НА ПРАВАХ РУКОПИСИ

Часть III. Эрос, танатос, логос…

(Сборник стихов)

???

Эрос, танатос, логос… Безумие
предполагать, что стихи бывают
о другом. Мы с тобою любили и умерли,
а еще говорили об этом повально.
Что похвально, поскольку осталось только
сотрясение воздуха в головах, читавших
наши вирши, написанные поскольку
мы с тобою старели, не делаясь старше.
Но могло не остаться и этого. Жизнь, на радость,
продолжается с тем же успехом, все повторяя.
Все повторяя: эрос, логос, танатос,
не нарушая ничего, кроме порядка.

???

прострация пространственная дрожь
над городом квадратами и кругом
мы ходим нам казалось друг за другом
но — за собой, а видим только дождь
как медленно как поворот у ставен
я что-то понимаю и потом
не понимаю и — с открытым ртом
сижу в окне в окно окном уставясь
над городом, а дни рекут текой
машинною то яркою то серой
включить бы свет… но я так славно села
что значит достается лишь покой
прострация, а мантра — не скажу
какая мантра — так звучит похоже
на звук дождя на взгляды всех прохожих
и на меня и я дождем дрожу

???

Я сегодня — такая, такую
и люби меня, милый любимый, —
с теплым хворостом листьев в ладонях,
с тишиною реки на губах.

Смотрим в воду донскую, колыша
ею взгляд — посте-пенно-зеленый,
проникая насквозь наступленьем
предосенней погоды. Я пью

абрикосовый сок вместе с солнцем,
растопившим мне чувства по коже,
если ты прикоснешься — я вспомню,
как плывут по реке облака,

огибая ослепшие тени
наших тел замеревших — лишь ветер
по привычке мне волосы треплет,
и я чуточку щурю глаза.

???

Эгей, криклоклювые! Как виноградом распахся
в распахнутой форточке зоркий сентябрьский день!
Планировать с крыши без крыльев. Да, это тебе
не — с крыльями в небо с земли зачарованной падать!

Планировать время, колечками дыма увив
зеленых усов слабо-цепкие пальцы и ягод.
От мысли об осени терпкою вечностью вяжет
во рту виноградная бусинка, в синей крови

все губы мои. Расподобившись по назначенью,
они не звучат уже так, как привыкла она,
крылатая, с дудочкой, нежная девочка. На,
их хрипы тебе, их скрипенья, их пеньекочелье.

Качаться, качать, запрокинув затылок мячом,
роняться листом, не жалея себя ни минуты
и снова взлетать, верх и низ навсегда перепутав,
в припадках восторга дрожа оперенным плечом.

???

Сосны — я любила осень —
you are — громные, как небо
грозовое — вспышки синих
ослепительных когтей.

Души сосен пляшут в бликах
молний, пахнет тонко-тонко:
то ли — ультрафиолетом,
то ли обмороком. Зверь

поднимает острой морды
грусть и радость, их улыбку,
поднимает молча шишку
и уходит в небытье.

Но сейчас июль, и грозы
не хотят случаться часто,
сосны спят самодовольно
в толстых шишках на когтях.

???

Бессонница, иди к нему,
несуженому моему,
так, ссуженному на часок,
а был бы строен да высок —
на два часа. Комар звенит —
единственное извини
несну, который свил гнездо
во мне, несну, который вздор.
Кошмар звенит, как тишина,
ты знаешь, я не знаю сна.
Анфас лежу на простыне,
и буквы ползают по мне,
взлетают, снова пристают,
терзают носом плоть мою.
И не убьешь же их никак,
хоть ими занята рука.
Бессонница мне душу пьет
из тела, чтоб оно ничье
рассталось с нею. В комарах
нам жить дано и умирать
дано, а может быть, взято
тобой тогда с собою то,
что ищут эти звери пить —
ан всё — теперь всю ночь терпи,
пока двери ни отворю.
Заря вечерняя — зарю
так утреннюю ищет, как
я сна ищу в своих руках.

???

Летняя ночь. Мы впадаем в транс — порт,
мимо несутся в нелепой тряске
мысли об улицах, людях, лампах,
кошке о трех одиноких лапах.
Если бы, друг, не твое колено,
ночь не была бы такой уж летней,
ленной, огнистой, прохладно-теплой,
как у себя за глазами — темной.
Вот и пришли. Поцелуй в запястье.
Это — на счастье.

???

— Ты знаешь? — Знаю.
— Ты не знаешь… — Знаю.
… Какая боль бессмысленно сквозная
меня пронзает…
Голову закрыв,
как от удара, я себя не скрою
от этой той, рифмующейся с кровью,
ходящей с приволакиваньем крыл…
Ты выглядишь грустнее и надменней
от сгорбленной фигуры на стене,
устроившей нам этот театр теней.
Мир — тоже театр, и люди — тоже тени…
И Бог — Шекспир. И нам не повезло
придуматься ему в такой козлиной
и древней песне. Так что глупо злиться,
да я и не испытываю злость…
Мой ласковый, и кто тут разберет
что нам придумать с адскою напастью,
от соприкосновения запястий
рыдающей, не разжимая рот.
Рот, рта не разжимающий, молчащий,
безмолвие — все наше ремесло.
Козел, вдруг обернувшийся ослом.
Метаморфоза — чище тех, что чаще…

???

Обнимая другую, как хлеб, как пшено, как воду,
среди серой ночи — будничной, как из крана
кап-кап-кап, ты видишь меня и — странно! —
приходя в сознанье, уже обнимаешь воздух.

Ты идешь на кухню, пьешь воду и шумно дышишь,
находя дыханье вполне, г. Грофф, холотропным.
Табуретка спит, запахнув пустоту утробы
перекладинкой, по которой не влезть на крышу.

Возвращаться или сидеть до утра на кухне?
Вот вопрос, который вяло решая, вяло
поднимаешь тело и движешься под одеяло
и кладешь лицо на подушкин живот из пуха.

