёнок!
Иногда ты бываешь как Бог…
Иногда я бываю тобой,
иногда, раз в неделю, не больше.

Месяц февраль
сердце нам рвал
на два — поменьше — сердца.

Ты целовал
словно грааль
губы в мои их месяц

снежный. Голов
смежных тепло,
верхний этаж дома.

С янем во рту,
кто-то ж — ту-ту
в ту страрану грома,

donner’а, да.
Я, как вода, —
снова не та, эта,

а на тебя
— а бя бя бя —
мне наложить (вето).

Сплю, потому что — что ещё
в такие феврали с собою
придумать? Ты бы, верно, счёл
меня лентяйкой, дал расчёт,
сказал: «увольте!!!» и — уволил.

Будь я твоею… А не будь,
пожал бы плечами бы и вспомнил,
как в водосточную трубу
упало тарарах и бух
от шашек шахматное поле.

И кто-то, шедший под трубой,
так длинно выругался матом,
что я подумала — любовь
другое, чем у нас с тобой,
но я — предпочитаю краткость.

Дождь идёт (сущий дьявол), стоит,
что стена, кирпичом подбородок,
ломит кости и город городит
огородами баб степанид,

семенящих куда-то с кошёлкой, —
долу взгляд, без сюрпризов подол —
пузырями шепча под водой,
языком и губами — защёлкой

их двери (заходи и садись,
ставь на пол свою точку скорее,
чтоб до тла не сгореть, как сгорела
у меня одна штука в груди).

Пепелище, дождище, душище —
и отдушина, дырка, окно
слуховое, летающий knorr
голубей. Угощайся, дружище.

Слуховое дупло. Говори,
я внимательно слушаю губы,
пузырись своей рыбой — отсюда
так красивы твои пузыри.

Лениво посверкивая из тьмы
зрачками капель в моё пустое
сердце (лицо и ещё окно),
ты тишине надрываешь уши,

голос её надорвав уже.
Белые всполохи отражений
рушатся в горло трубы из жести
и раздаются где-то внизу.

Я нахожу тебя глупым мокрым
мокрым и скучным дождём, но всё же
ты здесь уместен. Иди.
Иди.

Бог, неумолимый как младенец,
хочет есть. Гроза сегодня ночью
колотилась (град летел небесный —
на земной), и в судорогах света

изменялись хитрые предметы.
Мир восход нашёл приображённым,
потерявшим молодость и старость,
вечным. Я стою на дне потопа,

весело смотря на дно ковчега
снизу. На него уже налипли
раковины флегматичных слизней.
Мне смешно, но смех в воде не слышно.

Поймана в слова, как слоны
в хобот и размеры слонов.
У меня вот маленький нос,
но большое чувство вины

перед словом, logos’ом, сном
коматозным в яростный свет.
Боже, почему Тебя нет?
Или — отчего Ты не слон?

Заспеленгованная
словами, сорваными
с уст (ср. куст)
в море искусств —
енности лежу на спине
(а по мне —
(так пущай так и будет)
ползают буквы.
Оне,
как люди,
только маленькие)
Оне едят меня всюду,
скоро останется груда
откормленных их,
жирным курсивом
пляшущих
в пустоте
листа,
а пустота —
это сила.
Или лучше — символ.
И — точка.
И — перестать.

Мысли бегут, со скоростью света, возведенной в квадрат
ночного окна (звезды уже тыщу лет — не те),
мирового пространства, светящего в темноте,
речью, словами, когда-то распятыми на кресте
и многорото шепчущими с одра:
да поможет нам F1, да сохранит нас F2,
да…

1

И гонка солнечного дня
за окнами — поймай меня! —
околицей, за самый край
Земли, где спит подъемный кран
жирафом, шею присогнув.
Я в ночь иду, в неё одну —
идут. Глаза сомкнув, ладонь
вдаль протянув, как на огонь,
вдоль. А за окнами Земли
другого дня играет блик.

2

Когда не будет времени — тогда,
в один из дней, который неприметен,
непразднован все годы напролет,

я воздуха вдохну, а он — вода,
и я — в воде, а в трубке воет ветер,
крутясь шнуром от каждого алло.

Когда-нибудь — не осознав, не вняв —
застав врасплох, и взгляд, и удивление,
она войдет из зеркала окна —

в ночной сорочке, вылитая я,
издалека кому-нибудь белея,
как эпизод из завтрашнего сна.

И мы пройдем друг дружку, и глаза
окажутся у нового пейзажа,
а ноги станут слишком уж легки.

Здесь будет смерть, но я — я буду за.
За всем, что здесь. Меня не будет даже
в чернильном пятнышке свисающей руки.

3

Смерть. Пустота и полумрак, и паника
оставшейся без разума души.
Очнись, смотри — здесь тоже можно жить
бесплотным и бесслёзным звёздным странником.

Лучом молчать, достигнувшим Земли,
на письменном столе с моими книгами,
не помнить слов и, между литер прыгая,
читать пробелы. Целый белый лист

мне исписать пробелами — молчанием.
Как много солнца выпало на днях…
Лучами и молчанием обняв,
не дай мне впасть в последнее отчаянье.