Столько снов родить и почти не уменьшить веса!
И почти не прибавить! Диета какая? Шейпинг?
Пусть тебе приснится родинка та, на шее,
от которой сойти с ума, не сойти ни с места.

???

Я тебе возвращаю Питер —
шаг за шагом — Фонтанку, Мойку,
Грибоедовский, над которым
мы стояли, в воде сливаясь
отражением, взглядом, небом —
взгляд за взглядом — свернем дорожку,
пусть в углу постоит сосиской,
время нынче в углу пылиться.
Чтоб вернуть — мы должны вернуться
в ту же точку. Бери обратно
небо, взгляд, отраженье, воду,
все решетки и все мосты.

???

Гарью пахнет. Руки тонут
в утре дымного тумана.
Кто там думает и помнит
об огне? Часов карманных

(карма) стрелки ненавистны.
Неужели — уже восемь
(вечность). Ныне же и присно
тихо. Тихо. Утро. Осень.

Листья жгут. Добрейший дворник
смел метлою их чешуйки
с надписью на каждой: «Помни
об огне» — и ниже — «шутка…»

???

Липины лапы, пока что пушистые,
пляшут вверху бесконечный канкан
осени — осени целый стакан
на тебе, много ли это? Не шибко ли

много — дожди, ожиданье, листва,
калейдоскопом увившая улицы?
Пей свою осень, как с милым целуется
всякая тварная парная тварь.

Липа качается, пьяная, сонная,
вниз головою и юбку задрав.
Что ты мне пальцем грозишь, как Минздрав?
Осень и я — мы босы и бессовестны.

Ноги задрав, запрокинув башку,
мы архаичны, хтонически, женственны,
мы, раздеваясь, — безмерно блаженствуем,
не добывай нам, пожалуйста, шкур.

Крикну — и духи взовьются пещерные,
дикой рукою огонь разведу.
Что я сегодня имела в виду?
Я и не вспомню от этого щебета.

???

Я могла бы стать деревом
и стоять, как дубина,
триста лет, мой любимый,
ты мне веришь, мой веримый?

Триста лет, руки вытянув
в небеса голубиные,
и никто, мой любимый, не —
слез с щеки б мне — не вытерел,

не утерл. Но — услышишь ли? —
я не дерево — дева,
так что три мою щеку
носовой простынею.

???

Оптическая истина! Гляди,
как дерево повырывало корни,
и бегает, и тишиною кормит —
младенца — из надтреснувшей груди.

Все яблоки в подвале. На газете.
И лампочка подвальная тускла.
Плод — положили, плод — такой-то клад,
что светится ночами без розетки.

А дерево все носится, как зверь,
на цыпочках, и взмахивает кроной,
и истекает млеком, соком, кровью,
и ломится в закрывшуюся дверь.

А дерево не может устоять
на месте, ибо там его кусает
холодная, с песочными часами
и ядом истекающим змея.

Червяк такой… Обыдно, да? Червиво,
что яблоки сложили глубоко,
что лампочка тускла под потолком,
как детская осенняя прививка.

???

Мы — спали, но к красной луне восходили,
звеня, сто ментоловых и холодильных
ночных мотылька из глубин сновиденья,
где ты очутился и спрашивал: где я?
А бабочки пели, струились и гасли,
гирляндой вокруг неподвижной и красной
луны, как арены, и липли опилки
сгорающих бабочек звездно и пылко
к белеющей глади (да на холодильник —
магнитом!) смотри (не смотри!) не впади в них,
как в море цветное — в огни и миганье,
как в легкое сонное недомоганье.

???

Одиночество — колодец, дна которому не видно,
и летишь в нем бесконечно, направления не зная,
иногда доволен тем, что никого здесь больше нету,
иногда пытаясь вырвать сердцу все его желудки.
Главное, поменьше думать — о прохладе и простуде,
главное — заняться делом: сделать вид, что очень занят;
больше спать, гулять, питаться с аппетитом и раздельно
и рожать в другой колодец новых радостных людей.

???

Знаешь, чего я боюсь больше Самой? Что после —
мы будем так же несведущи, как и нынче.
Странно, конечно, вести этот поиск пользы,
но человек устроен так нелирично.
Вдруг мы не встретимся? Вдруг мы себя не вспомним?
Вдруг мы не станем прозрачны во всем друг другу?
Я не узнаю тогда, до чего неполным
по шкале Фаренгейта был теплый угол
между ключицей и шеей, где спать удобно,
втиснувши морду и по-собачьи
думая, что хорошо, что хозяин — добрый,
что электричка — едет, что мысли — скачут…
Если все так и будет, то лучше, проще,
дольше и больше жить, ни о чем не мучась,
даже вопросом о том, как причислить площадь
слов в треугольниках — к ликам, учесть их участь.

???

У тебя на небе сегодня полночь,
ты сегодня звездный и молчаливый,
мне тебя так просто ночами помнить,
посмотрев на небо моей молитвы.
Я тебя скучаю, люблю и верю,
и слова подходят совсем простые
говорить с тобой молчаливым зверем
обо всем на свете — ночами. Ты и
представленья, в общем-то, не имеешь,
до чего я рада, что мы навеки,
извини за штамп и клише, но — вместе,
ибо ты во мне, как кора и ветки
в семенах деревьев. Мою программу
разработал четко доброжелатель,
я совсем как мама, что мыла раму
в букваре — бессмертная, безвозвратно
пройдена, запомнена и забыта
на задворках детских стихов про мишек.
У меня ночами такой обычай —
слушать тишь тебя, мой родной, и слышать.

???

Я буду жить. И тишина со мной.
Когда лица не прячут и не кажут.
Вот так же переходят в мир иной,
а все кругом не помнят о пропаже.

Цветы у рта, и рты цветов, и рты
молчащих слов, откормленных и сонных,
и поезд снов трясет до темноты
свои пустые темные вагоны.

???

Здравствуйте,
это Вас беспокоит я,
что меня беспокоит — Вы,
что наклон твоей головы —
обещанье, моя — твоя
понимает, так ни хрена
не понятно, но не клади
на меня — ни трубки, ни льдин
тишины, которой — стена.
И страна. Странна-то, странна
я в своей манере звонить
незнакомым людям. Они
нам даются, как имена.
Я была сегодня в депо
голосов в весенних ветвях,
там варкалось, вечер завяз
красным солнцем по гипопо.
Не болит, но ой как зовет
всю мою нехитрую суть
из ветвей сказать на весу
в сердце уха (эхо) твое…
Это нас беспокоит май,
что пять дней уже как прошел,
это шелест шепота, шелк
рта, сводящего рты с ума.

???

И так звенит, как будто тишина
зависла и бездомничает маем,
и мы потом из крошек вынимаем
пластмассовый стакан из-под вина

церковного (под куполом — все лица,
лицо в лицо, аж шея затекла),
и странных рук прощально-влажный хлам,
и долгих глаз, просящихся молиться,

огромный взгляд, во весь, который — вес,
который раз ловлю себя на мысли,
что тишина прозрачная зависла
зрачками вечереющих небес.

Пора домой. Новалис знает — где.
Он, этот дом. Где руки спят в тетради.
Теперь ты тоже — тишиной украден,
она везде.
И там она, как здесь.

???

Так, распадаясь на атомы лет и зим,
время скользит
по плоскости нашей памяти,
не задевая («…Друг мой — один грузин,
любит тебя…») того, что потом останется.

Руки горят — от снега гор горячи,
кто-то другой припомнится еле-еле.
Все повторяется, дни — что те кирпичи
смерти и жизни, месяца и недели.

…По воскресеньям я бы пекла тебе
яблоки в тесте в печке и в тихой грусти
вешалась в воздух надписью про обед,
что в переводе значит всегда: «не пустим!».

…Из магазина выйдя на липкий свет
снежного города, щурясь, прикрыв перчаткой
левый висок, я, как скво, бы ходила след
в след, тишиной перебирая часто

ног в сапогах, легких, как крылья сов.
Каждую ночь я бы рожала в сумрак
ворох горячих, не знавших бумаги слов,
тех, что у губ, вспыхивая, трясутся

звездами — там, куда мы идем не спать.
Просто висеть памятью долговязой
вниз головой, наверное, даже — вспять,
выкатив между звезд и свои два глаза.

???

Трамвай проедет и заблудится
в весенней вечности блуждать,
на цыпочках ходить по улицам,
заглядывая сторожам

в дыхание их листьев скомканных,
еще не распрямленных, вглубь
движения — бежать сквозь комнаты,
а выбежать — уже сквозь грудь.

Зеркáленье весны и осени,
двоение — из самых уст
змеиных, замереть и броситься,
зависнуть стрелочкой, искусст-

венно, мышиной, кошкиной,
из-за стекла стучать хвостом,
о windows, выгляни в окошечко,
всплыви ко мне, мое кусто.

Трамвай проедет и повесится
русалкой на ветвях, змеей,
всей пустотой при свете месяца
блестя себе в лицо мое.

???

Паровозопоезд — ту-у-у!
Зверь в лесу глаза закрыл —
помнит. Спит в рубашке стул,
рукавами вместо крыл
взмахивая на лету.
У весны тепло во рту,
мокро от дождя, в сиреневых
ветках капельками времени
майские светы цветут.
Ниже, чем сейчас жужжал
шмель, я слышу воркованье.
Кто-то завтра уезжал,
кто сегодня расставался.
Я поеду на вокзал,
сяду в паровозопоезд,
выгляну в окно слепое,
засмотрюсь в твои глаза.

???

Милый, мне снилось, что мы опаздываем,
что я кричала, раздвинув шторы,
прямо в окошко тебе показывая
в ночь на еще незаметный город —

ночь. Потому что во тьме все медленней,
словно во сне и в воде, а поезд,
почерком мертвого тихо меркнущий,
станет открыткой на книжной полке.

???

Дождь светло пахнет,
слепо, красиво.
Плуг дождя — пахарь
воздуха — символ

держит — фаллический —
всей незабудкой
я тебя (вычеркнуть)
страшно, как будто

не было времени
между и после
анной карениной
лягу — на весла.

???

Брось ты сублимировать под моим окошком,
маленькая певчая птичка. Замолчи,
спарься лучше с кем-нибудь. Как не понарошку
трель твоя вонзается дрелью в кирпичи
дома. Ведь суббота же,
спать охота страшно.
Не заткнешься — чучело из тебя набью.
Бардовало пьяное, что крылами машешь?
Кто тебя прислал ко мне? Я тебя люблю.

???

Жить — это наркотик.
Знаете, привыкаешь
даже к этим апрельским
бурям солнца и пыли,
к ночи в самом разгаре
дрожи — больше не топят,
к глазу дикой и доброй
рыбы-чудо-луны.
К шуму снов под кроватью,
где темно, как в могиле
(буду думать в могиле,
что легла — под кровать))).
Привыкаешь к знакомым,
привыкаешь к прохожим,
даже к той, что с расческой
промелькнет в зеркалах.
И еще привыкаешь
ждать чего-то другого,
не такого, как раньше.
Каково же — не ждать?

???

Меня не было в городе. Это молчанье мое
за меня объясняло кому-то, чего б не решилась
я сама объяснить. Объясняю: металось белье
на веревках, с веревок, как рваная пестрая ширма
для себя самого. Я не выдам тебя никому.
Мы бессмертны и смертны, никто ничего не изменит,
да и я никогда ничего никого не пойму,
только сделаюсь старше — глупее, добрее и меньше.

???