4

Светло, как там. На Марсе плакал кот.
Наплакал океан и заморозил
себя во льду сухим, совсем бесслезным
рисунком — фигуристам на каток.

Светло, котам всё видно и во тьме,
но так — видней, и видят — мир подлунный
и валуны деревьев в блеске лужи
и в контурах бушующих теней.

А если закатить глаза до лба,
то видно день — когда-то наступивший
на четвереньках из четверостиший
и детский бело-сине-белый бант,

воздушный шар, спустивший с потолка
завязочки, как ноги и как косы,
кусочек дня (весна там или осень —
понять нельзя. Как минимум, пока),

двух человек, терзающих рояль —
наперебой — смеющихся и молча
идущих к чаще, комаров, чьих полчищ
не перебить ни ро`ясь, ни роя`сь.

И больше ничего. Точнее — всё.
Да, это всё, что в памяти осталось
под желтой костью. Детство — это старость,
тот для нее оставшийся кусок

него. В него и пустится душа,
косичку заплетя под звуки клавиш.
Как хорошо, что шара не исправишь —
воздушного, земного, ай да шар!

Ты выглядишь, как в воскресенье утром
осенний город, синий город, жёлтый
и пахнущий ознобом восхищенья
по цепким веткам, восходящим к солнцу,

по кисло-сладко-красному арбузу
которого скучали мы всю зиму.
Ты светел и взыскательно сощурист,
и я всё жду, когда ты потемнеешь,

расслабишься и загоришься в небе.

Листья дрожат на ветру — тремор.
На опохмелку не есть money
(на первый-второй рассчитайсь) — третий
вечер жара небеса дурманит.

Золото наших побед ярче
с каждым восходом под ногами,
Отче, что надобно мне? Старче,
водки хлебнёшь, а — не помогает.

Глянешь в себя, проходя мимо
нищего с детским лицом, спяще-
го на листве — так увидь зиму
(тихой коровой жуёт ящур

смолотых тоже-коров), вечер,
яркое пламя окна дома,
посох чернильный (идти в вечность),
память бумаги (шаги помнить).

Вырвешь нирвану из уст Будды,
странной улыбкой легко сжатых,
тремор стакана в руке: «буд-дешь?»
«буд-дем!» и и вздрог-г-нет листва жарко.

Если ваша голова уже так тяжела,
что легко отделяется и взлетает,
как воздушный —

Или, хотя бы, такой исход
вам не кажется парадоксом,

значит, вы готовы к зиме,
значит, вас не душит витальность,
а душит

что-то совсем другое.
Что-то совсем другое.

Жизнь состоит из радостей, если в ней разобраться
как следует. Я, к примеру, испытываю счастье,
выезжая на воздух, между Текстильщиками и Волгоградским
проспектом (на котором никто не выходит, да и заходят не часто,
такая уж станция). А тут, поглядите, — осень,
листья так и просятся стать гербарием, а гербарий —
стоять на моём подоконнике («между прочим, вносит
нечто…», — щелкает пальцами, — «некое…», — улыбается).
Да, я знаю, знаю… но, Вы понимаете, — дети,
они рождаются в мае, а листья желтеют — осенью…
Главное, ждать их обоих. Что же Вы мне ответите
на мою откровенность, которой — не переносите?
Спросите, где меня черти носили? куда и как?
сколько их было? молоды ли? красивы?
Я покажу инжир Вам, на то и дана рука,
и удалюсь подчёркнуто строго, маша курсивом.

Поцелуй меня в слёзы, в их пахнущий морем ручей,
в пересоленных капель апрель на январском морозе,
в рыбу их тишины, робким всхлипом вспорхнувшую в чей —
то аквариум песен, которые что? — как ни слезы.

Поцелуй и прильни, и помедли, забудься, забудь,
что — мы думаем — «всё», а на самом-то деле лишь зримость,
посмотри, что за мёд эта соль в самой впадине губ,
что за дивный алмаз — ведь глаза не напрасно возились!

Поцелуй меня в глубь, в самый солнечный душ переплёт,
в середину раскрытой тетради, чтоб буквы, подтаяв,
объяснились мне в смысле. Целуй же, а муза допьет
то, что ты не вцелуешь в свой медленный, медленный танец.

Слабость? Это снег в Ростове
падает, двоясь со стоном
стёклами, беля все стены
лёгкой длящеюся тенью

света. Веток хрупкий остов
кажется ребёнком, взрослым
кажется, что время снегом
вверх плывёт, душою в небо —

смотрит со стола котёнок
вертикалинками тёмных
суженных зрачков, как в волны
чайкой, вороном на войны.

Слабость? Кто-то обескровлен,
крыша сорвана, пол пойман
зайцем снега за лежаньем
досками. Жестянкой ржавой

черпая воды напиться,
пьёшь не ртом, а клювом птицы,
пойманной, как в клетку, в слабость:
где ты, друг мой, да, — когда ты?..