Немного тишины и чая.
Я — тоже без тебя скучаю,
рот погружая в тишину

горячую, а пахнет — летом,
…быть может, мы лежим валетом —
так далеки, что не…, что ну…

Быть может, мы одновременно
сейчас чихнули (во вселенной
у них записано — потом

мы все проверим) милый! («милый» —
тебе во сне я говорила
горячим тихим летним ртом)

давно еще… Уже подавно…
когда мы были — ближе? дальше?
Я говорила, ты молчал.

И вот сейчас, как в том — начале
я чайно без тебя скучаю
в уже остывший травный чай.

???

Там поют и светят свечи,
звезды щурят глаз овечий
и волхвуют в сеновале
мыши тихие, из впадин
нор смотрящие мышата
знают: я с тобой общаюсь
шорохом их лап и треском
веток, вздохом занавески,
сквозняком сквозь позвоночник,
мыши знают, каждой ночью.
Пыль взлетает прямо в пламя,
очень жарко между нами
бьется огонек крылатый.

???

Солнце ромашки скоро облысеет —
пальцы считалку выучили злую,
слов лепестками шепчущими сеют:
любит — не любит, плюнет — поцелует…

В сердце ромашки — в горькую начинку —
долго вникаешь, сделав горе спортом.
Рыльце в пушку… Также — пестик и тычинки.
Любит? Не любит — посылает к черту.

Так прогадаешь, сидя на пригорке…
Сердце ромашки пополам разделав,
глупый анатом собственного горя,
вспомни, сама же всем кричала в детстве:

«Не трожь цветочек!»

???

Просыпаешься утром рядом с чужим
мужчиной, переворачиваешься на бок,
подумываешь что-нибудь вроде: вот бы… нам бы…
выспаться — раз мы уж тут лежим.

Вы одеваетесь, он тебе греет чай
(значит, я у него), вы спускаетесь по ступенькам,
он рассказывает, рассказывает, и ты постепенно
понимаешь и падаешь, хохоча,

на площадке, захлебываешься, он — возле
суетится, всплескивает руками,
Господи, ты стала совсем плохая —
уже и мужа не узнаешь. И после

этого ты скажешь, что это — не амнезия,
понимаешь, ты — не узнала — мужа?!
Не амнезия?! Нет? Нет. Намного хуже.
И, взявшись за руки, вы скользили
по льду.

???

Монологическая связь.
Как бы в прострацию не впасть
от монолитности Земли.
И двое — монолог вели.
Молитву. Перебив и вняв
меня, я слушала меня
в словах твоих, таких моих,
что нету даже прав на них
ни авторских, ни издева-
тельских — на слово в тех словах.
Так не бывает, потому,
что знаю цену моему,
что каждый шаг мой знаешь ты,
что не сыграть нам в шахматы…
Ты — есть?! Ведь я тебя приду-
мала сейчас, пока иду
по улице (а ты сидишь
и пишешь (обо) мне: «Иди!»)…

???

Строки плывут в памяти, как в окне,
открытом наполовину на фоне синем…
Пути Интернета, как Бога, неисповедимы,
и между путями осмысленных связей — net,

но я читаю (читая, и видя фигу,
другую книгу — все ту же другую книгу)
письмо о чем-то недавнем, как руки возле
лица, ведь письма — всё тот же незримый воздух.

Вы пишете так легко (не касаясь клавиш?),
что буквы так принимаешь в себя, вбираешь
и, рот набивши, молчишь, научившись горьким
вороньим опытом… Я напишу, вот только
доем.

???

Сначала подумала: мы знакомы?
Потом признала за Вами право
улыбаться первому встречному, улыбнулась
в ответ и выросла над домами,

а Вы стояли и не решались
ко мне приблизиться и признаться,
что я живу у Вас под подушкой,
что Вы живете мной под подушкой,

что я — стихи,
что я — синекдохла.

???

Ты выронил меня из рук, из строк,
я выпала из памяти словесной,
из внутренней, сердечной, из древесной —
опилками просыпалось нутро,
трухой. Теперь ищи меня на ощупь,
вслепую среди тех, кто все не т. е.
Но слух не лжет, а голос в темноте,
что ту звезду — услышать много проще.
Я тихая, я тише вод и трав,
но, чтобы слышать, — громкости не нужно,
пусти меня обратно — внутрь, в душу,
врони меня в себя вчера с утра.

???

Темно и пахнет темнотой,
мороз картавит и грассирует,
вальсирует (тепло ли, синяя?).
Зато никто не изнасилует —
замерзнет и отсохнет ой.

Иду по улице — домой,
и чашку чая жду, которая
меня ужасно ждет, а в городе —
давно, темно, и помощь скорая
стоит, светясь, к себе самой.

Зато я точно не в аду,
где жарко, и светло, и громко,
уже не надо быть ребенком
и можно красть сухие корки
и есть у нищих на виду.

Темно, и тихо, и легко
ступать по чуть зальдевшей почве,
практически являясь ночью
(кем) многоточие и прочерк
(когда) закрыв глаза (какой).

???

Не так ли в вечности метет
снежинками из мелких стекол —
Бог шарик елочный раскокал,
надел тулуп и санта колей
с мешком по улицам идет,

размножившись, усотнярившись.
Я целый год была плохой.
Дай мне подарок — хоть какой,
хоть фантик от конфеты, хоть
духов еловых запах рижский

старушечий, хоть просто плюнь
мне в форточку игристой льдышкой,
цветов на окна мне одышкой
натки., но унеси под мышкой
все грустное, пока я сплю.

???

Хорошо, я не буду держать тебя за руку,
чтобы ты не сгорел — от желанья — в аду, но
ты позволишь? — идти с тобой рядом и думать,
замолкая, как зимние сонные заросли,

всякий раз от наплыва холодного жаркого
обжигающего (крапивá! крапивá!)
прикасания к — рукаву рукава:
хорошо, я не буду держать тебя за руку…

???

Застыли чернила — черти ни черта
не выйдет! Ты только не падай так громко
ни духом, ни телом. Бессмысленный грохот
внутри разнесется на целый квартал

столетия. Больше. На год уже больше,
а в прошлом так мало, так много любви —
так мало, что все виноградом увив,
врываешься в комнату, голубю крошишь

вчерашнее. Стань фотографией на
стене, под стеклом, заблести под лучами
их весел, водою и, тихо причалив,
почувствуй спиною, как в прошлом стена.

Вернешься ли ты? обернешься ли в стену,
стеною ли станешь, листая по дням
весь свой отрывной, где друзья и родня
слетают на пол, растакие-то в стельку.

Мороз. Минус много. Стекло из резьбы.
Пошла бы я на х…, но не по морозу.
Чернила — и те вот… Но, стукнувшись оземь,
о, вдруг растекутся по древу судьбы —

бессмысленно сделавшись психопотоло-
гы!-гическим тестом — там «некты, они…
там — пишут», но только чернила там ни
черта не оттаяли месяц который.

УЩЕРБНОСТЬ

Секс вены с иглою: по капле, по капле
всю кровь из меня доставая и пряча,
ты слышал — у нас, у меня снова мальчик,
и надо сдаваться, по локоть оскалив
послание — жест маскируя удачно,
я падаю в обморок, это от крови…
и добрый любовник так быстро и кротко
выходит, не кончив, на завтра назначив
свиданье повторное — «Только поешьте.
Поешьте нежирного, пейте побольше».
Узор, отделяясь от бледных обоев,
плывет, становясь за окном белоснежным.
Зима не скрывает своих предрассудков.
Вдохнув темный воздух февральского утра,
я буду скользить, словно глокая куздра,
кудряча бокренка в обойных рисунках.

СУМАСШЕСТВИЕ ВО СНЕГ

1

Лучше бы я сделала вид, что сплю. Сплюнь,
что я не сделала вид, что сплю. Сплин
вышел из всех суставов рекой, шумит.
Я позвоню тебе — где-нибудь возле семи,
чтобы сказать тебе как ты мне надоел,
видеть тебя не могу, слышать, дышать, есть
мысль у меня одна — да и та про тебя,
как же ты мне надоел. Просто нету букв!

2

Не пойми меня правильно: как же ты мне — надоел,
отнимающий сон у меня из-под самой подушки.
Не могу тебя больше — ни видеть, ни слышать, ни слушать
свой беспомощный голос, имеющий имя твое.

Я не выдержу просто — свихнусь! Не пустая угроза —
я уже не в себе — я в тебе, я покинула плоть.
Очень странную жизнь иногда попускает Господь
в добродушном припадке святого слепого склероза.

Ты навязчив как бред, лихорадка меня побери!
Скоро буду сидеть, обессмыслив глаза, и слюняво
улыбаясь стене, и пуская в нее пузыри,
и раскачиваясь исступленно то влево, то вправо.

Отпусти меня в ванную, где-нибудь бы — без твоей
обнаженной улыбки побыть — остановиться ж сердце.
Не пойми меня правильно: как же ты мне надоел.
Дура лекс фикс идей, я под буквою глупого лекса…

3

Заметая иллюзии, кружит бессмысленный снег.
Если спать, то во сне не увидишь лица дорогого.
Будет сниться крупа, потерявшая память и цвет,
потерявшая все — даже память и цвет. Даже голос.

Из окна далеко не видать, но понятно и так,
что дороги не те, по которым приходит видаться
непонятливый друг. И снежинки желают витать,
засоряя пространство собой, расширяя пространство

изнутри всех домов, из любого окна, в черноте,
присмотревшись, почувствуешь взгляд, отраженный стократно.
Но понятно и так, что дороги сегодня не т. е.
И понятно еще, что совсем ничего не понятно.

4

Но время тянется, как снег,
и — не — заканчивается.
Я воду бы пила с лица,
всю талую ее, и с ней
впивала бы слезу скворца,
дыханье рыб, шаги ежа,
свою печаль, твою люболь,
и холод, превращаясь в жар,
объединял бы нас с тобой.
А снег бы за окном лажал.

5

Извини, что состарилась. Это бывает всегда,
если ждешь у окна непонятно какого прихода.
Я стою у окна, я старею, как эта среда,
что четверг окружает с затылка вчерашней погодой.

Я стою у окна, как вчера. Это — наша гора.
Мы по ней поднимались, держась, как придурки, за ручки.
Я стою у окна, я все помню. Но что меня учит?
Что зубрит, что грызет, что меня дожирает с утра?!

Ты придешь наконец, обернусь к тебе черепом голым,
улыбнусь беззубовно, безглазно в тебя погляжу.
Извини, что состарилась… Нет, не скажу… Даже голос
не дождался тебя. Извини, ничего не скажу))).

6

Доживем до весны? не поспеем
мы с медлительной грустью моей
улыбнуться тебе раньше дней,
оглашенных раздробленным пеньем
птиц и трав… Но тянуть, но тянуть
эту тяжесть на сердце бессильном…
Эх, поэтому я и спросила:
доживем? Или — в жопу весну?