Свет слов твоих во сне,
снег выпадет, как свет,
и будет свет — во мне,
и — будет свет. Как след —

на белой пелене
(а тьмою ли ослеп…)
прошёл, что по стене,
лишь зазвенел браслет

задетый, серебра…
Колокола руки,
торшеры, люстры, бра,
луна и огоньки

болотные. Звезда
полярная горит,
держась, лучи раздав
и выиграв пари.

А ты мне в сон, на сон
грядущий, в слух, у губ,
всё шепчешь — в глаз, в висок,
в окошкин свет в снегу…

Закатывайся, плачь и — проходи
на Запад, иноземно, иностранно,
лишь иероглиф от зажившей раны
оставив на стучащемся в груди.

Закатывайся, падай, разбивайся —
в хрустальных срезах кровью всех лучей,
хрусталик глаза режь, огромный чей,
нелепость чья всё в нежное раскрасит.

Закатывайся, вот тебе платок,
он — носовой, нозальный, вытри слёзы,
а очень хочешь — ударяйся оземь,
закатывайся, плачь — мяча подскок —

закатывайся! Завтра снова встанешь!
Я знаю, не обманишь, не глупа!
Вот только без тебя темно ступать
и холодно. Но как сказать: останься?

Злой, из золота, изо рта
доставая монетку тёмную,
отвези меня в эту комнату,
брешь во времени залатай,

сшей, срасти, состыкуй по контуру,
съешь и выпей, разбей кувшин,
в том безвременьи две души
одиночество рвут да комкают.

Отвези меня. Плеск весла,
лески блеск, донной рыбой пойманный,
золотой серебристый соверен
солнца, круглый ослепший глаз

прямо в комнату, сквозь гардин
расслоенья, сквозь воздух тающий,
в раскаленное губ пристанище,
языками огня в груди

полыхавшее.

Дверная ручка всех начал.
Берёмся? Дёргаем. В плечах
узка та комната. В шагу
мала. О стены бьётся гул
их пустоты, побелки и —
их замкнутости на двоих
в них заключённых чёрных нас.
Ты в профиль. Я к тебе — анфас.

Буду нелепо толпиться в прихожей
с бледной улыбкой неровно приклеенной,
радость не чувствуя, чувствуя кожей
больше, чем зрением, глубже, чем зрением, —

ты же чужой, непохожий на этого —
из никогда, из тогда, из отсюдова…
Где твои губы?! и — сетовать, сетовать,
ветошью взмахивать, путаться, спутывать…

Где твои губы?! А — ма! — руки в стороны,
чьи-то другие глаза в меня вперены.
Ну заходи. Будешь голубем? Вороном.
Вороном, вороном, с чёрными перьями.

Чем угощать тебя? Кашею? Падалью?
Пить будешь кровь или сок помидоровый?
Только не спрашивай радостно — рада ли?
Ты же чужой, разве это — не здорово?!

Потому что так и будет —
дверь возьмёт меня за руку
и потянет за собою
цепь срывающихся нот

скрипа, гнусного как голос
за стеною за спиною
через спину через стену
через день как через год.

Я хотела бы быть сильной.
Сшить штаны из парусины
и соломенную шляпу
на манер ковбойских шляп.

Я б тогда зашла за стену,
через стену, и вонзила
в дверь — всей шариковой ножкой,
сплюнула бы и ушла. Б.

Я так рада тебя не видеть
каждый день, словно бы — ты умер.
Я так рада тебя не видеть,
я так рада тебя не думать.
Я так рано встаю утрами,
что — ночами, и небо — звёздно,
будто кто-то наделал раны
в чёрном оке, чтоб стало поздно.
Послезавтра я лягу в сено
и, закрыв васильки руками,
буду плакать девчонкой сельской
и алёнушкой — прямо в камень
дна и в корень усталых ив —
мне так — грустно, когда ты — жив.

Я завтра повешусь, я в тёплую ванну
залезу и вскрою себе этот город,
я выпью таблеток, водой из-под крана
запью и никто мне не вызовет скорой —

беспомощности, и с разбегу в окошко
швырнусь, зафигачусь, зажмурюсь, зажарюсь —
так холодно здесь, так бездомно и тошно,
как рыбе, которую взяли за жабры.

Я сделаю харю и сделаю кирю,
я выпущу жизнь тем осколком бутылки,
в которую лезу, носясь по квартире
с дырою безумия в черном затылке.

Я солнце сожру и сожгу себе губы,
гортань и желудок, я всем крокодилом
войду тебе в сны и навеки пребуду
кошмаром твоим. Ну… я предупредила.

Туман, как в сентябре. Сентябрь.
Почти что девять. Скоро нужно
идти на улицу, шаги
распределяя по строке.

На сердце Бог, как твёрдый знак,
оканчивает слово, чтобы
не перепутать, как слились,
не выпить всё, не разобрав

вкус всех предлогов. Голоса
идущих вслед — едва слышны,
звук завязает в облаках…
Внизу белеет дивный город.

А мир уже осенний. Виноград
становится изюмом, ночью был
такой мороз, что я закрыла окна,
чтобы не мёрзла ласточка в моей
из-под другого попугая клетке.
На шее круглый камень из стекла
задумал воду и блестит о ней, а —
мир уже осенний, дверь окна
не заперта, а только призакрыта —
шагнёшь, протянешь руку и шагнёшь,
прости за каламбур, — откинешь сани,
хотя зима уже не за горами
и сани пригодятся там сидеть.

Моросит. Два удара вблизи
состоялись слезою тягучей —
по стеклу. Скоро холодно. Зи —
мама, 10 минут, на тот случай,
если я не проснусь по своей
мировой шопе — как его? — воле.
Как темно на дворе из аллей
Ало-жёлтых, что парус Ассолин.
Как темно, собираться пора,
умываться и завтракать чаем,
и идти и идти со двора,
пожимая от зяби плечами.

Я ссутулившись съем бутерброд с сыросой,
и отправлюсь куда-то, качнувшись со стула,
все такой же жующей, такой же сутулой
руки спрятав в карманы и все же босой.

И усталые веки разъяв, воспаленно
посмотрю на снежинки и вдруг — засмеюсь,
потому что пойму, как нелепо стою
посреди снегопада с щекою соленой.

И спешащий в сберкассу затурканный ты,
оглянувшись рассеянно, тихо заметишь,
что я скоро замерзну, и на моем месте
ты бы хоть запахнулся, не то и простыть

мне недолго и долго потом не смеяться,
и я тут же нашарю замерзлой рукой
закрывашку пальта под соленой щекой
и задвину ее зачарованным пальцем.

И мы оба, старушечьи пряча тела,
стариковски ступая по льдистой дороге,
разойдемся, не помня — как, впрочем, о многих —
что я месяц назад далеко умерла.

Бездыханный осенний день,
как в стакане вставная челюсть,
безопасно молчит. А чем не
улыбается? Только вдень…
Только вденьте иголку в нитку
и за — что? — пайте все носки,
все носы и все рты тоски,
все ракуши и все улитки,
все жемчужины слов и зуб —
ов, -ев, перлы, курлы, все рыбы
чешуи, и кораллов глыбы
леденят дно реки в глазу.

Мне было хорошо, но — скучно.
(И Бёлль с тобою!) Спать хочу
весь день, но руки не — доходят.
А надо бы ходить ногами.
Не надо делать из всего
предмет, объект, субъект искусства.
Я равнодушна, как носок,
лежащий мирно на полу
в аутотренинге. И — Бёлль
со мною, на кровати, Генрих.

Ауриэль, Даниэль, — Михаэль
Врубель —
печаль
ночи
в очах
Демона…
Где она? —
Дверь в вечность… Сейчас
Петр ключа —
ми застучав
в скважину
скажет:
«Не подошел! — Уходи!»
Лермонтов? — дик
Демон
Лермон-
тов? — дик
лик Демона
Врубеля
Михаэля.

В твоей квартире тихо без тебя…
Стоят часы, прозрачны створки шкафа,
лишь в ванной эхо падающих капель
разносится, сознание дробя
на кубики, на ромбики, на кафель…

В твоей квартире тихо, как в ночи.
Я лампу засвечу, зажгу, затеплю,
и в круг её отравленный, как в пеплос,
вживусь, впишусь, вчитаюсь — без причин
на что-нибудь иное, кроме пепла.

В твоей квартире тихо. Я пишу,
мне — не мешают, я пишу — спокойно.
И Муза (муха?!), сев на подоконник, —
единственный во всей квартире шум, —
трёт крылья, представляя их как кольца.

У меня в груди — крылья спрятаны
стрекозиные, бледным пламенем
вырываются и по городу
вверх лицом лечу, словно пьяная.

Удивляются люди, думают,
что я падаю или сон смотрю.
Удивляются и домой спешат
жарить курицу, чай заваривать.

Небо синее, васильковое,
бесконечное, бесконечное
наказание — взгляд приковывать,
пролетай уже, хватит, нечего…

Это — ночь, это — ночь, я не верю, но мер
не принять по подсветке ее бирюзовой,
я смеюсь, мне смешно, анекдот про Эзопа
и язык, лингвистический голод и смерть

от обжорства, мне холодно, руки как глыбы
посиневшего льда, на котором тюлень
плавниками пластаясь, не вставши с колен,
говорит мне «пожалуйста», словно «спасибо».

И нельзя, остановки не будет, нельзя
будет выйти и воздуха в легкие втиснуть,
и от глаз твоих солнечных, от аметиста
дождевого их — больно (смежить — не разнять).

Я смеюсь, мне смешно, я как поезд, летящий
без стоп-крана во тьму всех грядущих ночей,
но еще — в ослеплении закатных лучей,
но еще — не разбившийся на смерть, не спящий

под откосом на правом усталом боку,
Ляг на рельсы!!! Прошу тебя! Может — поможет! — ?
Я смеюсь, мне смешно, посмотри же ты, Боже,
мертвым больно от каждого — кукареку…

Поединок двоих, озверевших от голода или
от последнего страха — исчезнуть из собственных рук.
Как мы странно, скажи, как мы страшно с тобою любили,
друг, друг друга. И тени качались в ветру.