7

Так неотводно смотришь из тоски
глубоководной, так меня вбираешь
дырой зрачка, что сердце замирает,
и руки шарят в поисках руки,
в которой — дом. Берлога зябких пальцев —
защита от. И как ни повернись —
так хорошо, что, даже глядя вниз,
лететь не страшно и не страшно падать.
Оно и будет в памяти стоять:
как ты да я, идущие под гору, —
так счастливы, несчастные, вор вору
вскружив вестибулярный аппарат.
…Мой парашют испортился и, как
ни отрывай кольцо, не раскрывает
себя, но я — всегда была крылатой,
вся перьями утыкана рука.
Тебе куда? Мне — в сторону шестую.
Я — там живу. Посмеешь — приходи,
ведь каждый все равно всегда один,
но — здесь душа об этом протестует…

8

Думаю, нежность — сообщающиеся сосуды,
и когда твоя иссякает — моя повсюду,
через край, вскипая от самой нелепой вещи,
ударяет в сердце как можно резче.
…От того, что данную руку — отнял,
от того, что люди навстречу ходят,
удивляясь, что мы притягиваемся магнитно
и отталкиваемся. Тоже магнитно…

9

Сонная, субстантивированная, как дверь,
на пороге чувствительности, который преодолели
только звуки, поднимаю руки, кажется, только две,
кладу их тебе на шею и делаюсь легче,
легче, все легче — я тюль на ветру, апрель
вынул меня из зимних поблекших от стужи ставен.
Ты распахнул меня. Я потому и дверь,
что распахнул — и так меня и оставил.

10

Мои руки всегда раскрыты
и для встречи и для разлуки,
не держу — ничьих обещаний
на уме и помню молчанья.

11

Посмотрю на нас — да издалека:
между нами многое — недоска… —
Но еще не время (нет места) — зать,
а доска все ближе, но тормоза —
отказа… —
Доска, а под ней — тоска.
Странный кречет крутится у виска,
норовит в глаза (съесть глаза) в глаза
он свой клюв вонза… —
Ты совсем опрошлился, поменял
даже цвет зениц, если вспоминать
тебя ночью с лампочкой в столько ватт,
что уж лучше спать как дрова.
…Зарывая память водой в песок,
вспоминаешь голос, что был высок,
как тростник, в котором, как ветер, пел
о тебе
любви перепел.

12

Я сохраню твои прикосновенья,
как драгоценный нежный талисман,
вьюном гигантским оплетет весна
мои сомненья, словно — откровенье
летят снега, касаясь ног босых
над пропастью, и я перебираю
стопами, зарифмованными раньше,
чем ноги превращаются в весы,
качаются, раскачивают время,
колесики раскатятся на все
сто стороны, тихонько окосев,
наступит ночь на горло озаренья.
Возьми же кисть мою, нащупав пульс,
рисуй ей парк, закрашивай все в пурпур,
пиши, пиши, пока хватает пульса,
напамять, на износ и наизусть.

13

Ты мне послышался вчера…
Так и сказал — звоню, мол,
послышаться… Звонил домой —
из дома, и висел замок
на сердце до утра…

И снилась лестница во тьму
рук обнимающих, и рук
опущенных, и ну… и тпру…
губ, опускающихся в пруд
и пьющих, пьющих, потому

что глаз не отвести — от глаз,
где рыбы плещутся, и веки
дрожат и переводят время,
на час вперед, и плакать вредно,
да я уже и не смогла б
и час назад…

14

Останется — самое главное.
Оно остается, как золото,
как я твою голову гладила
горою, глазами и городом,
как ты проходил и, понурую,
то ветром касалась, то веткою…
Как долгой нескладной фигурою
ты длился вдали. Даль креветкою
сворачивалась и в кипящую
подсоленную реку памяти
бросалась мне в голову спящую,
и ты приходил вместе с паникой.

15

Забинтуй мне, пожалуйста, рот
поцелуями, чтобы молчала.
Кто-то хитрый стоит у ворот,
и одежда его из печали.
Два ребра обросли чешуей
оперения, ног не отыщешь,
и лицо его, словно мое,
но — твое, но — ее, но их тыщи,
отраженных. Он там, за спиной
у тебя, обернись, я не брежу —
перемигивается со мной,
и печаль его — только одежда.
Сквозь тебя протянув мне ладонь,
он зовет, разоряется, кличет,
заигравшейся девочкой — в дом,
мою мелкопоместную личность.
Поцелуй мне, пожалуйста, бинт.
Я молчу, но глаза-то открыты,
и в них плещется ужас любить
полосатою желтою рыбкой.

16

Острый приступ прошел, перешел — в хронику,
мы теперь не излечимся даже в вечности,
нам могла бы завидовать пара кроликов
в Оклахоме на ферме, но — делать нечего —
ничего из явлений великой фауны
мы не можем позволить себе. Так вымерли
динозавры и мамонты: жизнь не вынесли,
ой, д' не дожили до спокойной старости…
Я люблю тебя больше, чем может выдержать
верность логик смыслу, неверность логике.
Как нам быть с эссенцией этой, с вытяжкой
из корней и суффиксов? С этим логовом
мыслеформ рождающихся, рождающих?
Мы с рожденья были предрасположены
к воспаленью грусти с симптомом, может быть,
жара, чтобы потом — пожарища,
пепелища… Нищие и блаженные,
мы идем, уже ни о чем не думая,
и душа, которая — помнишь? — женщина,
отдается Богу = любви. Как дурочка,
улыбаясь нежно и гладя волосы,
склеротично свесив себя из памяти
языком. Ком в горле, впадая в панику,
расправляет крылья в летящем голосе.
Острый приступ прошел, червяком молчания
поедается яблоко Евино. Боже мой!
Мы же были с рождения предрасположены
быть на чашах весов бесконечным качанием.
Острый приступ прошел: поелику мы сильные,
мы расправились с приступом — приступом взяв его.
Потому мы и мерзнем — зеленые, синие,
зимородки хронические и зяблики,
снегири, хоть умри.

17

Мелкие мягкие белые злые комочки
сыплются с неба, змеясь, потому что к — земле,
тянет к земле, к этой млеющей рядом — прилечь,
плотно прижавшись прямой незатейливой строчкой.
Прямоходящие, мы вертикально несем
сому свою, потому что нас тянет и тянет
в небо — душа, а к земле — бесконечная тяжесть
темных желаний ее.