И кричали. От боли. От боли. От боли.
Быстрым пульсом висков отдаваясь (-аваясь) в ушах.
Это были не мы. Я одна. Ты один. Я с тобой.
Это — были — не — мы. Это наша — чужая — душа.

Нас роднила насильно и рвала насильно на части.
Это акт размноженья души, разрастания в ширь
и разлуки её, чтобы снова росла от несчастья:
быть единой себе, против воли своей, разрешить.

Это ясно без снов. Без пророчеств на гуще кофейной.
Ты ведь понял меня и все мысли мои перенял
зазеркальем своим, где стихи мои только на фене
и ещё невозможней чем помнить — не помнить меня.

Паутинки летают и тянутся на
пробивающем солнце в узор винограда,
обрамившего раму на все времена,
словно тот медальон на груди у фасада

опустевшего дома. Длиннее всего,
что ты там, это там (и рукою в пространство
замахнуться, уже позабыв головой
как ты выглядишь), ночью подушкой бросаться

в темноту, забивая твой призрак в дверях,
разметавший конечности, всей бородою,
всей улыбкой, всей силой тебе доверять —
опрокинувший память в покинутость дома.

Души умерших — тел, две улыбки в одну
сжать и — вырастет клён, клейких листиков вкус
до сих пор на руках. Наклонившись ко дну
вы утопленниц встретите. Я их боюсь.
Клейких листиков цвет, горьких листиков мёд,
шрам разрыва двух жизней от ваших зубов
на предплечье моём. Кто вас, право, уймёт?
Сударь, это ли, это ли — та ли любовь?
Я вам тайну скажу: я сама ведь из тех,
из подземных, подводных, из мёртвых живых,
из утопленниц я, из их мраморных тел,
из кувшинок, офелий и лилий. А — вы?

Не поэзия ли, что бога
смерти — тоже зовут Яма.
Говорят, что он был наивный,
и, такой же как ты, упрямый.

Мне в тебя надоело падать
репрессивно и депрессивно,
но я падаю, потому что
перед Смертью мы все — бессильны.

Я впадаю, ломая кости,
черепа и, похоже, цепи,
прямо в дно тебе, в сердцевину,
и — храни меня, драгоценность.

Я так нежно целую, как будто люблю,
а на самом-то деле — смотрю из окошка;
там заснеженный дом, неба звездные мошки
и огарок луны (экономлю и длю
его свет для письма). Очень тихие окна,
замороченный скат леденеющих крыш.
Почему ты не спишь? Почему ты не спишь —
своим взглядом до неба мучительно проткнут?

В окно Москвы темнею изнутри
окна Москвы. Там вечер и ноябрь.
Совсем одна — сквозь стёкла — в Третий Рим —
закрыв глаза, устав сердечным ямбом

колоть дрова и колотиться в дверь
не воробьем, не голубем — кукушкою
твоих часов… Нас станет целых две,
чтоб никому — вы слышите? — не скушно! —

Смотрю в окно, не поднимая век,
прижав к губам дыхание, чтоб паром
не затуманить стёкла. Целых — две!
Но никому — из вас — увы!!! — не пара.

У меня и взгляд отнялся
и язык стал странно тёмен
(что ж вы, девушка, плетёте,
что ж ты, бабушка!..). Останься

на секунду в поле зренья,
степью зренья поковыльствуй,
гнёзда сердца по привычке
ждут и жаждут разоренья.

Голос, горлом протекая,
пьётся, вьётся, леденеет,
и слабеет всё сильнее,
и стихами высыхает.

Тосковала — ходила по комнате вьюгой,
рассыпала конфеты, роняла часы,
вспоминала, что поздно, но глядя в тот угол,
находила тебя окрылённым, босым,

полоумным, блаженным, забытым, засохшим
между листьями книги осенних кровей,
подносила к губам, говорила: «хороший
мой!», задыхаясь, что тот соловей,

заходясь, забываясь, впадая в белесый
луч холодного дня, закрывая лицо
на манер паранджи и чулка — занавеской,
занося подбородок, как ногу танцор.

Ночь. Комар звенит над ухом.
Стараясь его оглушить, хлопаю себя по уху.
Сплю спокойно.

Возможно, неплохо было бы съесть еды.
Три часа ночи. Полдничать в самый раз.
И тараканы, кричащие «нас орда»,
падают в обморок, так как — нас рать. Нас рать,
ру кипомыть, www — здесь теперь дубняк,
шмыгая носом, налитьсе бекре пкий чай,
выпить ссы рком глазированным. Потебня
тоже голодная смо тритмне вротспле ча.
Точно, неплохо было бы сесть поесть.
Встать для начала из тёплой посте лив, блин,
очень холодное тёмное ах Бохвесть
гденаходящееся и — найти в темноте халат.

Всё чаще ладошки
души бы хотелось
сложить мимо тела,
и дальше — всё больше,

всё дальше и дальше
от плоти, от крови…
Прости меня, кролик,
что я размножаюсь —

побегами.

Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный,
такой открытый всем ветрам?
Мной тыщу раз предрешено — тебя увидеть было — завтра!
Ну, в крайнем случае — вчера.

Но ты — сидишь. Вот — факт, который так трудно будет опрове —
И смотришь на меня, и смотришь.
Ты посмотри, ты посмотри какой ты глупый человек
(там дождь идёт, а ты не мокрый).

Повежливевшие, мы встретимся и chees
друг другу скажем, сладко скаля зубы.
А сердце будет, как кулак о бубен
груди стучать (А, пусть ему стучить).

И «How are you?» спросим («How are you!»?)
(Павлиашвили, стало быть) «So-so».
И — разойдёмся, как-то в унисон
маша руками и охуевая.

Мы виделись сегодня так светло,
так радостно, как ты меня окликнул,
как будто мы совсем уже привыкли
стучаться мотыльками о стекло

отсутствия (Откройте! Кто здесь дома!),
удары сердца или дождь, а — там,
за шторами, чужая пустота,
такая пустота — аж невесомость.

(«Откройте же!» И грудь — в кровавый пух,
и с крыльев — пыль цветная, оцветая,
осыпалась). Так радостно расстались,
как встретились. О, радости для двух!

Мою скрипичную кровать. — Басовую. —
Ночь слышит каждую себя, за стенкой гипсовой,
за тишиною темноты, за снов засовами
кровать качается, поёт, и всё неистовей — …

Ах, не проснулся бы сосед с своей соседкою,
Ах, не скрипи же ты, ноктюрн, рондо, рапсодию,
Ох, до чего же ты, кровать моя, усердная!
И наградил же меня Бог — такой особенной!

И что за радость — так скрипеть во всё отчаянье?
Вот доломаем мы тебя, другую, новую
приобретём себе кровать — кровать-молчащую,
немую, сколько не тряси её, сосновую.

Астры острижены. Же от круженья
не упадут на тропинку стрижи
варежкой кукольника, без движенья
кукольника не умеющей жить?

Астры острижены. Проданы, купле —
ны и подарены в самый разгар
вечера — кукольником, но не кукле,
кукольником… Ты меня не пугай

чёрными дрожками мимо окошка
в астрах — вот только что с неба! — я не
стану бояться, я не осторожна
даже с огнём! Так уж что — на огне…

Прижаться морем и дышать.
Цветы растут губами вверх —
О, отпусти меня к стихам!..

Боже, Вы любите — крыс?! Вот сюрприз!
Сереньких крысок таких длинноносых —
любите?! Вкусно? И нету поноса?
И не тошнит? Даже если стриптиз

шкуры устроить, как в анатомичке?!
Мне говорили, что крысы умны,
да? А ещё, говорили, у ных
сквэрныя кушать друг друга привычка

есть, поедать и, хвостом трепеща,
в норку бежать. Удивительно мило!
Я бы сама бы их страшно любила,
но как-то муторно вот — натощак…

Я не сужу Вас. Мне это претит, но
так интересно бы было понять
как удаётся Вам — после меня …
Впрочем, приятного Вам аппетита!

Об осени. Дверные птицы
кричат, маша от сквозняка
крылом дверного косяка,
забив который, нам приснится

Лапландия в её снегах,
в её снегах приснятся сани,
и кто-то всеми голосами
так ветер в слух начнет впрягать,

что всё уедет на собаках,
дышащих раскалённым ртом,
а где-то в воздухе, потом,
взлетит и упадет «однако».

Ночью течёт ключ
в скважину из туч
памяти, звеня,
в скважину меня —
голубем (воркуй,
вор, на какой чёрт
в дверь бородой лезть?) —
голубем, вот здесь —
залежи руд, злат,
карандашей, карт,
крестиков под дуб
спален, сердец, губ,
губ и колец — клуб
«кто за чего» — куб
льда равен пи ку —
что ещё? Эм, це …
скважина — не цель:
смерть — это — в яйце —
жизнь.

Послушай, ещё немного,
и — ты у меня родишься,
и каждый, кто нас увидит,
поймёт, кто мы есть друг другу
(такого в мешке не скроешь).
Ты вырастешь очень сильным
и будешь носить старуху,
которой я — тоже — стану.
А женишься — на царевне,
весёлой и синеокой,
с каспийскими волосами
и морем лобзаний жарких,
и будет у вас розарий
моих говорливых внуков,
я им буду ведать сказки,
которых сейчас не знаю.

Доверчиво дышит, заснув на руках,
как поле, как ночь над рекой, как река,
так кони текут по степи, словно часть
от целого времени тьмы, от сейчас
тоски нецыганской сидеть и молчать
над гладью воды, над расправленным лбом,
заснувших в мою тишину по ночам,
в мою тишину и любовь.