18

…И приходится греть тебя, согревать, становиться горькой,
целоваться насмерть с тобою в подвалах мозга,
упиваться в стельку, ложиться в обувь — лицом и горлом
находясь над уровнем никакого моря.
Мы плывем, Твои мудрецы, по волнам в штиблете,
и никто, ну их всех в Харибду, нас не остановит.
Остается надеяться, что ты все-таки не заболеешь,
если я согрею тебя… любовью.

19

Там — в самом зашкале сиденья бок о бок,
в разгаре биения сердца в мизинцах,
мы чувствовали — до бесчувствия, оба
мы были на кончике вяжущей спицы,
крючка… Этот свитер, что столько мохера
минут пожирает — он будет ли носок?..
Он будет ли впору? Он будет ли, к херу,
к лицу? не возникнет ли много вопросов
излишних?.. И время течет по-другому,
и, все бессознательно осознавая,
я чувствовала, до чего же ты — голый,
и, чтобы одеть тебя, — я раздевалась
сама. Росомах разведя и енотов,
так облачно небо сегодня, как будто
ты строишь и строишь на береге лодку,
и все уже было. Но все еще будет.

20

Хотелось бы выразиться потуманней,
неопределенно, невнятно и в то же
пространство изящно и так непохоже
на все, что ты слышал. Сказать: «Я хромаю
на пятую ногу собачью, которой
являешься ты, мой ненужный мне вовсе»,
сказать и сбежать в бесконечную осень
заката, когда никогда — это скоро,
сбежать и оттуда следить зоркоглазо
за тем, как по стеклам текут отраженья.
Сказать и сбежать от того искаженья
в лице и сильней — от того, что ты скажешь.
Но я не умею — неопределенно,
я даже молчу и краснею конкретно,
молчу, например: «Поцелуй меня крепко»
(заклинило мой светофор на зеленом…),
молчу поцелуй, рот раскрыть не решаюсь,
глаза опускаю, бесстыдно молчу
такую уже несусветную чушь,
что буду смеяться, как стану большая.

21

Грущу по тебе с переменным успехом,
от каждой безделицы вдруг раздражаюсь,
но крыша — на месте, а вздумает съехать,
слепую тоску по тебе обнажая,
так гвозди всегда под рукой в нашем доме,
прибьем, и продержится дольше, чем стены.
И «грусть по тебе» хоть и будет бездонна,
но пить ее будем мы попеременно.

22

Невнятица погоды и стекла,
потеющего, словно шлюха в церкви.
Никто из нас текущий миг не ценит
(моргни еще, чтобы с щеки текла
соленая сверкающая капля),
никто не здесь, мы оба далеко.
А то, что руку трогают рукой,
так не в одной улыбке зубы скалят.
Ты знаешь, все стихи, что я пишу, —
тебе, обращены — совсем к другому,
я просто перекладываю голос
для зрения, записываю шум
кружочками и палочками — в строчку
безадресно (— Кому? — Ему. — Куда?
— Туда). Туда? Туда идут суда,
и «червь и Бог» нутро точилкой точит,
отшучиваясь… Разве разберешь
всю эту муть, аж стекла запотели?
И чувства — лгут, но, оставаясь в теле,
в итоге мы разрушим эту ложь…

23

Меняется давление, подул
west’очный ветер в щелистые очи
моей квартиры. Щурясь веком штор,
она сейчас заснет, и я уйду
в летящий прерывающийся почерк,
как в штопор — самолеты, как топор
в круг проруби. Не’east’ово west’очный,
колышущий штанины, рукава,
край простыни, свисающий с постели,
как пламя вниз лицом. Из мест полночных
здесь самое уснувшее в слова,
в их суффиксы, приставки, корни, стебли…

???

Ты охотишься на меня,
поджидаешь, капканы ставишь,
ты сидишь у моей норы
вечерами, ракиту ешь.
Ты охотишься потому,
что охота пуще неволи,
и поэтому же и я
выхожу к тебе из норы…

???

Я сделала стрижку, как звуки тамтама
она коротка. Я остригла всю память
на темени (кто-то с косою…) — протянешь
ладонь, а коснешься забытых проталин.

Я таю. Тамтама там, где мы очнулись
не купишь задешево — в лавке и лавки
самой-то не сыщешь. Я выучусь гавкать
отрывисто, чтобы не чувствовать чувства.

О, муки Тантала, я звуки тамтама
врифмую в заведомо тихие строки,
где слезы звенят forteпьяно и столько
у них голосов, что не хватит октавы.

???

Что для одного — до диез, для другого —
ре бемоль и не оттого, что он пессимист,
просто идти вперед означает менять ландшафт
и голос, а я не могу все время молчать в одной
октаве, оставив шнурку мотыляться за
ослиной иноходью (звоните! звоните же!),
и пальцы падают и вслепую пробуют
подняться выше, правее, оптимистичнее,
Allegro, пожалуйста, staccato, staccato!!!

???

Не забыть бы вспомнить сказать…
Отмирают клеточки мозга
постепенно, я становлюсь
невсебяемее, душа —

бомж, а бомж, он все-таки карлсон
или карлос, щелк, кастаньеты,
шелком карт, атласом и шерсткой
оперенный маленький бомж.

И чердак его все никчемней,
все дырявей крыша, все шире
щели в окнах, ветер все зверче
задувает в них — эй, съезжай!

???

Мы с детства спать ложимся с тем, что любим —
кладем под бок, целуем в неживой
знакомый лоб, и в плюшевый живот,
и в нежные ежиные колючки.

Поэтому я без тебя не сплю.
Хожу по дну морскому, тихо спятив,
не находя себе в воде кровати,
ни коврика (под ковриками ключ).

Я бомж теперь — бессонный, окаянный,
не снящийся, не снящий, вечный бомж.
Мне не заснуть, раз ты, моя любовь,
не ляжешь рядом. Разве не понятно?

???