Ты — бабочка?! Здравствуй! Не знала, не знала,
что так мне привидишься нынче в лесу!
Летящая бабочка с аурой алой
и мёдом на чёрном пушистом носу!

Ты — бабочка! Бабочка! Милая птица —
цветная, как сны, над которыми ты
паришь, не пытаясь, конечно, присниться
с такой неподъемной для сна высоты.

Ты милая бабочка, вестница, жрица
мгновенья, восторга распахнутых глаз,
тебя повторяя, открою ресницы,
и кто-то узнает меня в первый раз:

ты — бабочка?!

Раскаленная решётка грудной
одиночки — нос сквозь прутья и глаз —
плохо класть себя на землю и красть
в небо синее, на самое дно

неба синего — воды ледяной
неба синего — аж губы сини! —
Губы Господа — синее тяни
губы к Господу из клетки грудной!

Для пророчества — не уши! — уста!
Боже, Господи, ну как ты устал
целовать меня в мой жадный оскал
и слова свои в гортани искать

сыном ласточки — пытливо, светло,
крылья теплые зажав за спиной,
а на улице у птиц уже ночь,
даже души, как магнитом, свело

наши — души: глаз сквозь прутья и нос,
руки, крылья, весь пылающий пух
оперения, чернильницу — пусть
всё, что понято из азбуки: SOS…

Ты, опрометью пьющий с губ моих
звук ласковых покладистых молитв
и в ленточках поющих, о, поющий.

Ты знаешь все, и вдоль, и поперек,
все бывшее и знаешь наперед —
все будущее, может даже лучше,

чем бывшее… Ты надо мной всегда
так солнечен, небесен, лунен, да,
так лунен Ты, что я — я так подлунна,

подсолнечна (подсолнечник, крутя
лицо, следит за солнцем, как дитя,
и тянется к нему). Когда ж подумать,

Ты голубь, раскрывающий крыла
над сном моим, олень моя, мой лань,
ты озеро с кувшинками лягушек,

с кукушками мышей, с тоской любви,
с молочною тропинкою в крови,
ведущей в тело из души и в душу… —

Разорвите мне горло, сударь!
Пересуды всё, пересуды,
судомойки костей — старушки,
мне же — холодно! Вам же — душно!

Нам же поровну — но в другие
от нуля идти на погибель
стороны, ибо третьей — нету,
все прямые пути — запретны.

Так что ленточку режьте скоро,
я болела ветрянкой, корью
не болела, корить не буду
в том, что нам не известно, буддам.

Разорвёмте, разрежем, вспорем
все по-душ-ки, дырой в заборе
озадачим собак и вора,
весь же orbit в жующий город,

в печень, в почки, в вязанье, в выши-
ванье крестиком, в нолик, в крышку
унитаза и гроба, в голос
говорящей — порви мне горло!

Серовато. Из кровати
встать в плаще уже и шляпе
и идти по лужам шлёпать
ртом сапог поцеловать их

в самый пик той стройной крыши
отражённой многократно
ты меня не любишь — правда?
только тише тише тише —

не услышат. Дай мне силы
Господи застыть опешить
покормить зрачком скворешник
не прозрев, но став бескрылой.

Соткан саван — не постиран.
Отнесись к нему серьёзно
мы на нём лежали — мозно
ли простить нас? Ты прости нас.

Вентилятор мельниц или
вертолётов — великаном
полифемом пеликаном
какадою кокаином

морфием — и спать обратно
даже не подбив подушки
приобняв себя, как Пушкин
Гнедича, запанибратски.

Из точки, А в пункт В,
населённый призраками и гиенами
воспоминаний, никто не выходит — ни тебе
поезда, ни парохода… Непременно

напиши мне, когда никуда не при-
едешь, не снимешь номера в неотеле.
Хотя бы три строчки — мне, три —
четыре, уже не лёжа на непостели,

не засыпая… Ночь, разрастаясь вширь,
вырастит медленных белых, как свет, медведей.
Но только, знаешь что, не пиши,
если — приедешь.

И памятью со лба,
сходящая внезапно
жизнь: камешки сгребать
в незамок буду завтра!
смерть: камешки сгребать
в нелепую постройку,
читая по губам
по стольку. И поскольку
я еду далеко,
а ты сидишь на лавке,
машу тебе рукой,
мол — ладно, мол, да ладно,
довольно и руки
махнувшей на прощанье,
раз мы так далеки.
Как я и обещала!

Я бросаю тебя, как бросают курить,
и последней затяжки всегда не хватает.
Я бросаю тебя, как обычно бросают
неспособные бросить. Но ты не кори

за подобную низость меня и кого-то,
кто вот так же не может задачу решить
на деление тел, потому что души.
Потому что он — ты. Потому что ты вот он,

под рукою, под самой её наготой
беспощадной ладони — и трогать и гладить —
потому что нельзя тебя больше. Не надо.
Я бросаю тебя. Три — четыре, готов?

А его я — любила? Любила его.
Что такое любовь? Я не знаю. Не — знаю.
Это что-то с губами? Скорее, с глазами.
Это animus, раненный в самый живот —

тем амуром, вампиром, агатом, бериллом,
от которого нож весь зашёлся, впотьмах
вспыхнув всеми цветами. В Аид и с ума
с равноценным успехом сходила — любила.