Пустынничать по городу в час пик,
отшельничать, поститься, скупословить
(наверное, на черный день копить),
и в поезде метро, как сонный слоник,

кивать главой, задумчивость и шарф,
на пол-лица намотанные, морща,
потом идти, где звук обгонит шаг,
и удивляться мудрости уборщиц.

Потом заснуть на выдохе и вдох
вдохнуть уже совсем в ином пространстве,
где эдельвейс расцвел, когда засох
от этих странных бесконечных странствий.

???

Море, покинув раковину моллюска,
оставляет в ней голос, дыханье, душу,
хочешь — слушай, раскачиваясь, как люстра,
на крюке сквозняка расправляя уши,
их фонендоскопы — навстречу волнам,
эфемерным всплескам и перекатам
на закате мозга в бреду любовном,
захлебнувшем сердце в стакан staccato.
Хочешь — слушай, не хочешь — оставь на полке
розоватый орган морских прелюдий.
Люди спят, раскрывшись, тела умолкли,
только души дышат в ушах и любят.

???

Бог (до чего страшен!) —
кто не привык:
Бог, он — язык
пламени
и пляшет
в темени —
в ночи
черепа — подсвечник
пыльный — твоя вечность —
в тех, кто молчит.
Тише! Не то Бах
шепот услышит,
шепот: тише!
Огонь лба —
Бог…
Что — ты?!
Да,
темени и лба.

???

Ночь, а, казалось бы — спи, говорят, не пиши,
можно лежать, головой замесивши подушку,
дефибриллятор всем фибрам дрожащей души
прямо в бумагу воткнувши по самые уши.
Можно лежать, не затеплив бессовестный свет
в сонную комнату, не отразившись безумной
физиономией, шепчущей бред в полусне,
медленно, медленно, медленно нейтрализуясь,
переходя в состояние жидкости, в газ…
Можно глаза позакрыть, позадраить, зашторить,
можно вообще не иметь этих долбаных глаз,
просто расслабиться, лечь и писало настроить.

???

Свет, что колеблется между строчек
в жаркой привычке слепящей почерк,
гаснет со временем, как свеча.

Все, что я знаю, — я знаю прочно:
свет, излучающий почерк, — почерк,
свет излучающий целый час

после того, как написан, сверен
с первоисточником света — к смерти
дышит неровно, как из печи.

Так раскаленную бьют подкову
и ослепительна столько, сколько
строчки горят языком свечи.

Ибо остынут — железкой ржавой
станут, и как ты любовно, жадно
их не тряси — не запляшет свет.

Я остываю, темнею, буду
просто подковой — на счастье людям
и лошадям на привычный след.

???

Какое удовольствие для стопы, для размера
тридцать шестого ходить по твоим коридорам,
заглядывать в двери.
Память их открывает — да, я за той сидела
партой, около этих окон
черно-белой
гаммы, ее хроматического размаха
с обнаженным деревом в центре рамы —
Маха.
Муха, ползающая, как бы по воздуху, как бы
тоже вне времени. Словно вода пространства
застилает краба.

???

Ну что это за лето? Весь июль
дожди идут, раскачивая листья
в каком-то танце, тычась мордой лисьей
мне в форточку, ей утыкаясь в тюль.

Пошли бы вы… Куда еще бы — в гости.
Водой дышать — орыбеешь вконец,
и радугу, как деревянный мостик —
в Спокойке — одолеешь на коне.

От влажности набухли и набрякли
все сны мои под веками, и букв
не выговорить этим длинным дряхлым
пером, которым их всегда достают.

???

Черно-белая пленка. Пленник
не пленивший конвойных чувств.
В крепко сдвинутые колени
поцелуй не разжатых уст.
Старый фильм и конечный крестик,
волосок в объективе, свет…
Быть нам вместе не вместе вместе,
крестик, череп, рентген, скелет.
Это вредно — флюорограмма.
Разрушительно. Не дышать.
Задержав выдыханье в самой
невозможности, выдох в шар,
шарик, бобик, ко мне и — место.
Все согласно билетам — вот.
Что главнее в кино, чем крестик
двух прямых на одной кривой?..

???

Да, я дружу со своим бывшим любовником,
ну и что из этого? Мы остались
с ним на той остановке и вместе стареем.
Между нами толща воды с рыбками воспоминаний,
нажитых не совместно, и я улыбаюсь
сквозь нее, шевеля волосами, пуская бульбы
выдыхаемых слов, и машу рукою
так, как это бывает в дурацкой фильме,
разворачиваюсь и плыву на воздух.

???

А я? — я буду помнить
тебя. Моя работа
все помнить в этом полном
беспамятстве Кого-то
летящего над нами
в ошметках перемены
давления… Срыдаем
в четыре неумелых
пера, крыла?.. От первой
той альфы алфавита
до сдвоенного перла.
Любить и ненавидеть
любовь. До бесконечных
начал, в которых корень
конца. Но разве ж легче,
чем вместе было — порознь?
остаться — это словно
замок на слове
сломан.

???

Моя муза всеядна, ей все, что попало — сойдет,
ей схиляет аптекарь, замешкавшийся уходя, и
твой смешной, запрокинутый навзничь смеющимся лоб,
и слова, что бросают возлюбленным их негодяи.

Моя муза всеядна — не брезгует словом «любовь»,
с потаскушной улыбкой бродящим за девственной мною,
но плеврит, разыгравшись в душе, оскверненной тобой,
отстает, словно двоечник и по-ветриному воет.

Моя муза всеядна, и пусть тебе больше не льстит,
что ты часть требухи, достающейся ей на второе —
этой славной свинье не испортишь ничем аппетит,
она ест без суббот и работает без геморроя.

У нее на уме ничего, кроме — только — всего.
Ненасытную тварь не утрахать до изнеможенья.
Я, конечно, умру. Но она — будет вечно живой,
и кого-то, не долго тоскуя, в два счета оженит.


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.