Я любила его. Что такое любовь?
Это рыба из трёх предпоследних желаний.
А последнее — смерть. На которое, ладно,
соглашается, но — лишь побившись об лёд.

Поехали с тобою хорониться?
Трава, смотри, зелёная, что ты
и тихая… Я положу цветы
в твою кровать, моя большая птица

и мертвая. Куда ты два крыла
горбом себе за спину заложила?
Ты думаешь, что, если так, могила
исправит, скажет — нет, не умерла?..

Ты спи. Последний раз тебя накрою —
спать, птичка, спать, теперь навеки ночь,
большая ночь, без крыльев и без ног,
большая птица ночи вечной. Кроме

моих стихов ты знаешь ли слова?
Любимая, с открытыми глазами —
спи далеко, за огненную заводь
земного сна. Цветы тебе в кровать.

Я помню и живым тебя и мёртвым,
но дольше — был живым. Хотя — сильнее,
наверно, мёртвым. Глаза застыли,
как бусины — холодными кругами.

Ты умер. У тебя теперь другая,
она вела тебя по коридору,
держа крыло за палец. Любопытный,
ты шёл за ней покорно и охотно.

О, мёртвые, они все так похожи
на — маленьких детей. Любой игрушкой
поманишь вас, доверчивые души,
и выманишь из самой верной кожи!

Из перьев — люди делают подушки…
И птиц едят под соусом томатным.
Как хорошо, что им тебя не скушать,
мой меленький, огромный мой, громадный.

Что ни день, то час на часах, и то
я иду, куда? Далеко иду.
И сажусь (деталь панорамы, фон) —
на скамейку (дом), на скамейку дум.

А вокруг идут, говорят, спешат,
а на небе — тишь и на сердце тишь,
и однажды, знаю, взлетит душа
со скамейки в небо, где спят (где спишь).

(…и одиночества — не хватит…)
Я стану голубей кормить,
чтобы в груди штормящей — мир
их воркованьем. И — не кстати —

так холодно от рук Невы
по волосам меня, как гребнем,
прохладой гладящей, так греет
мой оберег одну из вый

(ей часто воют), губы, устья
и — острова, и — острова,
я выйду там, где голова,
и нас вдвоём — туда не впустят.

Я встану из лица, как дым
из пламени и — плавно-плавно —
взлечу — неравная к неравным —
над ртами воющей воды.

Два раза? в эту реку? мы?
входить не будем, потому что
нам это попросту — не нужно.
…Но от тюрьмы и от сумы —

не зарекаются! — И всё же:
два раза — в эту реку — мы
входить не будем. Что нам мыть
в такой заплесневелой луже?

Но, загадав издалека
желание, я (видишь?) вижу,
что всё безудержней и ближе
к нам наша новая река.

Положа сердце на руку (на ладонь, на её открытость),
говорю тебе — на', подарок (а подарок — не передаришь!),
говорю тебе, а у сердца вырастают тихонько крылья,
и — взлетает, и не догонишь, и — на ветке, и — не достанешь!

Ты влюбился в меня?! Я ж тебя задразню,
засмущаю, затискаю, заобнимаю!
Я ведь это — как следует — не понимаю,
только чувствую в сердце соседнем резню

вурдолачьи смакуя пролитие крови.
(Посмотри на него! как он весь покраснел!
и замедленно, медленно, словно во сне
стал отзывчив, улыбчив, затихше-любовен!)

Я не выдержу просто твоей красоты!
Я свихнусь! Как к лицу тебе сердце, о Боже!
Как ты сам удивлён — осторо-невозможно,
что влюблён — и в меня, наконец-то, и — ты.

Ну, как, ты — терпишь? Сей весны
наплывы жаркие и злые,
ты терпишь? Солнце из груди
пробившееся, как зелёный
росточек, нежности побег —
ты — терпишь?! Терпишь эту муку?!!
И я — терплю. Какой-то дом
терпимости у нас тут, право!

Так сюсюкают глупые люди…
Мы не будем. Мы будем строги
и умны. Я тебя поцелую.
Но без нежности. Просто в лицо,

как в стекло или в воду. И губы
тихой рыбкой утонут в воде
или в зеркале. И возвратятся,
как ни в чём не бывало, себе.

Я люблю тебя — с этой моею
непосильной затеей любить
всех на свете случилось несчастье —
получилось!..

Задуйте свечи, граф. Я буду спать.
Он горек был — Ваш сладкий чёрный кофе,
и в горле все слова огорчены.

Идти — куда теперь? Повсюду — пат.
Я буду спать, отдав теням свой профиль
на растерзанье по краям стены,

пока Вы пламя выдохом берёте.
А после — тьма, ворчливые сверчки…
Как грустно, господа, на этом свете…

Как грустно, что Вы тоже не умрёте.
Включите свет и дайте мне очки,
я почитаю,
как читает ветер…